Чтение 17–й страницы книги ~Мои скитания~

1882 году напечатал в журнале "Москва", дававшем в этот год премии --
картину "Бурлаки на Волге".

А когда в 1893 году я издал "Забытую тетрадь", мой первый сборник
стихов, эти самые "Бурлаки" по цензурным условиям были изъяты и появились в
следующих из-даниях "Забытой тетради"...

Отец остался очень доволен, а его друзья, политиче-ские ссыльные,
братья Васильевы, переписывали стихи и прямо поздравляли отца и гордились
тем, что он пустил меня в народ, первого из Вологды... Потом многие ушли в
народ, в том числе и младший Васильев, Александр, ко-торый был арестован и
выслан в Архангельский уезд, куда-то к Белому морю...

* * *

Потом какой-то критик, разбирая "Забытую тетрадь" и расхваляя в ней
лирику, выругал "Бурлаков": "Какая-то рубленая грубая проза с неприятными
словами, чтобы перевести которые, надо бурлацкий лексикон издать"...

Отец просил меня, расставаясь, подробно описать мою бурлацкую жизнь и
прислать ему непременно, но новые впечатления отодвинули меня от всякого
писания, и толь-ко в 1874 году я отчасти исполнил желание отца. Летом 1874
года, между Костромой и Нижним, я сел писать о бурлаках, но сейчас же
перешел на более свежие впечат-ления. Из бурлаков передо мной стоял
величественный Репка и ужасы только что оставленного мной белильно-го
завода.

Но писать правду было очень рискованно, о себе пи-сать прямо-таки
опасно, и я мои переживания изложил в форме беллетристики -- "Обреченные",
рассказ из жиз-ни рабочих. Начал на пароходе, а кончил у себя в нумеришке, в
Нижнем на ярмарке, и послал отцу с нака-зом никому его не показывать. И
понял отец, что Луговский -- его "блудный сын", и написал он это мне. В 1882
году, прогостив рождественские праздники в ро-дительском доме, я взял у него
этот очерк и целиком на-печатал его в "Русских ведомостях" в 1885 году.

* * *

Это было мое первое произведение, после которого до 1881 года, кроме
стихов и песен, я не писал больше ни-чего.

Да и до писания ли было в той кипучей моей жизни.

Началось с того, что надев юнкерский мундир, я да-же отцу писал только
по несколько строк, а казарменная обстановка не позволила бы писать, если и
хотелось бы.

Да и не хотелось тогда писать.

Да и до того ли было! Взять хоть полк. Ведь это был 1871 год, а в полку
не то, что солдаты, и мы, юнкера, и понятия не имели, что идет
франко-прусская война, что в Париже коммуна... Жили своей казарменной жизнью
и, кроме разве как в трактир, да и то редко, никуда не ходили, нигде не
бывали, никого не видали, а в тракти-рах в те времена ни одной газеты не
получалось -- да и читать их все равно никто бы не стал...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. В ПОЛКУ

Житье солдатское. Офицерство. Казармы,. Юнкера. Подпоручик При-лов.
Подземный карцер. Словесность. Крендель в шубе. Порка. Побег Орлова.
Юнкерское училище в Москве. Ребенок в Лефортов-ском саду. Отставка.

Я был принят в полк вольноопределяющимся 3 сен-тября 1871 года. Это был
год военных реформ: до сего времени были в полках юнкера с узенькими
золотыми те-семками вдоль погон и унтер-офицерскими галунами на мундире. С
этого года юнкеров переименовали в вольно-определяющихся, им оставили галуны
на воротнике и ру-кавах мундира, а вместо золотых продольных на пого-нах
галунов, нашили из белой тесьмы поперечные басончики. Через два года службы
вольноопределяющихся от-сылали в Москву и Казань в юнкерские училища, где
снова им возвращали золотые басоны. В полку вольно-определяющиеся были на
правах унтер-офицеров: их не гоняли на черные работы, но они несли всю
остальную солдатскую службу полностью и первые три месяца счи-тались
рядовыми, а потом правили службу младших ун-тер-офицеров. В этом же году в
полку заменили шести-линейные винтовки, заряжавшиеся с дула, винтовками
системы Крнка, которые заряжались в казенной части. За-тем уничтожили
наспинные ранцы из телячьей шкуры, мехом вверх, на которых прежде в походе
накатывались свернутые толстым жгутом шинели, что было и тяжело, и
громоздко, и неудобно. Их заменили холщевыми сумами, через правое плечо, а
шинель стали скатывать и наде-вать хомутом через левое плечо. Кроме того,
заменили жестяные манерки для воды, прикреплявшиеся сзади ранца, медными
котелками с крышкой, в которых можно бы-ло даже щи варить. Вооружение
вводилось не сразу: у некоторых батальонов были еще ружья, заряжавшиеся с
дула, "на восемь темпов".

И вот я в полку. Был назначен в шестую роту капи-тана Вольского,
отличавшегося от другого офицерства не-обычайной мягкостью и полным
отсутствием бурбонства. Его рота была лучшая в полку, и любили его солдаты,
которых он никогда не отдавал под суд и редко наказы-вал, так как наказывать
было не за что. Бывали само-вольные отлучки, редкие случаи пьянства, но
буйств и краж не было. По крайней мере за все время моей служ-бы у Вольского
ни один солдат им не был отдан под суд. Он както по особенному обращался с
ротой. Был такой случай: солдатик Велиткин спьяна украл у соседа по на-рам,
новобранца Уткина, кошелек с двумя рублями. Его поймали с поличным,
фельдфебель написал уже рапорт об отдании его под суд и арест, который
вечером и передал для подписи командиру роты. В восемь часов утра Воль-ский
вошел как всегда в казарму, где рота уже выстрои-лась с ружьями перед
выходом на ученье. При входе фельдфебель командовал: "Смирно". "Глаза
направо".

-- Здорово, ребята, кроме Велиткина!

-- Здравия желаем -- ваше благородие... -- весело от чеканила рота, не
разобрав в чем дело.

Как аукнется, так и откликнется. Вольский всегда здоровался веселым
голосом, и весело ему они отвеча-ли. Командир полка Беляев старый усталый
человек, здо-ровался глухо, протяжно:

-- Здорово, ребята, нежинцы.

-- Здраю желаем, васкабродие...

Невольно в тон отвечал ему полк глухо и без сол-датской лихости.

Вышла рота на ученье на казарменный плац. После ружейных приемов и
построений рота прошла перед Вольским развернутым фронтом.

-- Хорошо, ребята! Спасибо всем, кроме Велиткина. На вечернем учении
повторилось то же. Рота поняла в чем дело. Велиткин пришел с ученья
туча-тучей, лег на нары лицом в соломенную подушку и на ужин не хо-дил.
Солдаты шептались, но никто ему не сказал слова. Дело начальства наказывать,
а смеяться над бедой грех-- такие были старые солдатские традиции. Был у нас
барабанщик, невзрачный и злополучный с виду, еврей Шле-ма Финкельштейн. Его
перевели к нам из пятой роты, где над ним издевались командир и фельдфебель,
а здесь его приняли как товарища.

Выстроил Вольский роту, прочитал ей подходящее нра-воучение о равенстве
всех носящих солдатский мундир, и слово "жид" забылось, а Финкельштейна, так
как фами-лию было трудно выговаривать, все солдаты звали ласко-во: Шлема.

Надо сказать, что Шлема был первый еврей, которого я в жизни своей
видал: в Вологде в те времена не было ни одного еврея, а в бурлацкой ватаге
и среди крючни-ков в Рыбинске и подавно не было ни одного.

Велиткин лежал целый день. Наконец, в девять часов обычная поверка.
Рота выстроилась. Вошел Вольский.

-- Здорово, шестая рота, кроме Велиткина!

-- Здравия желаем, ваше благородие... Велиткин, высокого роста, стоял
на правом фланге третьим, почти рядом с ротным командиром. Вдруг он
вы-рвался из строя и бросился к Вольскому. Преступление страшнейшее,
караемое чуть не расстрелом. Не успели мы прийти в себя, как Велиткин упал
на колени перед Вольским и слезным голосом взвыл:

-- Ваше благородие, отдайте меня под суд, пусть рас-стреляют лучше!

Улыбнулся Вольский.

-- Встань. Отдавать тебя под суд я не буду. Думаю, что ты уже
исправился.

-- Отродясь, ваше благородие, не буду, простите меня!

-- Проси прощения у того, кого обидел.

-- Он, ваше благородие, больше не будет,-- он уже плакал передо мной,
-- ответил из фронта Уткин.

-- Прощаю и я. Марш во фронт! -- а потом обратил-ся к нам:

-- Ребята, чтоб об этом случае забыть, будто никогда его и не было. Да
чтоб в других ротах никто не знал!

Впоследствии Велиткина рота выбрала артельщиком для покупки мяса и
приварка для ротного котла, а по-том он был произведен в унтер-офицеры.

Этот случай, бывший вскоре после моего поступления, как-то особенно
хорошо подействовал на мою психику, и я исполнился уважения и любви к
товарищам солдатам.

Слово "вольноопределяющийся" еще не вошло в оби-ход, и нас все звали
постарому юнкерами, а молодые офицеры даже подавали нам руку. С солдатами мы
жи-ли дружно, они нас берегли и любили, что проявлялось в первые дни службы,
когда юнкеров назначили началь-никами унтер-офицерского караула в
какую-нибудь тюрь-му или в какое-нибудь учреждение. Здесь солдаты учи-ли
нас, ничего не знавших, как поступать, и никогда не подводили.

Юнкеров в нашей роте было пятеро. Нам отвели в конце казармы нары,
отдельные, за аркой, где с нами вме-сте помещались также четыре старших
музыканта из му-зыкантской команды и барабанщик Шлема, который при-вязался к
нам и исполнял все наши поручения, за что в роте его и прозвали "юнкарский
камчадал". Он был весь-ма расторопен и все успевал делать, бегал нам за
водкой, конечно, тайно от всех, приносил к ужину тушоной кар-тошки от баб,