спрашивать, но...
женой. Иначе быть не могло. Вот что. Мы сейчас с тобой выедем на
кольцевую. Не будем торопиться. В Москве дышать нечем. Домой успеем.
Раскладушка найдется.
Никита?
лекции, сдаю зачеты. Вот видишь - в Москву приехал...
понимал, а она ничего не говорила мне перед смертью. Помню, как по вечерам
смотрела на меня - сидит, смотрит и молчит. Тогда она была уже больна.
Наверно, думала, как я без нее останусь. А я не мог ничего сделать. Не
знал, что не вернется из больницы.
по-предвечернему нежарко дрожало в золотистой дымке над островерхими
крышами дач, прохладные тени сосен располосовывали дорогу, ветер с мягким
запахом хвои врывался в открытые окна.
8
спала; потом легли на раскладушках, вынесенных Алексеем в палисадник, и
долго лежали молча. Тянуло свежестью от похолодевшей к ночи травы, тихий
двор был в неподвижном фиолетовом сумраке; над крыльцом вершины тополей
слабо серебрились, стояли, застыв в ночной чистоте неба, а там, вверху,
было вольно, светло, широко, и пробивались сквозь листву косые лунные
коридоры, сетчато рассекали пахнущую сырым холодком тень от дома.
сквозные полосы дымчатого света - и эти два дня проходили перед ним,
путаясь, беспокоя, возникая в памяти. Зябко сжимаясь от охватившего его
чувства одиночества, он понимал, что не может заснуть, что лежит с
открытыми глазами на раскладушке не в Ленинграде, не дома, а возле
темного, давно затихшего домика среди незнакомого, затихшего
Замоскворечья, среди спящих московских улиц, по которым лишь изредка с
отдаленным шелестом проезжало одинокое ночное такси. И Никита, глядя в
небо, ощущая подбородком шершавый ворс одеяла, вдруг услышал: чиркнула,
сверкнула огнем спичка, сбоку горьковато потянуло дымком, и рядом - голос,
сдержанный, чуть, хрипловатый:
Через две недели у меня кончаются занятия в автошколе. Буду на крымских
дорогах обкатывать машину и заеду к дочери. Как ты? Крым - это прекрасно.
Сразу чувствуешь себя иначе.
щеки, блеск Алексеева глаза, почему-то явственно вспомнил сдавленный плач
Дины на кухне сегодня днем, болезненно замкнутое лицо Алексея, повернутое
тогда к окну, ответил:
цикады. Миллионы цикад ночью. Все звенит. Особенно в лунную ночь.
раскладушек, по-деревенски просверливал звенящим тырканьем, неустанно
раскалывал ночное безмолвие сверчок, на миг замолкал и вновь посылал
сигналы в пространство, мимо матово синеющих сквозь тополя уличных крыш.
Полгода.
трассой прочертив параболу, упал в траву, мерцая там потухающей искрой.
Никита. - Ты сказал, она приезжала сюда. Она об этом мне не рассказывала.
Ты ее видел у Георгия Лаврентьевича?
странно-пристально вглядываясь в Никиту. - Не много... Но все, чтобы
понять, что с ней случилось до войны. Но это, брат, почти бессмысленно...
Да, брат.
решит. Потом все изменилось, другое время. Думаю, что ты меня понимаешь.
моей матери? Зачем она приезжала сюда? - повторил с настойчивостью Никита,
глядя в лицо Алексея. Щели лунного света, дымясь, сквозили сверху,
разделяя палисадник, как сетью. - Ты начал... и не договорил. Ты сказал,
что она приехала сюда в телогрейке...
погасло. Возвращаться назад - что это даст? Жить прошлым невозможно. Всем
нам надо жить настоящим, Никита. Согласен?
она приезжала?
сначала скажи мне: Вера Лаврентьевна что-нибудь говорила тебе раньше о
Грекове? Ты раньше слышал о нем?
вспоминала о родственниках. Только о своей двоюродной сестре Лизе. Но та
умерла десять лет назад.
ним закачалась, он лег на спину, заложил руки под затылок. - Маленькая,
нам девочка, была, только вся седая. А когда она писала письмо?
Ленинградского университета в МГУ. Чтобы я жил в Москве. Рядом с
родственниками. Больше ничего. Я не читал письма.
плечам, и он зяб и от этого ночного воздуха, и от возникшего нервного
холодка в груди.
некоторое время лежал вытянувшись. Не было слышно его дыхания. - Не может
быть! - повторил он.
как узкие лезвия, кололи, лезли в глаза Никиты, и он не мог разглядеть
лицо Алексея, слышал удары своего сердца, они отдавались в висках.
невозможно... - Алексей, раздумывая, помолчал, договорил размеренно: -
Нет, все-таки трудно поверить, чтобы она написала отцу так, как ты сказал.
ночи, поползший ознобом по лицу, по плечам, по груди, и этот колючий озноб
заставил его стиснуть зубы, чтобы не выдать дрожь голоса. - О чем ты
подумал?.. - глухо спросил он.
жесткого спокойствия. - И это опять возвращение к прошлому. Правда, многое
я уже простил ему. Нельзя ведь жить как натянутая струна. Да и он не тот.
И я не тот.
Лаврентьевны с отцом?
на ее край; проступали в фиолетовом сумраке его оголенные колени; потом
одна рука его задвигалась, стала шарить по одеялу: он, вероятно, искал
сигареты. Сказал:
месяце. Каждый день ходила в Военную прокуратуру и каждый день ждала
реабилитации одного профессора, он тоже должен был вернуться _оттуда_. Его
фамилия Николаев. А они когда-то шли по одному делу. Твоя мать наводила
справки у новых уже тогда следователей, которые занимались реабилитацией,
в том числе и этого профессора. В архивах искала какие-то документы. И
жила это время у меня.
жил. После того как бросил институт, были крупные объяснения: он считал
меня неудачником, а я его - краснобаем. Но тогда ездил на Арбат чаще, чем
сейчас. Вот там однажды я и увидел твою мать: маленькая женщина с каким-то
рюкзачком вошла, сказала, что ей нужно к профессору Грекову. Была в