определенностью и сознавал, что люди поняли - он распоряжается их жизнью,
судьбой во имя чего-то неизмеримо огромного, того, что знал, чувствовал
сам Новиков и все, кто был рядом с ним.
сворачивая цигарку, просыпал табак на колени, стал почему-то смахивать
крошки локтем.
гимнастерку белой солью проступал пот на его худых лопатках. Он
вспоминающе рассматривал забытый здесь офицерский потертый планшет
Овчинникова, колючие выгоревшие брови двигались то вверх, то вниз, точно
глаза чесались.
от орудий панорамы, грязным носовым платком промокал кровоточащую ссадину
на крепкой скуле, говорил с недоумением и тоской:
боку, колени поджаты калачиком. Ну спит - и все. Тронул я его. А он -
мертвый. В руках провод зажат. Ребенок... а глаза зеленые-зеленые. Эх,
кто-нибудь и любил, должно, глаза-то его... Не поймешь - одних убило уже,
а мы живы...
Простудитесь. В госпиталь попадете.
8
спотыкался, ступая на задетую осколком ногу, боль морозила его, обжигая,
расползалась от предплечья руки к онемевшим пальцам. Он придерживал кисть
левой руки, при каждом шаге чувствовал, как рот наполнялся соленой влагой,
и сплевывал жидкую кровь, не понимая, куда и зачем его ведут и почему
торопят его.
выходов, мгновенно закрыла рее, кроме единственного - смерть...
когда люди, прижимая локтями автоматы, вышли из кустов, когда он стрелял в
них. Он не верил в это непоправимое и безвыходное даже тогда, когда у него
кончились патроны. Тогда слева, сзади, впереди была своя земля со своими
людьми, со своими орудиями. Он плохо сознавал, как они взяли его. Была
боль в голове, в груди, во всем теле, была его собственная кровь, которую
он сплевывал и видел.
обожгла его, и он, еще лихорадочно цепляясь за надежду, еще сопротивляясь
этой боли, подумал: "В рану целит, в рану? Лучше бы в здоровую. В плену
ведь я..." Но, тотчас, осознав, что теперь он не был хозяином своей жизни,
даже своих страданий, подумал другое: "Жалости хочу? Мягкости? Какой
жалости?.."
сверлом ввернулось в кость. Овчинников стиснул рукой левую кисть,
остановился пошатываясь. Кривя усмешкой окровавленные, распухшие губы,
оглянулся на конвоира. Был это молодой высокий немец, желтоволосый, лет
двадцати, с худощавым бледным лицом, смотрел на него пристально, желваки
играли на втянутых щеках. На немце этом был зеленый пятнистый маскхалат,
штаны заправлены в сапоги, из раструбов голенищ рогами торчали автоматные
магазины. Через плечо висела сумка Овчинникова. Лицо немца передернулось:
держа в правой руке автомат, он поднял левую руку и сделал резкий жест в
воздухе, словно сдирая застывшую усмешку с губ Овчинникова.
расстегнул маскхалат. Овчинников понял в отвернулся. Брызги летели на его
сапоги. Он непроизвольно сделал шаг вперед, надавил на раненую ногу и тут
же подумал: "Для чего? А не все ли равно?"
что смеялся немец.
на забрызганные сапоги Овчинникова, снова засмеялся, махнул рукой, провел
пальцем по здоровой своей шее.
голосом, оттого, что он, оправляясь, не стеснялся Овчинникова, как
мертвеца, и рассмеялся, видя его стеснение, - все подтвердило то, что
думал, знал Овчинников.
совсем. Так просто? Так просто?" - отчаянно соображал, весь уже охолонутый
мыслью, Овчинников и, опять ощутив боль в ноге, вдруг с обнажающей
ясностью почувствовал, что это последние его шаги по земле, последние
мысли, последняя боль, последняя кровь во рту, и почему-то подумал еще,
что двадцать шесть лет никогда не сменятся двадцатью семью годами, что не
будет именно его, Сергея Овчинникова, когда другие будут еще жить,
смеяться, обнимать женщин, дышать...
известно, как он погиб, при каких обстоятельствах, вызывало в нем чувство
черной тоски, изжигающей до слез. Его судьба по какому-то закону внезапно
отделилась от тысяч других судеб, оставшихся там, за этим дымом. Неужели
именно он, Овчинников, должен был умереть? Должен умереть?
команды он даже застонал, понял, что это "schneller" все убыстряло его
путь к смерти, и неожиданно, сопротивляясь себе, своей послушности чужому
голосу, будто вмиг, налился огнем бешенства - оглянулся резко, хищно, как
бы готовый броситься разом, выбить автомат у этого немца... "Кто взял
меня? Птенец! Лет двадцать ему..." Но тут же, скрипнув зубами, задохнулся,
едва сдерживая слезы. Выплюнул кровь. Не было силы твердо и прочно ступить
на раненую ногу, поднять руку. Тело его потеряло гибкую, мускулистую
тяжесть, невесомым каким-то стало.
застонал сквозь зубы. - Неужто? Неужто? Значит, конец?"
сплевывая одереневшими губами тягучую кровь; и ему хотелось сесть от
смертельной усталости, упасть на землю, отдышаться.
на дороге. Потом вошли в лес. Зашуршала жухлая трава, скипидарно запахла
она, облитая бензином. И Овчинников вблизи увидел набитый людьми, машинами
и фургонами лес - не тот лес, солнечный, чистый, свежий, с парной духотой
опутанного паутиной ельника, с сухим запахом дуба, какой видел в детстве
на Урале, а другой - умирающий, осенний, желтый, заваленный поблекшими
листьями, с ободранными осколками снарядов соснами, зияющий черными
воронками на опушке, такой лес он видел сотни раз; но такой почему-то не
оставался в его памяти.
выбрасываемая из окопов земля, раздавались незнакомо чужие команды. Танки,
тяжело лязгая гусеницами, пятясь, вползали в кусты, под тень деревьев;
открывались башни, из люков машин, устало переговариваясь, вылезали
танкисты, стягивали шлемы. Мимо - вдоль опушки - прошел тупоносый
бронетранспортер, вдавливая листья в колеи. Солдаты в касках - у всех
изможденные, небритые лица воскового оттенка - злобно или равнодушно
смотрели на Овчинникова следящими глазами. Один, пожилой, с мясистым
подбородком, до сизости набрякший багровостью, жадно сосал сигарету,
внезапно перегнулся через борт толстым телом, выхватил сигарету изо рта,
швырнул в Овчинникова, крикнул ломано:
осыпал. Он вздрогнул, вытер щеку, его затрясло от бессилия и унижения.
Вскинул голову, затравленно озираясь. Жизнь его, имевшая ценность еще час
назад, стоила теперь не дороже втоптанного в землю листа. Видел он, немцы
отходили в лес, бой затихал, а он в эти минуты единственный пленный - не
солдат, а офицер, - он, Овчинников, которого они, по-видимому, боялись,
когда был он возле орудий, сейчас шел здесь по чужому лесу, под этими
чужими, унижающими его или равнодушными взглядами, шел, утратив силу и
ценность в глазах тех, кого он ненавидел...
тот, встретив глаза его, поднял белесые брови, произнес удивленно и
кратко: "О!" Худощавое, мальчишески бледное, узкое книзу лицо стало
беспощадным, жестким, готовым на все. На голову выше Овчинникова, он
шагнул к нему, с точной силой ткнул дулом автомата в щеку. Этим ударом
поворачивая его голову, скомандовал ожесточенно:
сглотнул наполнившую рот кровь, сипло выговорил:
если бы не рука... - и выругался страшным, диким ругательством.
ресницах глаза, и, напрягая вену на бледной, с острым кадыком шее, звонко
Черепнин Владимир
Земляной Андрей
Шилова Юлия
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия
Шилова Юлия