наслаждаться роскошью, весельем и счастьем. И на одно мгновение ее решение
показалось ей безумной нелепостью.
мокрые милые глаза, воспалившиеся от горя и слез. Сердце рвалось между
красочной любовью, обещавшей неизведанно прекрасную жизнь, и бесконечной
жалостью и нежностью к этому плачущему человеку, беспомощному, как
покидаемый ребенок.
блестящей, как сказка, жизни, и чтобы спастись, чтобы не бросить все и не
остаться, Мария Сергеевна сжала свое сердце, укрепила его жестокостью,
мучительной и ужасной для нее самой. И покинутый человек, исходивший уже
последними безнадежными слезами, плакал, звал и бился об эту непонятную ему
жестокость в таком страдании, которого нельзя уже никогда забыть и простить.
комната, знакомая лампа, кровать, на которой она испытывала самое счастливое
в своей жизни, этюды, для которых она позировала целыми часами в надежде на
будущую победу и славу милого человека. Эти этюды, которые когда-то
составляли часть и ее души, ее гордость, резнули по сердцу с невыносим, мой
болью. Было что-то ужасное в ее уходе, но она опять в последний раз сдавила
свое сердце и ушла. А он уже не плакал, не звал, а только задыхался и
цеплялся рукой за оставленную ею старенькую накидку, точно боялся, что и ее
- это последнее - отнимут у него. Этот жест был ужасен, и потом вспоминать о
нем было не трудно, не мучительно, а прямо страшно, как о совершенном
злодеянии.
минуту, Мария Сергеевна стала вести действительно пышную, безумную и
легкомысленную жизнь.
ней. Театры, Ницца, балы, туалеты, общество известных блестящих людей
мелькнули перед нею, как сон, и она уже начала думать, что счастлива.
слышать окружающее и с тихой ноющей тоской, смутно и печально представляла
себе где-то далеко, там, неизвестно где одинокого брошенного человека.
стыдно, и она шла опять на люди, ехала куда-нибудь, смеялась и кокетничала.
пустота.
делать, к чему прилепиться сердцем - все исчезло. Осталась одна брошенная
содержанка, женщина без имени, уважения и лица. Она перестала быть человеком
и стала вещью, дрянью, которую надо выбросить на улицу.
уже не может жить, как жила прежде когда-то... Стала на золотой путь и надо
идти дальше... Куда?..
с ужасом смотрела на них, как раздавленное животное, царапая подушку
скрюченными тонкими пальцами.
XII
только вышел из вагона, его насквозь пронизала противная зябкая сырость.
ней плыли мокрые извозчики и торопливо шлепали озябшие отсыревшие люди.
Вдали, за мглистой завесой дождя, туманно виднелись бесконечные крыши
города, главки церквей и мутные пятна пожелтелых бульваров.
и позавчера, и много дней - нет ни солнца, ни голубого неба, ни веселых
цветов. Казалось, что всем этим торопливым промокшим людям до смерти надоело
жить, и живут они только потому, что давно махнули рукой на дождь, на серое
небо, на холод и слякоть и уже не замечают их. Казалось, что если бы им
сказать, что где-то там, далеко в эту самую минуту ярко светит солнце,
голубеет море и смеется зеленая трава, они не поверили бы такому счастью и
только заторопились бы бежать дальше по своим брызгающим холодным лужам. Но
Мижуев не думал об этом, потому что давно привык ко всему, и его не радовала
золотая весна и не печалила серая осень.
Мижуев приказал комиссионеру забрать вещи, а сам взял извозчика и, дрожа от
сырости промокшей пролетки, поехал домой.
отделанный в декадентском стиле, серебристо-серый дом, поперек которого шла
колоссальная вывеска "Братья Мижуевы". У похожих на пещеру ворот шла та же
торопливая, вечная суета, что и много лет тому назад. Мокрые ломовики
грузили на телеги желтые ящики, из которых торчала мокрая солома: подъезжали
желто-черные фургоны, и озлобленная голодная ругань скудно висла в
промозглом воздухе. А внутри, в обширных, таких же холодных, как площадь,
комнатах, отделенных от улицы саженными мутными окнами, сухо зеленели
электрические лампочки и, почти не шевелясь, методично шуршали и щелкали на
счетах склоненные головы.
чего-то нового, и, раздевшись, пошел через всю контору. И как всегда, когда
он входил в эту сухую деловую атмосферу, лицо его стало высокомерным и
холодным, как будто он ничего не видел по сторонам.
причесанные, поспешно и молча вставали и кланялись ему вслед. Мижуев кивал
головой, но многих из них вовсе не знал и не помнил, видел ли когда-нибудь
раньше. Только один управляющий, лысый старик с лицом, похожим не то на
смятую рублевую бумажку, не то на угодника Божия, приветствовал его:
поджидают-с. Как изволили путешествовать?
путешествие - из Москвы в Крым и обратно, - но потом вспомнил, что для
старика, всю жизнь просидевшего в этой конторе, и такое путешествие
сказочно-ярко и громадно.
руку, прошел дальше.
столом и писал, левой рукой прикидывая на тяжелых счетах. Бледный синеватый
свет от окна слабо блестел на его широком полысевшем черепе. Вся комната
была темная, тяжелая и скучная, как огромная приходо-расходная книга, между
листами которой шевелился человек. При входе брата он поднял голову, и
Мижуев увидел знакомые холодно-недовольные глаза. Неприятно и жутко кольнуло
выражение лица человека, который, еще не зная, кто и зачем пришел, уже
поднимает враждебно-деловой взгляд. Но Степан Иваныч вгляделся и вдруг скупо
искривил губы в усталую улыбку.
было желтое, нездоровое, под глазами висели дряблые мешки, и голос был так
слаб и бледен, как будто он смертельно устал.
уселись друг против друга и закурили сигары, с которыми он никогда не
расставался. Рад по многим причинам: во-первых, конечно, соскучился,
во-вторых, необходимо твое присутствие, так как у нас на заводе дело
скверно, а кроме того, есть и еще одно личное дело... Но о нем потом!.. -
Степан Иваныч на мгновение отвел глаза и опять искривил губы в скупое
подобие улыбки.
Требования тебе, должно быть, тоже известны?
невольно подумал, что это не брат, а компаньон по фирме. Ему не хотелось
говорить о том, о чем давно и много было говорено без всякой пользы и
понимания. Но Степан Иваныч ждал, и Мижуев с трудом ответил:
враждебно насторожился Степан Иваныч. Он продолжал смотреть на брата
испытующе и молчал долго, как будто делая над собой какое-то досадное
усилие.
при современном положении рынка эти требования для нас разорительны?..
справедливость, и только, а выгодны они или невыгодны для нас - это другое
дело.
этом и надо прежде всего подумать.
тяжесть, но сдержался и нарочито уступчивым голосом сказал:
лишний. Что-нибудь одно: или требования их несправедливы и тогда о них можно
говорить только как о борьбе... или они справедливы, и тогда надо подумать
об их удовлетворении.
но, пока говорил, вдруг почувствовал знакомое, тяжкое раздражение. Он видел,
как и всегда, что одни слова его брат слышит, а те, которыми он сам
волнуется, скользят мимо его ушей, как что-то совсем ненужное, скучное и
неразумное.