прекрасны. Жена Флекса сильным голосом пела прекрасные песни
докеров, пастухов, золотоискателей, свободных людей, у которых
все их имущество - одеяло за плечами да умелые руки.
птиц, и в этом наряде яблони были прекрасны.
прекрасным, такие это были прекрасные люди.
почувствовать, что весь этот пикник был организован ради нас. Я
представлял, как заранее оборудовался для поездки по полям
прицеп,- не будь нас, никому бы не пришло в голову ездить по
полям; как готовились столы и тюки с сеном. Никто не
предписывал этим заниматься, это было нечто большее, чем
гостеприимство. Никто из них не бывал в нашей стране. Они не
были коммунистами. Они не знали нас как писателей. Они ведь
ничем не были нам обязаны. И меньше всех Роджер. Уж он-то,
вынужденный считать каждый шиллинг, чего ради он тратился,
готовился, что ему были мы?
каждой коровы на семьдесят и делил на количество акров. Он не
стеснялся считать, он вынужден был считать, иначе ему было не
прожить. Беспечный поэт уживался в нем с расчетливым хозяином.
Мужчины сочувственно помогали ему вычислять невыгодность
мясного хозяйства. Огород держать тоже невыгодно. Час работы на
огороде дает меньше, чем час работы с коровами.
кооператив с соседними фермами и избавимся от посредников, сами
будем продавать.
чай. Роджер раскручивал на веревке закопченный котелок с чаем.
Он хотел показать нам всю процедуру приготовления
австралийского чая, крепчайшего, черноту которого обычно
забеливают молоком, чтобы было не так страшно. Он хотел, чтобы
этот день запомнился всем нам. Он принадлежал к счастливейшему
типу людей, которые умеют делать "сегодня" главным днем жизни.
так же много, как и для меня. Я посмотрел на его открытое лицо.
Он встретил мой взгляд и, поняв, сказал:
глазах я увидел недосказанное, то, что люди не умеют выразить
словами. Я тоже не могу это передать. Мы тут были ни при чем.
Он принимал у себя на ферме нашу страну. Сколько за свою жизнь
прочел он о ней всякой всячины, небылиц и напраслин, сколько
было у него сомнений, разочарований. В конце концов, что мы
сделали для него? И все же он принимал нас по высшему разряду
любви и дружбы.
выглядим со стороны, что мы значим для людей, казалось бы никак
не связанных с нами, живущих где-то на другой половине земного
шара, на маленькой ферме в штате Южная Австралия. Что бы там ни
было, мы нужны, нужны каждому думающему человеку. Речь шла о
самой сути, о сущности моей страны, о конечном смысле ее,
который сохранялся для Роджера среди всех подлинных и
приписанных нам грехов.
Земля светилась золотом. Холмы стали сиреневыми, как на
картинах Наматжиры. Мы возвращались другой дорогой. Кругом
лежали разомлелые поля, диковатые долины, заросшие мульгой, и
снова поля, окрашенные чистыми красками - желтой, красной и
зеленой. Белые колонны эвкалиптов уходили под небо. Некоторые
из них цвели неистово-алыми цветами. Закат был громадный, под
стать этим огромным полям.
нас были другие, природа другая, но что-то родственное было в
здешнем приволье. Просторы земли отзывались в людях -
свободолюбием, душевным размахом, независимостью.
друга, но в чем-то мы были схожи, даже близки.
- спросили меня в Сиднее.
день.
взгляд Роджера, вкус клевера. Может быть, если б они приехали к
нам, они бы поняли...
К.-С. ПРИЧАРД
Причард. Она просила составить маршрут так, чтобы побывать у
нее. Не будь этого письма, мы все равно бы заехали к ней.
Нелепо было приехать в Австралию и не повидаться с Причард. По
письму чувствовалось, как она ждала нас. И пока мы ехали к ней
на машине из Перта, я думал о том, как трудно нам будет
оправдать ее ожидание. Нас вез писатель Берт Виккерс. Он
беспокоился: последнее время Причард болела и подолгу не
вставала с постели. Ее болезнь волновала всех писателей штата.
Даже писатели крайне правого толка спрашивали нас: "Вы были у
Катарины, как она себя чувствует?".
менее по-своему любили Причард и гордились ею.
стояла в белом платье, держась за темную от времени балясину,
седая голова ее была такой же белоснежной, как и платье. Издали
ее стройная фигура казалась совсем юной.
расцеловал, не успев подумать, прилично ли так обращаться с
классиком, которого видишь впервые в жизни, да еще с
заграничным классиком, да еще с женщиной.
чуть накрасила губы, припудрилась, глаза ее блестели. Оксана
звала ее Катя, а я от почтения Катериной. Ее невозможно было
звать миссис Причард.
шоссе, в заросшем саду. Мы расположились на террасе, увитой
виноградом.
Ленинград, про себя...
привезти какие-то откровения. Она нарушала все обычаи поведения
классиков. Я привык к тому, что классики и те, кто считают себя
классиками, любят говорить сами, они вещают истины, роняют
ценные мысли, чтобы слушатели почтительно заносили их изречения
в записные книжки и публиковали в мемуарах. Причард самым
легкомысленным образом нарушала традицию.
порядку.
работе. Она не давала опомниться: если ее что-то интересовало,
бесполезно было противиться. Оказывается, перед нашим приездом
она раздобыла английское издание одной из моих книг, прочла -
это будучи больной! - и теперь выпытывала подробности, выясняла
места, которые не поняла, рассказывала свои впечатления. Я был
огорошен. Я не привык к такому вниманию. Оно вызывает во мне
глупое умиление. Разумеется, я понимал, что Катарина прочла бы
книгу любого другого писателя, приехавшего вместо меня. Она
принадлежала к натурам, для которых максимум внимания к людям
проявляется естественно, в любых обстоятельствах, это норма их
жизни. Она считает, что иначе и быть не может. Ей неловко и
странно слышать какие-то слова благодарности по поводу такого
поведения.
Договорились, что я приеду к нему на дачу к двенадцати часам.
Счастье мое, что я случайно подошел к его даче вовремя.
Владимир Иванович уже стоял на шоссе, ожидая меня. Вышел
навстречу. Опять скажете - умиление нормальными вещами? Но я
думал тогда - почему никому из людей моего поколения и младше
меня не придет в голову выйти к назначенному времени навстречу
гостю? Мы будем гостеприимны и радушны, но нам и не догадаться,
что можно еще и так выразить свое внимание к человеку. Сколько
раз мы упускаем подобные возможности.
было приятно сидеть на этой старой террасе и говорить о
серьезных вещах. Мы соскучились по серьезному разговору. Никто
уже не внимал друг другу, мы спорили, бесцеремонно прерывали
друг друга, шумели, радовались одинаковости каких-то сомнений.
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Бажанов Олег
Каргалов Вадим
Орлов Алекс
Сапковский Анджей