Чтение 17–й страницы книги ~Санин~

и потери крови, она, как и другие, приняла за выражение страха. Но это не
было им, как не был им и тот вопрос "уже?", который Семенов задал доктору.

Семенов всегда и особенно с тех пор, как узнал, что у него чахотка,
боялся смерти. В первое время, когда он узнал, состояние его было ужасно
мучительно и было, вероятно, похоже на состояние человека без надежды на
помилование приговоренного к смертной казни.

Ему почти показалось, что с этого мгновения мир больше не существует,
что безвозвратно исчезло все то красивое, приятное и веселое, что Семенов
находил в нем прежде, что все умирает и находится в состоянии мучительной
агонии, которая вот-вот, каждую минуту и секунду, должна разрешиться чем-то
невыносимо ужасным, зиявшим, как черная бездна.

Именно в виде огромной, круглой, совершенно черной бездны и
представлялась Семенову смерть. И куда бы он ни шел, что бы он ни делал, эта
круглая, черная дыра стояла перед ним, и в ее черной пустоте терялись и
исчезали все звуки, краски и ощущения.

Это было ужасное состояние, но оно скоро стало ослабевать. Чем дальше
шло время и чем больше приближался Семенов к смерти, тем дальше, непонятнее
и тусклее становилась она для него.

Все вокруг, все звуки, краски и ощущения продолжали оставаться такими
же, какими их всегда знал Семенов.

Так же светило солнце, и так же делали свои дела люди, и так же
приходилось и важное, и пустое делать самому Семенову. По-прежнему он
вставал и старательно умывался утром, обедал в полдень, находил приятным
вкусное и неприятным невкусное, по-прежнему был рад солнцу и луне и сердился
на затянувшийся дождь и слякоть, по-прежнему играл по вечерам на бильярде с
Новиковым и другими, по-прежнему читал книги и не мог не находить одни
важными и интересными, другие же скучными и глупыми. Сначала ему странно,
обидно и даже больно было, что все остается по-прежнему не только в природе
и в окружающих людях, но и в нем самом. Он пробовал изменить этот порядок,
заставить всех заинтересоваться им и его смертью, понять весь ужас его
положения, понять, что все кончено. Но когда он рассказал об этом своим
знакомым, то увидел, что рассказывать не следовало. Знакомые сначала
удивились, потом не поверили, хотя и высказали сочувствие и недоверие к
приговору врача, а потом постарались отогнать неприятное впечатление,
настойчиво заговаривая о другом, и через минуту сам Семенов, не замечая
того, уже вместе с ними говорил не о смерти, а о жизни. И все усилия его
втянуть весь мир в то, что совершалось в нем самом, оказались совершенно
бессильными.

Тогда он постарался уединиться, углубиться в себя и одиноко страдать
полным и непоколебимым сознанием всего ужаса своей смерти. Но именно оттого,
что вокруг и в его жизни все оставалось по-прежнему, совершенно нелепым
казалось то, что может быть иначе и что он, Семенов, не всегда будет
существовать точно так же, как и теперь. И мысль о смерти, сначала остро
вонзившаяся ему в сердце, стала тупеть и отпускать сжатую душу. Все чаще и
чаше стали набегать моменты полного забвения, и жизнь вновь запестрела
красками, движениями и звуками.

Ощущение близости круглой, черной дыры появлялось в нем только по
вечерам, когда он оставался один. Если он тушил лампу, ему казалось, что в
темноте что-то бесформенное и безликое немедленно встает над ним и неумолимо
шепчет: шш... шш... шш... - и на этот беззвучный, непрерывный шепот мрака в
нем самом что-то отвечает шепотом тоскливым и страшным. И тогда он
чувствовал, будто все больше и больше сливается с этим шепотом, пустотою и
мраком, и собственное тело колеблется в этом хаосе шепота, пустоты и мрака,
как тоненькая, жалкая лучинка, каждое мгновение готовая раствориться,
исчезнуть без следа

Тогда он стал спать при лампе. При ее свете шепот становился неслышным,
тьма отступала и исчезало ощущение всасывающей пустоты, потому что она
наполнялась тысячами жизненных мелочей, привычных и понятных ему: стульями,
светом, чернильницей, собственными ногами, недописанным письмом, которое
нужно дописать, образом с никогда не зажигаемой лампадкой, сапогами, которые
Семенов забыл выставить за дверь, и другими вещами и заботами, во множестве
копошившимися кругом.

Но все-таки и тогда шепот слышался из тех углов, куда не проникал свет
лампы, там сгущалась темнота и чудилась все та же всасывающая, как бездонная
трясина, пустота. Семенов боялся смотреть в темноту и думать о ней. Стоило
ему только вспомнить о тьме и пустоте, как они выступали из всех углов,
наполняли комнату, обступали Семенова, гасили лампу, заглушали заботы и
закрывали от него мир непроницаемой пеленой жуткого холодного тумана. Это
было невыразимо ужасно и мучительно. В такие минуты хотелось плакать, как
маленький ребенок, и биться головой о стену.

Но с каждым днем, с тем днем, на который уменьшалась жизнь Семенова,
эти ощущения становились все более и более привычными. Они возрастали со
страшной новой силой только тогда, когда какое-нибудь слово, жест, вид
похорон, кладбища, гроба напоминали Семенову, что все-таки он умирает. И он
избегал этих напоминаний, перестав даже ходить по тем улицам, которые вели к
кладбищу, и никогда не ложась спать на спине со сложенными на груди руками.

В нем образовалось как бы две жизни: одна прежняя, большая, явная,
которая не могла вместить мысли о смерти, забывала о ней, делала свое дело и
надеялась жить во что бы то ни стало вечно, и другая тайная, неуловимая,
скрытая, как червь в яблоке, которая черным мраком просачивалась сквозь
первую жизнь и, как яд, отравляла ее нестерпимой и неизбывной мукой.

В этой двойной жизни было нечто такое, что Семенов, когда наконец лицом
к лицу столкнулся со смертью и понял, что жизнь кончена, почти не испугался

- Уже? - спросил он только для того, чтобы знать наверное.

И поняв по лицам окружающих, что "уже", Семенов только удивился, что
это так просто и естественно, как конец трудного, измучившего непосильной
заботой, дела. Но сейчас же особенным, новым внутренним сознанием он понял,
что иначе и быть не могло, потому что смерть пришла тогда, когда в его
организме не было уже сил жить.

Ему стало только жаль, что он больше никогда ничего не увидит. И когда
его везли на извозчике в больницу, он молча, широко раскрытыми и полными
слез глазами смотрел вокруг, стараясь одним взглядом охватить все и страдая,
что не может до мельчайших подробностей удержать в памяти весь мир, с его
небом, людьми, зеленью и синеющими воздушными далями. И равно были ему
невыразимо дороги и милы и те мелочи, которых он никогда не замечал, и то,
что он считал важным и прекрасным: и потемневшее прозрачное небо с золотыми
звездами, и худая спина извозчика в продранном синем армяке, и Новиков с
печальным испуганным лицом, и пыльная дорога, и дома с зажигающимися в окнах
блестящими огоньками, и темные деревья, молчаливо убегающие назад, и стук
колес, и вечерний теплый ветер - все, что он видел, слышал и ощущал.

И потом, в больнице, он торопливо и жадно обегал глазами палату,
следил, запоминал всякое движение, всякое лицо и вещь, пока физические
страдания не стали вытеснять все окружающее и одевать его одиночеством. Все
его ощущения перешли куда-то в глубину груди, к источнику страдания.
Мало-помалу он стал куда-то отодвигаться от жизни. Когда что-нибудь
появлялось перед ним, оно уже казалось ему чужим и ненужным. Началась
последняя борьба между жизнью и смертью, и она наполнила все существо его,
образовав свой особый, одинокий мир колебаний, вспышек жизни, падений,
замираний и отчаянных усилий.

Иногда наставала минута просветления, муки затихали, дыхание
становилось глубже и спокойнее, и сквозь белую пелену проступали более или
менее ясно образы и звуки. Но они казались незначительными и слабыми, точно
доносились издалека.

Семенов ясно слышал звуки, но как будто и не слышал их и как будто
фигуры двигались беззвучно, точно тени в синематографе; порой появлялись в
круге зрения знакомые лица, но как будто они были неизвестными, не
возбуждающими ничего в памяти.

Около соседней кровати человек, со странным бритым лицом, читал газету,
но Семенову уже не приходило в голову понять, почему и кому он читает. Он
отчетливо слышал, что выборы в парламенте отсрочены, что совершено покушение
на великого князя, но слова были какие-то пустые, рождающиеся и лопающиеся в
пустоте, как воздушные пузырьки, без следа и звука. Двигались губы,
скрывались и открывались зубы, вращались круглые глаза, шевелился лист
бумаги, лампа горела на потолке ровно и как будто какие-то большие,
зловещие, черные мухи беззвучно и безостановочно летали вокруг нее.

Что-то родилось в мозгу, затлелось, как светлая точка, и стало
разгораться, освещая все больше и больше вокруг. И вдруг Семенов вполне ясно
и сознательно подумал, что теперь все уже для него не нужно и что вся та
суета, которая шла в мире, не могла и часа прибавить к жизни Семенова,
которому нужно умереть.

И Семенов снова погрузился в колеблющиеся волны черного тумана, и вновь
началась беззвучная смертельная борьба между двумя страшными, тайными
силами, уничтожающими одна другую в усилиях незаметных, но охватывающих
судорогой весь его мир.

Во второй раз Семенов вернулся к жизни, когда заплакали и запели над
ним, что было совершенно не нужно и не имело никакой связи с тем, что
происходило в нем. Но оно на мгновение опять родило в нем светлую точку,
раздуло ее, и Семенов увидел и понял до самой глубины это
возвышенно-печальное лицо человека, которому до него и до которого ему не
было никакого дела.

Это было последнее от жизни, затем наступило уже совершенно непонятное
и невообразимое для живых людей.

XII

- Пойдем ко мне, в Бозе почившего помянем! - сказал Иванов Санину.

Санин молча кивнул головой.

Они зашли в магазин за водкой и закуской и пошли дальше, догоняя Юрия
Сварожича, который, понурившись, медленно шел по бульвару.

Смерть Семенова произвела на Юрия смутное и тягостное впечатление,