пылая огнем среди черных голых ветвей боярышника с едва народившимися
почками. На лужайке высовывали головки крокусы и подснежники, дикий
виноград тысячами острых пурпурных язычков лизал стены замка. Солнце
теперь вставало к востоку от леса, который всю зиму скрывал от нас его
восход. Повсюду трепетала заново нарождающаяся жизнь.
и когда возрождается. Первыми зеленеют березы; их легкое, как облачко,
зеленое кружево листвы приукрашивает нищую наготу дубов и вязов. Ковер из
осенней палой листвы пропитался влагой и принял оттенок красного дерева
или амаранта; теперь листья уже не шуршат под ногами, не потрескивают с
сухим металлическим шелестом, а уходят вглубь, вяло, мертво, словно
водоросли, оставленные на песке приливом. На смену глубокому,
раздумчивому, сонному молчанию октября, подобному тишине в соборах,
приходит победный гомон весенних птиц - перекликаясь меж собой, мягко
трепеща крылышками, они суетятся среди легкой вязи еще голых веток:
отсутствующие листья пока не соткали для них густой зеленый занавес,
который скоро укроет от чужого глаза эту веселую пернатую возню. Лес
наполнен множеством прочих звуков: треск сломанного сучка, легкое шлепанье
чьих-то ног по мокрой подстилке листвы, ворчание, рык, отдаленный возглас,
вздох. Так и идешь сквозь все эти шумы - приглушенные всхлипы, фырканье,
чириканье, свист, жужжание, - разбивающие, но бессильные разрушить до
конца тяжкое молчание замерших деревьев. Иногда, на короткий миг, этот гам
стихает, словно лес вслушивается во что-то, и в тишине чудится, будто
слышишь, как поднимаются земные соки от корней к вершинам.
ликующей стихии, ее родной стихии, в которой она чувствовала себя вольно,
как рыба в воде? Ведь она была плотью от плоти этого леса. Я решался на
это не без страха. Но теперь моя любовь к ней очистилась от эгоистических
притязаний: да, я слишком любил в ней именно то, чем она была, - лисицу и
просто не не мог лишить ее леса, охваченного весенним возбуждением,
которое и сам испытывал столь остро. В конце концов, чем я рисковал? Даже
если лес позовет ее и она убежит, что ей останется, как не вернуться ко
мне - ведь возвратилась же она тогда, в первый раз! Да и если она не
вернется, теперь я могу поднять на поиски хоть всю деревню, поскольку
окружающие считают ее моей племянницей и "ненормальной". А если, в худшем
случае, ее не найдут, значит, она вернулась к своему прежнему
существованию - и тем лучше для нее, я же буду свободен для Дороти...
Итак, думал я, смелее, больше великодушия и широты души!
наступал мой черед, если что-нибудь непредвиденное не задерживало меня на
ферме. Бурная радость, которая охватывала Сильву каждое утро, когда она
отправлялась на прогулку, переходила в настоящий восторг, когда она видела
меня надевающим сапоги, шляпу и плащ. Пока я шел по саду, она прыгала
вокруг меня с криками: "Бонни гулять! Бонни гулять!" - и норовила первой
проскочить в калитку, ведущую в поля, где они с Нэнни гуляли каждодневно.
На сей раз я позвал: "Сильва!" Она остановилась как вкопанная и,
обернувшись, вопросительно взглянула на меня; на ее остреньком личике было
написано крайнее удивление. Мне показалось, что у нее даже ушки встали
торчком.
птичьим вскриком она бегом нагнала и перегнала меня и промчалась еще ярдов
двадцать, не переставая испускать ликующие, как у жаворонка, трели. Но
вдруг она смолкла, приостановилась, словно вслушиваясь, побежала опять.
Мне показалось, что на сей раз она двигалась как будто медленней. Словно
что-то удерживало ее, тянуло назад. Она вновь остановилась и как бы
нехотя, с сожалением, повернулась и неверным шагом направилась ко мне. Вид
у нее был настороженный, оробелый. Подойдя, она чуть неуклюже прижалась ко
мне, стараясь приноровиться к моему шагу, и пошла рядом, молча, с низко
опущенной головой. Мне почудилось, что она слегка дрожит.
бегства моей лисицы выглядит для нее чужим, враждебным, может быть, даже
жестоким. Я захотел проверить это и, повернувшись, направился обратно к
дому. Но, взглянув на Сильву, я увидел, что она с упреком пристально
смотрит на меня: так собака, взявшая след, глядит на хозяина, не понимая,
почему он не идет за ней. Конечно, я внял этому немому призыву, и мы
направились к лесу. Сильва успокоилась, и, когда мы подошли к опушке, она
уже перестала дрожать.
среди зарослей папоротника. Вдвоем по ней пройти было нельзя. Сильва
обогнала меня и пошла первой. К великому моему смущению, я заметил, что
теперь у меня заколотилось от волнения сердце. Чего я ждал? Сам не знаю.
Может, того, что она вдруг на моих глазах вновь обернется лисицей?
Внезапно я понял, что если и не желаю этого, то по крайней мере смотрю на
такую возможность с тайным упованием. И это озадачило и смутило меня до
крайности. Что же - значит, я не люблю ее? И хочу - может быть, из-за
Дороти - потерять навсегда? Но при этой мысли сердце у меня заколотилось
еще сильней, подсказав совсем иную фантазию, наполнившую мою грудь
пьянящими лесными ароматами: хорошо бы нам обоим превратиться в лис!
иными словами, вновь попасть в Эдем, полный невинных радостей и свободы,
сбросив с себя груз человеческих обязанностей, оковы христианской морали,
гнетущее сознание долга британского гражданина?.. Ах, как хорошо было бы
мчаться рядом с моей лисицей по лесным тропам, перепрыгивать через
папоротники, охотиться за зайцем или за лаской... Разумеется, подобные
фантазии несерьезны, и моя была ничуть не лучше, но, если я и не желал на
самом деле превратиться в лиса, мог же я по крайней мере надеяться на то,
что сама она станет лисицей?! Да разве и не была она лисицей под
обманчивой человеческой личиной? Постепенно до меня дошло, что сожалею я
именно о том, что до конца она ни женщина, ни лисица. Ибо, глядя на Сильву
в человеческом облике, жестоко оторванную от ее естественного окружения,
как отрывается от листа бумаги силуэт, вырезанный из нее ножницами, я
постиг наконец, до какой степени одинока и безотчетно напугана ее бедная,
примитивная душа. Когда-то Сильва дышала одним воздухом с этим лесом, жила
одной с ним жизнью; теперь ей оставалось лишь смотреть на него, как
зрительнице, со стороны, любоваться им, как любовался я, - извне, пусть
даже мы и проникли в самую его чащу. Все, что раньше было слиянием с
природой - в каждый миг, в каждом взгляде и движении, - стало нынче лишь
объектом наблюдения со стороны, зрелищем, даже если по-прежнему зрелищем
чарующим. И, видя, как она вертит головой с живостью белки, следит за
полетом вяхиря или коноплянки; как она, подобно проворной лани, прыжком
покидает тропинку, чтобы обследовать заросли папоротника, или скребет на
ходу кору сухого дерева в надежде отыскать там мед диких пчел; как она
замирает на месте, услышав треск ветки или приглушенный жалобный писк
куницы; видя, как она повторяет все свои лисьи движения, хотя они давно
уже перестали быть движениями дикого зверя и теперь являли собою лишь
бледную имитацию, подражание, я чувствовал, что горло у меня сжимается от
жалости и нежности.
рыжая грива горела на солнце, точно лиственницы по осени; головка на
подвижной, нервной, но крепкой шее хранила свою гордую, прямую посадку;
узкая спина, обтянутая свитером цвета опавшей листвы, изгибалась, чутко
вздрагивала при малейшем шуме, при самом легком шорохе; а ноги - такие
прекрасные, таких благородных очертаний, что в них можно было влюбиться,
забыв обо всем остальном, - словно пара проворных лососей, мелькали в
своем нескончаемом вальсе среди сумрачно-голубоватых зарослей подлеска...
переходящей с шага на бег и обратно, всеми клеточками тела открытая
шепотам, запахам, трепетам пробуждающейся весны, и я следом, забытый ею,
говорил я себе, совершенно забытый!..
нее, напротив, надеялся, от всего сердца и изо всех сил надеялся в этот
миг, что Сильва вновь обретет, хотя бы в малой степени, свою - как бы это
назвать? резвость? возбуждение? - ах да, свою былую кипучую радостную
энергию, свойственную ей до превращения, былую неистощимую полноту жизни
дикой лисицы, повинующейся одной лишь своей природе - одной лишь Природе.
прогулки только по внезапно навалившейся на меня усталости, по тому, что
вдруг начал волочить ноги. Я взглянул на часы: половина первого! А ведь я
даже не знал толком, где мы находимся: Сильва вела меня за собой как бог
на душу положит, уступая своим внезапным побуждениям. Но ясно было, что мы
отошли от Ричвик-мэнор не меньше, чем на милю. Что скажет Нэнни! Обед,
наверное, давно подгорел. А Сильва по-прежнему неслась вперед, как на
крыльях, неподвластная усталости. Я позвал ее.
позвал ее громче, и она, обернувшись, взглянула на меня добрыми глазами
преданной собаки, с промелькнувшим на лице подобием улыбки, умей Сильва
улыбаться. Но она тут же понеслась дальше, не сбавляя шаг. На этот раз я
выкрикнул ее имя уже тоном приказа, и приказа почти что гневного. Она
наконец повернулась, сделав чуть ли не полный оборот и продолжая бег на
месте, и встала передо мной в ожидании. Я сказал:
внимательно, но отстраненно. - Я не знаю, где мы находимся. Ты можешь
показать дорогу?
пришлось приостановить ее, потянув за юбку.