некоторые! Вы вот лежите здесь...-- Он подхватил под мышку костыль, допрыгал
до середины палаты со своей тяжелой гипсовой ногой. И тут под лампой, свет
которой был до того тускл, что матовый плафон только желтел изнутри,
закрутился на месте, пристукивая костылем, тень свою топтал ногой.-- Вы тут
лежите? И полеживаете! А пехота в окопах сидит,-- указывал он на окно, хоть
оно и выходило на восточную сторону.-- Кого позже всех в палату привезли?
А-а-а... То-то! А кого первого выпишут? Вы еще лежать будете, чухаться, а на
Старыхе, как на собаке, все заживет!..
ноге в коридор, грохнул за собой дверью.
серьезно.-- Это он уверенность потерял. Хуже нет, когда уверенность
потеряешь. Ранит-- ранит, ранит-- ранит, вон уж в голову стукнуло-- и жив.
Когда-то же должно убить?.. Боится возвращаться на фронт, чувствует, оттого
и злой.-- Глянул на часы, соображая, пора ему или еще не пора. Спросил;--
Так чем там у тебя с рукой кончилось? Орден получил?
к утру локоть в тепле во как раздуло, в рукаве гимнастерки не помещается.
Вся рука тонкая, а он, как мяч, надулся. Врач в полку-- хороший был мужик--
поглядел: "Будем в госпиталь отправлять". А мне из полка уходить неохота. И
стыдно, как будто я сам себе придумал. "Ничего, поедешь". Но только потом
вижу, стало все вокруг меня как-то не так. Все меня обходят, в глаза не
глядят. "Разрешите, говорю, я тогда к себе на батарею пойду". Старший писарь
тоже строгий стал: "Никуда не пойдешь, сиди здесь..." Сижу, как под арестом.
И в санчасть не берут, и ничего со мной не делают, и из штаба не отпускают.
И уж все равно становится, так рука болит. Оказалось, ПНШ-1 майор Бря-ев...
Он давно на этой должности без продвижения, в майорах засиделся... Вот он
пошел к начальнику особого отдела и представил свои соображения: хорошо
обдуманное членовредительство.
же безучастно сидел в позе человека, привыкшего ждать подолгу, голову
опустил, руки со вздувшимися венами зажаты в коленях, но сейчас он слушал.
Китенев.-- Положен оперуполномоченный. Старший лейтенант или капитан.
оперуполномоченный. Капитан. А начальник особого отдела не положен в
полку,-- доводил до точности Китенев. И с такой же точностью выкладывал на
своей кровати шинель, которая под одеялом должна была изображать спящего
человека.-- Называть начальником особого отдела могли. Но-- не положен.
сами помните, какое: после приказа... Между прочим, начальника этого особого
отдела Котовского я видел один раз. Тоже послали меня с донесением, самый
молодой был, гоняли меня. Сунулся в землянку -- там он сидит. Вот такой лоб
с залысинами, над каждой бровью, как желваки надулись. Глянул на меня
из-подо лба...-- Третьяков засмеялся.-- К нему, оказывается, должны были
мародера ввести, а тут я свою голову сунул...
засмеялись,'и Третьяков вместе со всеми-- еще раз. Всю эту историю он
рассказывал весело, как вообще рассказывают про фронт задним числом, что бы
там ни случилось...
станцию Лычково. Один раз уже ворвались, на путях за составами стрельба шла.
Опять выбили пехоту. И вот курсантов пригнали, фронтовые курсы младших
лейтенантов. Все в дубленых полушубках, в валенках. А мороз-- больше сорока.
Раненые, кого вытащить не удалось, потом позамерзали на снегу. Так этот
ночью лазал часы обирать с убитых. Между прочим, разведчик нашего полка. Из
второго дивизиона,-- и Третьяков, когда говорил сейчас, ясно увидел заново,
как вели того мародера в широкой, без пояса, и, должно быть, без хлястика
шинели, его желтое в белый зимний день лицо, резко вырезанные ноздри
плоского носа, антрацитно поблескивающий пригнетенный взгляд. И как сам он
весь внутренне отстранился от этого человека.-- Ка-ак глянул на меня
Котовский из-подо лба!.. Вот ему майор Бряев стукнул про мое
членовредительство. А он не поверил. Я ведь в этот полк... Мне, в общем, лет
не хватало, я сам пошел. Он знал это и не поверил. Приказал оставить в
санчасти и лечить, а то, мол, пошлют в госпиталь, там тоже кто-нибудь такой
бдительный найдется... Я-то ничего не знал, только опять вижу, все
переменилось вокруг меня, переводят в санчасть. После уж писаря рассказали.
спит человек, укрытый с головой. Полюбовался на свою работу.
ужасно плохой. Разбудите-- до утра спать не будет"...
доске, Ройзман все так же сидел на кровати, готовясь играть на память,
издали. Открытые глаза его блестели.
окна Атраковского. Подошел, стал рядом. Хотелось ему расспросить про ту
девушку: кто она? придет ли еще?
самого стекла снег летел снизу вверх. А дальше все, как в дыму: ни вокзала,
ни фонарей. И холодом дышало от окна.
ярко горел свет, на матовом стекле возникали силуэты.
Третьяков засмеялся.-- Нам еще повезло.
как тень. И оба они в своих госпитальных халатах отражались в стекле
изнутри.
меры везения. Это защитное свойство молодости: не все понимать. Одно слово
стоило сказать, одно только слово... Даже не сказать, молча согласиться, и
вся ваша жизнь...-- Он говорил, не меняя выражения лица, одними губами. Со
стороны никто бы не определил, что он говорит.-- Смерть в бою покажется
прекрасной по сравнению с бесчестьем.
Атраковский мог знать, чего не знают другие. Но не спросил, побледнел
только. Отец его ни в чем не виноват, он знает, и все равно, когда касалось
отца, он и на себе чувствовал позорное пятно и пустоту, вокруг себя
возникавшую.
стук каблуками,-- пробежала по коридору. За окном мело, как в целом мире.
ГЛАВА XIII
теплым казался желтый электрический свет в матовых стеклах операционной и
выскочившая оттуда сестра пробежала по коридору в белом халате,-- в тот
вечер ампутировали ногу артисту местного театра. Они еще стояли, когда его
вывезли оттуда, и прошел по коридору хирург, сдержанно-возбужденный,
профессиональным взглядом глянул на них, а потом в марле вынесли отрезанную
ногу: она была согнута в колене и без стопы.
и командирами и был ранен при бомбежке. Никто из офицеров, лежавших с
Третьяковым в палате, ни разу за всю войну не видел артистов на фронте. Они
приезжали и выступали, но где-то там, на аэродромах, во фронтовом тылу,
который для этих офицеров, тем более для бойцов, был почти такой же далью,
как тыловой госпиталь. Артисты всюду потом говорили, что побывали на
передовой, сами в это верили; возвратясь, в подаренных белых дубленых
полушубках расхаживали фронтовиками перед своими товарищами, которые
оставались здесь и не побывали, а фронтовикам все это смешно было слушать. И
потому, наверное, про то, как артисту отрезали ногу, рассказывалось в
госпитале больше со смехом, словно и в самом деле было что-то смешное в том,
что человек потерял ногу. Гоша, младший лейтенант, если разобраться, тоже
всего-то успел доехать до фронта, ни разу по немцу не выстрелил, но все
понимали и жалели его, навсегда загубленного войной. В общем счете войны,
когда самолеты и на фронте бомбят и за фронт летают, должны быть и такие,
кто даже и до фронта не доехал. Все это понятно -- и общий счет и
неизбежность таких потерь,-- понятно, пока речь про кого-то и эта потеря не
ты сам. Гоше, наверное, легче было бы, если б хоть знал, что не напрасно,
что хоть успел что-то совершить.
артисты с концертом, и перед сценой, на каталке, как на столе, на виду у
всех почетно лежал их товарищ, потерявший ногу на фронте.
которые тоже должны были выступать. Третьяков, сидевший у двери, услышал и
понял, что он все время ждал этого. Он дождался конца номера и вышел в
коридор. Толпой в белых халатах они стояли, говорили все разом:
Курылев Олег
Круз Андрей
Конан-Дойль Артур
Орлов Алекс
Лондон Джек
Белов Вольф