Чтение 17–й страницы книги ~Последний день приговоренного к смерти~

беззаботно тряхнул головой и снова принялся обмерять стены и приговаривать
вслух.

Окончив свое дело, он подошел ко мне и произнес зычным голосом:

- Знаете, приятель, через полгода тюрьма будет неузнаваема.

Выразительный жест его при этом говорил: "Жаль, вы ею не
воспользуетесь". Еще немного, и он бы улыбнулся. Я ждал, что он того и гляди
начнет подтрунивать надо мной, как подтрунивают над новобрачной в свадебный
вечер.

Мой жандарм, старый солдат с нашивками, ответил за меня:

- Сударь, в комнате покойника не принято так громко говорить.

Архитектор удалился.

Я же застыл на месте, как те камни, которые он обмерял.

XXXII

Дальше со мной произошел комический случай.

Доброго старика жандарма пришли сменить, а я в своей черствой
неблагодарности даже не пожал ему руки. Его место занял другой: низколобый
человек с глазами навыкате и глупой физиономией.

Впрочем, я не обратил на него ни малейшего внимания. Я сидел за столом,
спиной к двери, и старался охладить лоб ладонью; ум мой мутился от
осаждавших меня мыслей.

Но вот меня тихонько тронули за плечо, и я обернулся. Это оказался
новый жандарм; мы с ним были одни.

Он обратился ко мне примерно с такими словами:

- Преступник! Вы добрый человек?

- Нет, - сказал я.

Такой прямолинейный ответ, видимо, смутил его. Тем не менее он
заговорил опять, менее уверенно:

- Сам по себе никто злым не бывает.

- Почему не бывает? - возразил я. - Если у вас нет ко мне другого дела,
оставьте меня в покое. Что вам надобно?

- Уж вы меня простите, господин преступник. Всего два словечка. Скажем,
вы можете принести счастье бедному человеку и оно для вас ничего не
составит, неужто вы откажетесь?

Я пожал плечами.

- Вы что, из Шарантона явились? Странный источник счастья вы себе
присмотрели. Как я могу кому-нибудь принести счастье!

Он понизил голос и принял таинственный вид, совсем не вязавшийся с его
глупой физиономией.

- Да, да, преступник, и счастье и богатство. Все ко мне может прийти
через вас. Вот послушайте. Я бедный жандарм. Хлопот много, а дохода мало;
один конь чего стоит, он у меня собственный. Чтобы свести концы с концами, я
ставлю в лотерею. Надо же чем-нибудь промышлять. Все бы ничего, да номера до
сих пор выходили не те. Как я ни стараюсь угадать номер, каждый раз попадаю
рядом. Ставлю на семьдесят шесть, а выходит семьдесят семь. Уж сколько я на
них просадил, а все понапрасну... Потерпите маленечко, я сейчас договорю.
Тут ведь случай мне прямо в руки идет. Не в обиду вам будь сказано,
преступник, говорят, вы сегодня помрете. А всем доподлинно известно, что
покойники, которых таким манером отправляют на тот свет, заранее знают,
какой номер выйдет в лотерею. Не сочтите за труд, явитесь мне завтра вечером
и назовите три номера, самых верных, ладно? Вам это ничего не стоит. А я
привидений не боюсь, на этот счет не сомневайтесь. Вот вам мой адрес:
Попенкурские казармы, подъезд А, номер двадцать шесть, в конце коридора. Вы
ведь меня в лицо узнаете, правда? Приходите хоть сегодня, если вам так
удобнее.

Я бы не стал даже отвечать этому болвану, но безумная надежда вдруг
вспыхнула у меня в мозгу. В таком безвыходном положении, как мое, минутами
кажется, что можно волоском перетереть цепи.

- Послушай, - сказал я, решив разыграть комедию, насколько это возможно
на пороге смерти, - я в самом деле могу сделать тебя богаче короля. Я помогу
тебе выиграть миллионы. Но при одном условии...

Он вытаращил глаза.

- На каком? Скажите, на каком? Я рад вам служить, чем прикажете,
господин преступник.

- Обещаю назвать тебе не три номера, а целых четыре. Но сперва
поменяйся со мной одеждой.

- Если только за этим дело! - воскликнул он и уже принялся расстегивать
мундир.

Я встал со стула. Я следил за каждым его движением. Сердце у меня
отчаянно билось. Мне уже виделось, как перед жандармским мундиром
раскрываются двери, как площадь, и улица, и Дворец правосудия остаются
позади!

Но тут он обернулся с видом сомнения.

- А на что вам это? Может, чтобы уйти отсюда? Мне стало ясно, что все
погибло. Однако я сделал последнюю попытку, совершенно ненужную и нелепую.

- Ну да, зато твое благополучие обеспечено, - ответил я.

Он меня перебил:

- Э, нет! Постойте! А номера-то мои как же? Чтобы они были верные, вам
надо быть покойником.

Я снова сел, еще сильнее подавленный безнадежностью от вспыхнувшей на
миг надежды.

XXXIII

Я зажмурил глаза, прикрыл их ладонями и попытался забыться, уйти в
прошлое от настоящего. И вот в мечтах одно за другим возникают воспоминания
детства и юности, милые, мирные, веселые, точно цветущие островки среди
водоворота черных, беспорядочных мыслей, кружащихся у меня в голове.

Видится мне, как я, ребенком, веселым, румяным школьником, вместе с
братьями играю и бегаю по большой зеленой аллее запущенного сада, где прошли
мои ранние годы; это бывшие монастырские владения, над ними возвышается
свинцовая шапка мрачного собора Валь-де-Грас.

Спустя четыре года я снова там, все еще мальчиком, но уже мечтательным
и пылким. В пустынном саду со мною вместе девочка-подросток.

Маленькая испаночка с большими глазами и длинными косами, с вишневыми
губами и нежным румянцем на золотисто-смуглом личике, четырнадцатилетняя ан-
далузка Пепа.

Наши мамы послали нас побегать, а мы чинно гуляем по саду. Нас послали
резвиться, а мы беседуем. Мы дети одного возраста, но не одного пола.

А между тем еще год назад мы бегали, боролись Друг с другом. Я старался
отнять у Пепиты лучшее яблоко с яблони; я дрался с ней из-за птичьего
гнезда. Она плакала, а я говорил: "Так тебе и надо!" Потом мы оба шли
жаловаться мамам, и они вслух сердились, а потихоньку умилялись.

Теперь она опирается на мою руку, а я и горд и смущен. Мы ходим
медленно, мы разговариваем шепотом. Она роняет платочек, я его поднимаю.
Руки у нас вздрагивают, соприкасаясь. Она говорит о птичках, о звездочке,
которая мерцает вон там, вдали, об алом закате за стволами деревьев, о
пансионских подругах, о платьях и лентах. Мы разговариваем на самые невинные
темы и оба при этом краснеем. Девочка превратилась в девушку.

В тот вечер - то был летний вечер - мы гуляли под каштанами в самом
конце сада. После долгого молчания, которым теперь были заполнены наши
уединенные прогулки, она вдруг выпустила мою руку и сказала: "Бежим
наперегонки!".

Как сейчас вижу ее: она была вся в черном, в трауре по бабушке.
Ребяческая фантазия пришла ей в голову. Пепа снова стала Пепитой и сказала
мне: бежим наперегонки!

И она понеслась вперед: я видел ее тонкий, как у пчелки, стан, стройные
ножки, мелькавшие из-под платья, я догонял ее, она убегала; черная пелеринка
раздувалась от быстрого бега и обнажала смуглую молодую спину.

Я не помнил себя, я настиг ее у старого развалившегося колодца; по
праву победителя я схватил ее за талию и усадил на дерновую скамью; она не
противилась; она смеялась, с трудом переводя дух; а мне было не до смеха, я
вглядывался в ее черные глаза под завесой черных ресниц.

- Сядьте рядом, - сказала она. - Еще совсем светло, можно почитать. У
вас есть какая-нибудь книжка?

Со мной был второй том Путешествий Спалланцани. Я раскрыл его наугад и
придвинулся к ней, она оперлась плечом о мое плечо, и мы стали читать
вместе, каждый про себя. Всякий раз ей приходилось дожидаться меня, чтобы
перевернуть страницу. Ум у нее был быстрее моего.

- Кончили? - спрашивала она, когда я только успевал начать.

А головы наши соприкасались, волосы смешивались, дыхание все
сближалось, и вдруг сблизились губы.

Когда мы надумали читать дальше, все небо было в звездах.

- Ах, мама, мамочка! Если бы ты видела, как мы бежали! - говорила она,
возвратясь. А я не говорил ни слова.

- Что же ты молчишь? И вид у тебя какой-то понурый, - заметила моя
мать.

На душе у меня было как в раю. Этот вечер я буду помнить всю жизнь.

Всю жизнь!

XXXIV

Только что пробили часы. Не знаю сколько раз, - я плохо слышу их бой. В
ушах у меня стоял гул как от органа. Это жужжат мои последние мысли.

В торжественные минуты благоговейного паломничества в прошлое я с
ужасом наталкиваюсь на свое преступление; но мне кажется, я раскаиваюсь
недостаточно. До приговора угрызения совести были сильнее; с тех пор мысли о
смерти вытеснили все остальное. А я хотел бы каяться еще и еще.

Я забылся на миг, перебирая все, что было в моей жизни, а когда мысли