Чтение 17–й страницы книги ~Избранные ходы~

разговора, -- попытался опустить планку спора Соколов. -- Известно, что
нашего математика весь институт пользует.

-- А что если нам его на эту тему попытать, пусть он сам скажет,
нравится ему это или нет, -- предложил Кравцов. -- Если нет, то оставить его
в покое. -- Кравцов выучил английский язык по песням "Битлов" и в помощи
Знойко не нуждался. Ну, а даже если бы и нуждался, то вряд ли сподобился.

-- Да тебе ж говорят, что по большому счету -- это шутка, своеобразный
прикол, -- продолжал свое Соколов.

-- Эти шуточки похожи на игрушечный фашизмик! -- сказала Марина. Рядом
с Кравцовым она могла выиграть любую битву у кого угодно.

-- Во загнула! -- притормозил ее Климцов. Сухая керамика его голоса
была неприятной в жаркой аудитории и походила на скрежет лопаты о кирпич.

-- Просто нет более подходящих слов.

-- Ну, раз нет слов, зачем соваться, когда разговаривают взрослые! --
сказал Климцов.

-- В дальнейшем я лично буду пресекать поползновения на Дмитрий
Василича! -- твердо сказал Артамонов.

-- Если от этого будет толк, -- щелкнул языком Соколов.

-- Будет, -- пообещал староста Рудик.

После разборок шутки на математике временно прекратились. Знойко с
опаской прислушивался к тишине. Ее никто не тревожил, а его никто не
разыгрывал. Но ожидаемого не произошло. От тишины Дмитрий Васильевич
свернулся, как трехмесячный эмбрион. Почувствовав снисхождение, он стал
заикаться и конфузиться еще сильнее. Стирал рукавом мел с доски не только за
собой, но и за всеми отвечающими. Словно ждал более крутого подвоха.

-- Я же говорил, -- радовался своему прогнозу Соколов, -- он не поймет,
в чем дело. Знойко -- это еще то творение! Вам его ходы не по зубам!

-- Ясный перец, -- оказывался тут как тут Климцов. -- Ботва она и есть
ботва!

Все это было сказано в присутствии Знойко.

-- Я предлагаю вам извиниться, -- сказал Артамонов Соколову и Климцову.

-- Что это ты придумал?! -- возмутились они в один голос. -- Лечить
нас, что ли, собираешься?

-- Извинитесь! -- настаивал Артамонов.

-- Да пошел ты!

-- Артамонов прав, -- встал с места Рудик. -- Когда за глаза -- это на
вашей совести, а когда при всех нас -- то это уже и на нашей. Извинитесь.

-- У вас что, лунное затмение?! -- постучал себе по виску Климцов.

-- Да оставь ты их! Идем погуляем, а потом разберемся, -- сказал
Соколов.

Они забрали дипломаты и покинули аудиторию. Когда в перерыв все
заспешили в туалет на перекур, выяснилось, что именно там и отсиживались
Соколов с Климцовым.

-- Что-то мы ничего не поняли, -- сказал Соколов, обращаясь больше к
Рудику. -- Больно уж круто вы все вывернули.

-- Где ж вы раньше были? Куда смотрели? Ведь все вы с самого начала
едва ли не поощряли нас к этому! -- затараторил Климцов.

-- То было раньше, -- сказал Рудик.

-- Дайте сигарету, -- повел глазами Артамонов. -- Что-то мне даже
как-то не по себе. Закурить, что ли?

Соколов протянул ему свой обслюнявленный окурок.

-- Спасибо. Как-нибудь без сопливых.

-- Брезгуешь, что ли?

-- Очень даже может быть.

-- Ну, тогда тормозни на минутку, когда все пойдут, -- сказал Соколов.

-- Это еще зачем? Ты что, не наговорился со мной?

После звонка друзья потянули Артамонова из туалета за рукав, как бы
разнимая его с Соколовым.

-- Нет проблем, я сейчас догоню, -- сказал он и остался. -- Вы будете
вдвоем? -- спросил он у Климцова.

Климцов посмотрел в сторону Соколова. Cоколов подмигнул, и Климцов
вышел за остальными. Соколов встал у окна и, осматривая внизу кустарник,
повел беседу:

-- Что-то, я смотрю, вы с Решетневым откровенно не уважаете служивых.
Тот со своим старостой постоянно не в ладах, возражает по всяким пустякам.
Ты тут воду мутишь.

-- Смотря каких служивых. С Рудиком у нас нет никаких трений.

-- Ну, с Рудиком, допустим, понятно -- он себе на уме.

-- Я не понимаю, о чем ты говоришь.

-- Не понимаешь? Я объясню. Слышал такой стишок -- старших всех мы
уважаем?

-- Про дедовщину, что ли? Ты считаешь, армия дает преимущества?

-- Может, и дает.

-- Тогда засунь их себе глубоко-глубоко вовнутрь и никому не показывай!

-- Я чувствую, ты хочешь потягаться.

-- Честно говоря, никакого желания.

-- Трусишь, что ли?

-- Я же говорю: желания нет.

-- Понятно. Значит, это только при всех ты такой смелый?

-- Ну, а ты что, хочешь подраться?

-- Видишь ли...

-- Нет, ты прямо так и скажи: я хочу с тобой подраться. Ну, давай,
говори! -- Артамонов стал медленно приближаться. -- А если я не хочу с тобой
драться?! Или даже трушу? Что делать?! -- До Соколова оставалось как раз
столько, что при взятии за грудки он не успел бы отскочить. -- Может, мне с
тобой драться западло?! -- продолжал надвигаться Артамонов и, схватив за
свитер, ударил Соколова лбом в нос и ниже, и выше, и в скулу -- по всему
лицу. Откинутая голова Соколова пробила затылком двойную раму. Осколки
полетели на улицу и, как секатором, обстригли кусты сирени под окном,
превратив их в усеченные пирамиды. Народ на Студенческом бульваре оглянулся
и уставился на пятый этаж нового корпуса. Но с бульвара не было видно, как
Соколов осел, словно подкошенный, и молча свернулся вокруг урны с
чинариками.

Однокурсники ожидали исхода поединка.

-- Где? -- спросили они у выходившего Артамонова.

-- Там.

Соколова подняли и повезли в больницу. До конца дня в полное сознание
он так и не пришел, хотя врачи оценили сотрясение как легкое. После больницы
Соколова затащили в общежитие, привели в чувства и на такси отправили домой.

Наутро он то ли делал вид, то ли на самом деле ничего не помнил. На
"военке", выстроив всех на плацу, офицер спросил:

-- Кто это вам, курсант Соколов, выбил зуб?

Кудрявый Соколов стоял в левом краю шеренги. Он не нашелся, как
поступить: отшутиться, отмолчаться или откровенно обмануть военпрепа.
Шеренга ждала ответа.

-- Знойко, -- сказал кто-то из середины.

-- Никогда бы не подумал, -- удивился офицер. -- Насколько я его знаю,
это абсолютно интеллигентный человек.

Теперь на математике стояла гробовая тишина. Соколов перестал ходить на
занятия. Он не мог переварить случившееся. Поговаривали, что он собирался
вообще бросить учебу, но кто-то отсоветовал. Соколов потерялся, стал
незаметным. Люда перестала садиться рядом с ним на занятиях, а потом вышла
замуж за пятикурсника с промфакультета.

Постепенно замешательство Знойко прошло. Он стал поднимать глаза, чего
прежде никогда не делал. Обычно он рассматривал, насколько круглы дырки в
линолеуме или равномерно ли стерт паркет.

Наконец все стали свидетелями кульминационного момента -- Дмитрий
Васильевич явился на занятия в сумасшедшей тройке и галантно повязанном
галстуке. Он был выбрит как никогда чисто и вызывал к доске исключительно по
желанию, а не по списку.

-- Да, кстати, -- вернулся к давнишнему разговору Кравцов, -- знаете,
кому жена Дмитрий Василича спустила диссертации?

-- Кому? -- засуетился народ.

-- Нашему завкафедрой математики.

-- Жаль, что он у нас не ведет, -- хлопнул по столу кулаком Забелин, --
я бы довел его до черных дней.

-- А жену Дмитрий Васильевич порешит, -- сказал Пунтус. -- Вот увидите.

-- Точно, -- подтвердил вывод Нынкин, -- оклемается еще немного и
порешит!

-- Он великодушен, -- сказала Татьяна.

-- Если сам не догадается, я ему подскажу, -- поклялся Усов.

-- Я буду говорить об этом на Совете Безопасности! -- сказал Артамонов.

Жену Знойко не тронул. Он стал нормальным человеком. О давних
математических проделках группа вспоминала только тогда, когда Зоя Яковлевна
Карпова, устав от вечных отсрочек, начинала предъявлять векселя. Группа
76-Т3 постоянно была должна ей в общей сложности до полумиллиона знаков
перевода газетного текста. Львиная доля задолженности приходилась на
Нынкина.

-- Да, -- говорил он, -- зря мы перевоспитали Дмитрий Василича.
Успеваемость по иностранному заметно упала.

-- Зато теперь на него приятно посмотреть, -- сказала Татьяна. -- Один
костюм чего стоит!

-- Даже лысина стала зарастать, -- хихикнул Усов.

Сессия началась без особых судорог.

-- День защиты детей, -- прочитал Артамонов на календаре, уходя на
экзамен по математике. -- Увы, пока им ничем помочь не можем.

Профессор Гуканова была женщиной с неустойчивым отношением к жизни
вообще и к студентам в частности. Характер у нее был на редкость
скверноватый, отчего математика как королева наук теряла с ней все свои