здесь с полчаса - не меньше, и я поднялся на второй этаж, чтобы обозреть
сверху крипту Chapelle Saint-Jerome [часовни Святого Иеронима (фр.); здесь
в грандиозной крипте красного порфира покоятся останки Наполеона]. Ух ты!
Вот это величие, вот это красота! А какие арки, колонны, скульптуры,
фрески, и на них все плывет, все несется вскачь. И какой дивной мозаикой
выложен пол! Мне хотелось приложиться к ней губами. А сверх того еще и
скорбные слова Наполеона на Святой Елене: "Je desire que mes cendres
reposent sur les bords de la Seine... [я хочу, чтобы мой прах покоился на
берегах Сены... (фр.)] в сердце этой нации, ce peuple Francais
[французского народа... (фр.)], который я так любил"... Теперь на
Наполеона навалили тридцать пять тонн полированного порфира (если - это,
конечно, не ализарин) поистине римской пышности очертаний.
больше в конверте ничего не содержалось, и меня закачало так, словно я
перебрал. Вот оно, третье желание Танчика: пусть я еще раз напишу судье
Айлеру - походатайствую, чтобы ему разрешили отсидеть остаток срока не в
тюрьме, а в заведении облегченного режима в Лас-Вегасе. Там, объясняла
Юнис, надзор сведен до минимума. Утром тебя отпускают под расписку, на
ночь под расписку же впускают. Днем ты сам себе хозяин, занимайся своими
делами. Юнис писала: "Я считаю, что тюремный опыт оказался в высшей
степени поучительным для моего брата. И так как он, что ни говори, человек
незаурядного ума, он усвоил все, что могло дать ему заключение. Попробуй
внушить это судье, только изложи по-своему".
лестницы зашаталась - ее пьянила тьма, звал рев моря. Внутренний голос
сказал ей: "Вот оно!" - и ее потянуло разинуть алую пасть и изорвать
письмо зубами в клочья.
Шмендрик, я царь-рыба, мне дано выполнять желания, дана колоссальная
власть".
кусков, чуть успокоился и не швырнул их куда попало, а отправил в урну.
Когда я добрел до места сбора, я чуть поутих, хотя до нормы мне было все
еще далеко. Меня и заносило, и кидало из стороны в сторону.
впрочем, к такой суматошной причудливой толпе слово "собралась" не
очень-то применимо. Здесь были люди со всех концов земли. В кепках,
мундирах, орденах, медалях, батиковых штанах, перуанских шапках,
шальварах, жеваных индейских штанах, алых африканских хламидах, клетчатых
шотландских юбках в складку, драпированных греческих юбках, сикхских
тюрбанах. Сборище напоминало историческую Ассамблею ООН, на которой
присутствовали Хрущев и Кастро, там я видел Неру в дивном белом одеянии, с
красной розой в петлице и в чем-то вроде шапочки пекаря на голове, там, на
моих глазах, Хрущев стащил ботинок и в ярости колотил им по трибуне.
чикагской школе. Нам выдавали серии книжечек "Наши родственники японские
дети", "Наши родственники марокканские дети", "Наши родственники русские
дети", "Наши родственники испанские дети". Я читал одну за другой эти
трогательные книжечки, где писалось про маленького Ивана и кроху Кончиту,
и мое сердце переполняла любовь к ним. Да и могло ли быть иначе: нас
столько всего сближает, нас же столько объединяет, что ни говори (так же
как и Танчик, что ни говори, человек незаурядного ума). Мы не чужаки,
макаронники, колбасники, мы родственники. Отличная концепция, и те из нас,
чьи трепещущие сердца переполняла любовь к нашим родственникам во всем
мире, рады были, как и я, жертвовать отпущенные на сласти центы на
восстановление Токио после землетрясения двадцатых годов. В ответ на
Перл-Харбор - а что нам оставалось делать - мы разбомбили Токио к чертовой
бабушке. Вряд ли японских детишек снабжали книжечками об их маленьких
американских родственниках. Чикагскому комитету по народному образованию и
в голову не пришло об этом позаботиться.
1914 года. Их окружили, приветствовали наперебой. До чего же приятно на
это смотреть, думал я, вернее, думал бы, не будь я так взвинчен.
позвонить по его чикагскому телефону, навести справки, но там непременно
спросили бы, кто звонит да зачем. Я не жалел, что пришел в этот
грандиозный зал. По правде говоря, мне никак не хотелось бы пропустить
такой случай. Но я весь был нацелен на встречу с Шолемом. Я даже заранее
обдумал, что ему скажу. Никак не мог смириться с тем, что упущу его. Я
выбрался из толпы, стал обходить ее кругами. Делегатов повели в зал
заседаний, а я оперативно занял пост у двери. Красочные костюмы усугубляли
неразбериху.
Чересчур он изменился - иссох. Усмотрел меня он. Старик, поддерживаемый
молодой женщиной, как оказалось, дочерью, скользнул глазами по моему лицу.
Остановился и сказал:
галлюцинации, не иначе как это мой родственник Изя.
постаревшего Шолема со сделанного на ходу снимка, того Шолема с глазами,
скошенными вовнутрь под нависшими бровями. Он исчах, его осунувшееся лицо
туго обтянула кожа, отчего он стал походить на себя в молодости. Сейчас он
выглядел не таким обреченным и исступленным, как тот огнедышащий пророк на
снимке. Мне почудилась в нем некая светлая наивность. Глаза у него стали
невероятно большими - точь-в-точь такие глаза у новорожденных младенцев,
когда они впервые являют нам genio и figura. И меня вдруг пронзила мысль:
да что же я натворил? Как сказать такому человеку, что у меня есть для
него деньги? Вот так прямо и выложить, что я достал деньги ему на
похороны?
не отвечал, потому что хотел сделать мне сюрприз. Я сейчас буду выступать,
приветствовать делегатов. А ты посиди с моей дочкой. Поговорим позже.
экштайновский фонд. Она подготовит отца к этому известию.
на нас жизнь? Я не забывал, наблюдал, изучал моих родственников, и это
помогло мне и определить свою собственную сущность, и не изменить себе. Но
по недосмотру я не включил себя в их число, а мне взяли и поставили это
упущение в счет. Когда же счет предъявили, у меня подкосились ноги.
Девушка, заметив, что я не могу идти дальше, потянулась взять меня под
руку. Я чуть было не сказал: "Да вы что? Не нужна мне ваша помощь. Я до
сих пор каждый день играю партию в теннис от начала до конца".
коридору.