Веньку Фомина, измученно отдыхивающегося на пороге медпункта и "впритырку"
-- лагерник же! Штатный уже! -- покуривающего в рукав. -- Милиционера! При
исполнении!.. Будет тебе, будет!.. -- И помогла лечь Сошнину на топчан,
прикрыла его, ознобно дрожащего, простынею, половичком и сверху своим давно
из моды вышедшим болоньевым плащиком...
раненого, точно ребенка, со злой неприязнью сказала фельдшерица.
даст... К стенке ж...
вообще в сельскую местность они не обязаны посылать машины "скорой помощи".
"Надо, так везите больного на своем транспорте".
Сошнин подтянул к себе телефон, позвонил на квартиру начальника райотдела,
Алексея Демидовича Ахлюстина, попросил помочь бензином и приказать "скорой"
доставить его в областную больницу.
затрясся от гнева:
явился? Изводить полноценный народ! Ах, алкаши вы, алкаши, погубите вы
державу...
раненого одеялом, принесенным из дома, села в головах его. В эту же машину
намерились было втолкнуть и Веньку Фомина, чтоб сразу его сдать в СИЗО --
областной следственный изолятор.
упираясь руками в раскрытую машину. -- Додушит дорогой! Он может... Он почти
без памяти...
отечески погладил по груди Сошнина Алексей Демидович. -- Крепись, Леня. -- И
развел руками по-стариковски несуразно и картинно. Поняв это, набычился,
отвернулся, избегая привычных философских изречений, -- так они тут были
неуместны.
мотоцикле всадник в очках, в горбатом комбинезоне, на ходу, считай что,
спрыгнул с мотоцикла, заскочил в машину "скорой помощи", причитая голосом
Паши Силаковой:
А-ах ты, вонявка!.. Да я тя!.. -- бросилась она на Веньку Фомина, свалила
злодея в грязь, села на него верхом и принялась волтузить.
грязью обляпанного, к сельсовету, махнул рукой -- поезжайте, мол, поезжайте.
Паша Силакова все налетала сзади и отвешивала Веньке Фомину пинкарей
здоровенными сапогами. И с сапог или от зада волочимого злодея, будто в
замедленном кино, летели ошметки грязи и назьма. Венька Фомин, как дитятя от
родительского ремешка, пытался прикрыть зад ладонями.
поезжайте же!.." -- было последним, что въяве слышал и помнил Леонид. На
грейдере и по склонам логов, размытых осенними дождями, лужи, лужи, в
выбоинах под грязью склизкий лед. Било, подбрасывало, трепало машину на
пустынной, всеми забытой дороге. Раненый погрузился в тяжелое забытье.
Виделась ему раздавленная крыса. В Вейске во время дежурства он часто ходил
в блинную, расположенную в самом центре города, но в тихом переулке и оттого
малолюдную. Здесь работали весе лые румяные девки в пышных капорах из марли.
Они не жалели для Сошнина масла, подсушивали блины на сковородке до хруста
-- как тетя Лина.
зрят: из старого, подгнившего дома через переулок в блинную шествует
огромная, пузатая крыса с гусарскими усами. Шофер прибавил скорость, крыса
смертно взвизгнула. К вечеру на земле остался клочок шкурки: городские
санитары -- вороны склевали падаль. С тех пор Сошнин не заходил в блинную, и
стоило ему ее вспомнить -- являлась дородная, брюхатая крыса -- и его
начинало выворачивать. В пути от Починка выворачивало так, что начались
спазмы в сердце. От приступов рвоты пузырилась из раны кровь. Раненый ослаб
за дорогу до того, что весь до горла погрузился в желтую навозную жижу и
каким-то, ему уже не принадлежащим усилием вздымал голову, не давал
захлестнуть жарко распахнутый рот вонючим потоком, но с крысой ничего
поделать не мог -- она все визжала и визжала под ним, особенно громко на
разворотах, почему-то рожая и рожая мокрых, голых крысят.
загремела по железному полу, катаясь из угла в угол. Вот и голова хрустнула
под колесами, правда, без визга, и осталась на растрескавшемся асфальте,
бескровная, с открытыми живыми глазами. Возле дороги, на вершинах черных
елей сидели черные вороны, чистили клювы о ветки, собираясь расклевывать
голову. Начнут они ее с глаз, с живых, серо-голубоватых, с детства ведомых
Леониду глаз русского северянина.
спугнутые криком, они разлетятся, не тронут голову. Но он лишь слабо шевелил
губами, истерзанными до мяса. Что-то прикасалось к ним, обжигало рот,
пронзало ноздри, ударяло в то место, где должна быть голова, и он хотя бы на
короткое время получал передышку, сознавая, что жив, что голова с ним, на
месте.
не синим и не красным светом моргала вертушка, а почему-то иавозно-желтым, и
снова задирал раненый лицо, не давал жиже залить рот, ноздри, но желтые валы
наплывали неумолимо, медленно, будто сера из подрубленного дерева. Слепляло
рот Леонида, склеивало нутро, душило и душило горло, судороги от нехватки
воздуха скрючивали его, вязали в узел, рвали жилы.
конвульсии раненого тела, деревенская фельдшерица заливалась слезами:
фельдшерица. -- Не мечись! Не мечись! Успокойся! Кровь... шибчее
кровотечение. Миленький... миленький... Скоро. Город скоро. Миленький...
миленький!.. Сколько в тебе силы-то! Ты выживешь. Выживешь...
Глава седьмая
незаменимый Гришуха Перетягин, но уже вместе с бригадой помощников, в той же
хирургической палате, в которую попадал Сошнин с поломанной ногой. Лежал на
той же койке, возле окна. За окном, знал Леонид, есть сохлая ветвь старого
тополя, и к ней прикреплен, точнее, ввинчен в нее "стакан" радиопроводки. От
"стакана", от ржавой резьбы кованого крюка, радостными проводчиками
всаженного сюда, должно быть, еще в первой пятилетке, и засохла ветка
дерева. Опутанный проводами, обставленный склянками, Сошнин хотел и не мог
пошевелиться, чтоб увидеть знакомый тополь, знакомую на нем хрупкую, как
кость, ветку и на ней белый-белый "стакан", вросший в плоть дерева.
порой залепляя рот, затем и глазами, через колеблющийся, туманом наплывающий
свет, он узнал Лерку. Она попоила его из ложечки. Издалека донесло до него
голос. Сообщалось: больной открывал глаза. Чтобы доказать себе, что он их
действительно открывал и может их открывать, Леонид произвел в себе огромную
работу, с большим напряжением сосредоточился, стянул в одно место все, что в
нем слышало, ощущало и жило, -- увидел тополь за окном, и одинокую сухую
ветку, и на ней белый-белый "стакан". Будто рука в драной перчатке протянула
ему большой кусок сахара, ни с какого бока не обколотого, снежного,
зимне-праздничного, сладкого. Осенним ветром шевелило, снимало остатки коры
с отжившей ветки, но выше нее еще билась россыпь примерзлых листьев, не
успевших отцвесть и опасть на землю. Малая птаха, синица или щегол, -- но
тот ведь на репьях осенями жирует, -- выбирала козявок, на зиму упрятавшихся
в коре и в листьях, неторопливо обшаривая ствол, ветви, и, когда клевала
стерженек листа, он, потрепетав, отваливался, мерзлый, тяжелый, без парения,
с пугающим птицу жестяным звоном падал вниз, и птаха отпархивала в сторону
или вверх, провожая зорким глазом лист. Успокаивалась и снова начинала
кормиться.
Прелесть-то какая!.."
головку с детски сытенькими, лимонно-желтыми щеками, глянула на него через
стекло и тут же успокоенно продолжила работу, поняв, что от немощного
человека нет ей никакой опасности.
поняв, что видит живую птичку и она его видит. Живого.
Корнев Павел
Орловский Гай Юлий
Посняков Андрей
Эриксон Стивен
Шилова Юлия
Шилова Юлия