сама. Все одна.
разыгрывает тут святого. Она заплакала, кажется, впервые в жизни, после
детства, отказываясь от надежд, понимая, что навсегда предоставлена своей
самостоятельности и приспособленности, своему чутью на антикварные вещи,
своему везению на них, своему уму, своим обширным знакомствам, своей
скромной лиловой живописи, диете, гимнастическим упражнениям для брюшного
пресса, своей гречневой каше, русской моде, своей обиде, своему
одиночеству.
остались на своих местах.
признаком его божественной одаренности. Лариса, прирожденный искусствовед,
это понимала.
больше, чем искусствоведом, чем художницей и всем прочим. Забыть свое
коллекционерство-антикварство, свое проклятое зрение и проклятое умение,
свой проклятый талант дешево купить то, что можно дорого продать. Пусть,
для нее главное не продать, а _иметь_. Сейчас, в свой звездный час, она
все _имела_, могла успокоиться, доставить точку. Ей ничего больше не надо.
Костик, конечно, тоже все это любит и понимает. Может быть, это даже
сыграло определенную роль в том, что ему захотелось тут остаться.
даже. Что же? Ах, неважно все это, важно только то, что он пришел и
остался. Дальнейшее зависело от нее. Если она умела как машина
рассчитывать немыслимые антикварные комбинации, то теперь ничего не надо,
только бежать с работы поскорее домой и быть счастливой от того, что тебя
ждут и есть о ком заботиться. Она не знала, как он воспримет ее попытку
принарядить его в джинсовый костюм, сшитый на заказ по ее рисунку, но в
отсутствие заказчика.
умиления. Таким красивым был ее милый.
нравится... Спасибо тебе за заботу.
твердые и чистые глаза. Этого не может быть, думала она. Но это было. Как
удержаться на этой высоте, спрашивала она себя. Что делать, чтобы чудо,
которое произошло, длилось, не кончалось.
говорил, но она слышала его переговоры по телефону, его робкие попытки
предложить свои услуги разным фирмам, которые в них не нуждались. Она
могла бы ему помочь, но боялась, следовало проявлять осторожность. Видимо,
ему где-то все же удалось договориться, потому что однажды вечером ее
ждали дома цветы и новые книги по искусству.
в которых он похож на идиота. Довольно популярно объяснил, что лучше
употребить свои силы и время на другие, более полезные дела.
лица - на одном, на одном, на поиске, на вещи, на добыче. Лицо не горело
как светофор, предупреждающий об опасности - тревога, дороги нет! Хотя
тревога жила в ее сердце, на лице ее уже не было. Художники двенадцатого
этажа, физики, все куда-то отъехало, стало ненужным.
писала письма с Урала, полные заботы и тревоги, просьб не курить, надевать
теплое белье и раз в день есть горячее.
расположения, как посылает его каждому хотя бы один раз. Знак, шанс, конец
веревки.
осторожно выбирала из впечатлений и встреч дня то, что могло ему
показаться интересным. В чем-то ошибалась, иногда попадала в цель. Была
умна, слаба, неумела, неопытна, начинала с нуля. Она полюбила, а он? Он
был с ней. Старинная формула - "они были предназначены друг другу" - вряд
ли к ним относилась, они соединились случайно, но пока все шло хорошо.
Может быть, они были предназначены друг другу?
фиалок.
глупостями решил кончать. Или - или.
другие рисуют, а я их благодетель и отец родной. Вы ведь знаете, я любил
тот журнальчик и делал его с удовольствием.
но глаза старого друга смотрели серьезно, лицо было доброе.
пай-мальчиков. А вы знаете, я все-таки еще раз позвонил той мадам. Она
свою жабу отдала, как вам это нравится.
проходя по краю самообладания. - Кто счастливый соперник?
неожиданно засмеялся. - Знаете, я даже рад. Клянусь. Жаба жабе жабу
подарила. А меня судьба уберегла, я чист. Я в командировку уезжаю на два
месяца, погляжу, как люди живут, подышу уральским воздухом. А мы давайте
погуляем по Москве, сегодня чудная погода.
защитно-брезентовое, в пятнах краски и плохой погоды, водрузил как символ
победы над бедной своей Катей, которая еще недавно говорила, что у ее мужа
обязательно будет новое демисезонное пальто.
всегда была его врагом. Всегда? Да нет же, конечно, когда-то была другом,
подружкой с румянцем на щеках.
ощущение, что летишь, когда лететь тебе, собственно, некуда.
нет ветра.
Между прочим, отпустило.
запах земли и травы, словно Арбатская площадь осталась без асфальта.
длинными руками. А Петр Николаевич шел и думал, что для ощущения удачного
дня нужна не женщина, пусть самая милая, а мужчина, единомышленник, еще
лучше сын, и он был у него.
ему было скоро умирать. А другой понимал это, страдал и, значит, тоже все
понимал.
дома и деревья. Земля чуть-чуть дымилась. Дети и птицы, шалея от весны и
свободы, кричали на бульваре, что, с обычными городскими преувеличениями,
Петр Николаевич назвал райской музыкой.
Николаевич, легко подскочив, отпасовал его обратно хозяевам, умолкшим от
возмущения. Потом они постояли, разглядывая очень приличные, но
промокающие замшевые полуботинки художника. Они ждали мяча, но он к ним не
вернулся, застрял среди маленьких рук и ног, как раздувшийся от спеси
апельсин. А мысль, которую Петр Николаевич прочитал в глазах своего сына,
подойти, отобрать у ангелов их любимую игрушку, была отвергнута.
естественное благоразумие.
насмешливыми взглядами. Им тоже иногда хотелось поиграть вместо детей в их
игры, они себе этого не позволяли.
стоят сравнительно дешево, за ними не бывает очередей. Он их покупал даже
в самые тяжелые времена, и его жена не ушла от него. Возвращаясь с работы,