твои сыновья.
Сквозь строки - тревога за меня. Как война изменила все понятия! Бывало,
стоило заболеть одному из нас - и сколько волнений, страхов. А вот сейчас
старший брат ранен, четвертый месяц лежит в госпитале, и матери спокойно за
него. Больно, ранен, но - жив! А я на фронте. И все тревоги за меня.
фронтах. Одинаково одетых, одинаково обученных, одинаково вооруженных ваших
сыновей. Ежемесячно сотни таких, как я, выпускают училища, сотни нас убивают
на фронтах. Когда планируется крупная операция, заранее учитывают неизбежные
потери. Об этом нельзя не думать, хотя люди эти еще живы, это нельзя не
учитывать, потому что без точного расчета нельзя воевать. И уже заранее, до
начала операции, известно - примерно, конечно, не с точностью до единиц,-
сколько будет убито в этих боях, сколько отвезут в госпитали, сколько потом
снова вернется в строй. А вместе с тем, как любая из этих единиц, я - это
только я, и никто больше. Лейтенанта Мотовилова, выпущенного в таком-то году
Вторым Ленинградским артиллерийским училищем, можно заместить на должности
командира батареи другим выпускником училища, и тут не будет никакой беды.
Но меня, рожденного тобою на свет, не заменит тебе ничей сын. Пусть он
лучше, способней, умней - я тебе вот такой дорог. Меня мог бы заместить на
земле и в твоем сердце мой сын. Но если убьют меня, его не будет. Пуля,
убивающая нас сегодня, уходит в глубину веков и поколений, убивая и там еще
не возникшую жизнь.
Смерть одного из нас в бою - не смертельная для нее потеря. Но у тебя нас
только двое. И все же я не хочу себе судьбы, отдельной от моих товарищей. Мы
столько раз вместе сжимались под обстрелом, вместе сидели у костров, и хлеб,
и вода в котелке, и огонь были общими. А когда не было всего этого, мы
ложились тесно и в мороз согревали друг друга теплом своих тел. Я до сих пор
несу в себе тепло тех, кого уже нет в живых, я часто думаю их мыслями, в
душе моей часть их души. Я знаю, ты поймешь это.
кукурузные стебли. Только вчера кончили строить эту землянку, и все в ней
еще не обжитое. Жирно блестят непросохшие глиняные стены со следами лопат,
на косо срезанном корне выступили капельки воды. А от бревен наката, которые
еще вчера ночью были деревьями, пахнет свежей древесиной. Весь потолок
заслонила черная тень от головы Коханюка. С телефонной трубкой, привязанной
к голове, он коленями стоит на соседних нарах, топит над свечой сало,
сонными глазами глядя на огонь. Сало трещит, брызгает синими искрами, черные
от копоти капли падают в плошку, и пахнет в землянке жареным.
нога в голенище, подъем не жмет. Поправив под щекой полевую сумку, с головой
укрываюсь полою шинели, чтоб свет коптилки не резал глаза.
густо идущая по ней. Завязанные ушанки, нар от дыхания, подымающийся над
ними, иней на спинах, иней на дулах винтовок, и визг, визг множества сапог
по замерзшему снегу. А высоко в небе - звезды, тоже в морозном пару. Если
глянуть вперед из-за качающихся спин - впереди между снежными отвалами
дорога сходится клином.
почему-то часто снится мне. Нас тогда выгрузили из эшелона, и всю ночь мы
шли к фронту, засыпая на ходу и натыкаясь на передних. Один пехотинец
выколол глаз о штык впереди идущего. Никто не знал, где медсанбат, его
перевязали тут же, и он, сразу ставший покорным, держась обеими руками за
лицо, продолжал идти с нами к фронту, куда вела кем-то проложенная для нас
голубая снежная дорога.
солнце, я спал, сжавшись, упершись коленями в одну, спиной в другую стенку
окопа, глубоко сунув руки в рукава шинели. Меня растрясли, кто-то из солдат
сказал: "Погляди немцев, ты ж еще не видал их". Семнадцатилетний, я выглянул
из окопа.
нетронутые снега, и в них, метрах в ста от нас,- снежная траншея. Это и был
немецкий передний край! И от одного сознания, что там немцы, место это сразу
отделилось от всего окружающего, стало особенным, не похожим ни на что. С
жутким чувством вглядывался я воспаленными от бессонной ночи глазами. Что-то
темное мелькнуло в снежной траншее, как мьшь, и скрылось. "Немец!" -
догадался я, пораженный. Немец был в ста метрах от меня.
проложенная людьми дорога, по которой я шел. Дальше дороги нет. Она
кончилась здесь. Ее преградили немцы. Отсюда вместе со всеми эту дорогу буду
прокладывать я. Для себя и для тех, кто идет за нами.
заменяющую дверь, слышно гуденье ночных самолетов, изредка бухает на
плацдарме разрыв. Мы лежим в ста пятидесяти метрах от пехоты, еще метров
восемьдесят - и немцы. Тут край нашей земли. Тут кончаются все дороги.
Сколько суждено пройти мне вперед? Шаг? Но этот шаг - вся моя жизнь.
стоим в окопах, вслушиваясь. Артиллерийский бой идет на севере. Там, выше по
течению, у нас где-то еще плацдарм. Внезапно ракета прорезает дымный
рассвет. Повиснув над передовой, брызгает огнями. Мы ждем. У немцев
по-прежнему тихо. Ракета гаснет, оставив висеть в воздухе оборванный шнур
дыма.
север. Крылья их снизу блестят в утренних лучах. Три звена отрываются от
остальных, свернув с курса, делают круг над нами и заходят бомбить немцев.
Истребители вьются выше, прикрывая с воздуха. Мы вылезаем из окопов. Днем,
не прячась, стоим в полный рост, смотрим бомбежку: немцам сейчас не до нас.
По всему склону, по гребню высот земля взлетает навстречу самолетам. Мы
что-то кричим, машем руками и не слышим своих голосов. Самолеты делают еще
круг и улетают. Пыль и дым растут вверх, потом ветер разносит их по
плацдарму. Когда небо расчистилось, листья кукурузы, недавно еще блестевшие
от росы, были рыжие и бархатистые на ощупь.
отчего-то становимся раздражительны. Обычные разговоры внезапно кончаются
ссорами. Так проходит день.
противотанковая артиллерия. Одна батарея низких длинноствольных
пятидесятисемимиллиметровых пушек становится позади нашего НП. Артиллеристы
- молодые широкогрудые ребята - роют огневые позиции в кукурузе,
расспрашивают нас про немцев. Хорошего они ничего не ждут: истребители
танков. Их кидают всякий раз туда, где немцы будут наносить танковый удар.
Но нам с ними становится уверенней.
плацдарме немецкие танки ворвались в медсанбат. Раненых расстреливали прямо
в землянках.
защитить их. В люке танка поднялся офицер, спокойно застрелил его из
пистолета. Спаслись только две медсестры: на рассвете в одних рубашках они
переплыли Днестр.
девяносто девять квадратных километров. Почти сто! По сравнению с нами -
целое государство. Наш плацдарм, как его ни крути, как ни меряй, хоть в
ширину, хоть в глубину,- полтора квадратных километра земли. Если немцы теми
же силами навалятся на нас, дело наше плохо.
одном месте наши позиции соединяются с немецкими. Здесь когда-то мы заняли
первую линию немецких траншей, вторую взять не удалось, и ход сообщения
остался. Немцы устраивают в нем засаду и перехватывают пехотного повара с
термосом супа. Он успевает крикнуть. Крик его между двумя автоматными
очередями слышен был даже у нас. Сбежавшимся пехотинцам удается отбить
повара, но уже мертвого.
вспыхивают на севере, словно там стороной проходит гроза, и в воздухе тоже
тревожно, как перед грозой. Особенно неспокойно к утру: наступление всегда
начинается на рассвете. Но рассвело, и мы идем спать. Днем опять слушаем
дальний артиллерийский гром. Временами кажется, он приблизился. Но это
всегда так, если долго вслушиваешься.
в определенных обстоятельствах становятся разговорчивы. Даже крикливы. Таких
я встречал в окружении. Задним числом они всегда лучше других знали, чего не
следовало делать. Вот если бы их спросили раньше, всего бы этого не
случилось. Они громко искали виновников прошлых ошибок, только об этом могли
кричать и ничего не способны были предложить, как будто теперь это уже и не
важно.
бессмыслица даже с военной точки зрения. Это вовсе не главное - захватить
плацдарм. Полтора квадратных километра земли,- разве можно здесь отбить
серьезное наступление? А если отобьем, так скольких жизней будет стоить
каждый метр? Разве это окупается?
всегда молчит. И поскольку не возражает, можно даже понять так, что
согласен. Но вхожу я в землянку, и Мезенцев сразу умолкает. Беспокойно
поглядывает на меня, пытаясь понять: слышал я или нет?