Чтение 17–й страницы книги ~Юность командиров~

по-весеннему одетые толпы гуляющих на улице.

"Нет, - подумал он растроганно, - я жить без них не могу!"

Перед вечером в палату вошла Глафира Семеновна, зажгла свет, спросила:

- Один лежишь? Это кто же был такой - маленький, а горластый, больше
всех тут говорил? Такой попадет в палату - все вверх дном перевернет. Ну и
говорун!..

- Это Саша Гребнин, разведчик, - ответил Алексей, засовывая под мышку
градусник. - Температура нормальная. Замечательный парень, тетя Глаша.

- Ты меня, вояка дорогой, не успокаивай. "Нормальная!" Залазь под
одеяло. Тут еще бы цельный полк пришел. С барабанами. А это кто ж -
высокий, русый такой?

- Это Толя Дроздов. В одном полку служили.

- Все вы - молодежь, - сказала со вздохом Глафира Семеновна. - Не было
бы этой проклятой войны - сидели бы себе дома да с девчатами гуляли. Самые
лучшие годы. Не вернешь.

- Все впереди, тетя Глаша, - задумчиво ответил Алексей.

- Верно-то верно... да не совсем.

А палата была полна светлых сумерек, и за черными сучьями тополей текла
по западу розовая река заката, на середине ее течения уже робко, тепло
переливалась первая, нежнейшая, зеленая звезда. Над парком огромным
семейством опускались, устраивались на ночлег грачи, неугомонно кричали,
кучками темнея на деревьях.

9

Поздним вечером Алексей вышел в госпитальный парк и, закутавшись в
халат, долго смотрел через голые ветви на редкие майские звезды; было
свежо, ветрено, весь парк шумел, и где-то в полумраке сыроватых аллей
настойчиво, глухо бормотала вода. Пахло мокрой корой, влажностью земли.

По всему госпиталю в палатах гасили свет, только в дежурном флигельке
горело одно огромное окно сквозь деревья, но вскоре и оно погасло, там
хлопнула дверь, по песчаной дорожке торопливо заскрипели каблуки: к
лечебному корпусу шла сестра в белом халате.

- Валя! - окликнул он обрадованно. - Так и знал, что вы сегодня на
дежурстве! Вы - в лечебный корпус? Что там может быть ночью?

- А вы почему не в палате? - удивленно спросила, останавливаясь. - Это
что за новости?

- Нет, все-таки хорошо, что я вас встретил, а не тетю Глашу...

- Слушайте, - перебила его Валя. - Я с вами поссорюсь. Идите сейчас же
в свой корпус. Вы чересчур храбритесь! Вам никто не прописывал вечерние
прогулки...

- Но я здоров! Полностью. Вы лучше скажите - где луна, черт подери?
Когда-то в детстве я лазил на сарай и из рогатки лупил по луне, очень
хотелось попасть. Был дурак, по-моему, основательный. Как вы думаете?

Валя, некоторое время помолчав, спросила с иронией:

- А на фронте из пушки пробовали попасть?

- Нет, и на фронте я любил май. Не верите?

- Да, в самом деле весна, - проговорила Валя чуточку досадливым
голосом, точно была недовольна собой. - Так и быть - давайте на минуту
сядем, - предложила она.

Они сели на холодноватую скамью. Алексей слышал, как вверху, осторожно
касаясь друг друга, шуршали голые ветви, в них спросонок возились,
вскрикивали галки, а где-то в глубине парка по-прежнему неутомимо
ворковала, звенела и плескалась вода. Сильно пахло влажным тополем - и
Алексею казалось, что тополем пахло от Вали, от ее халата, от ее волос,
видных из-под белой шапочки.

- Смотрите, - сказала Валя, глядя сквозь деревья вверх. - Вы не
замечали, что все, когда начинают смотреть на небо, сразу отыскивают
Большую Медведеву? Это почему-то смешно.

Он молчал, слушая ее голос.

- Что ж вы замолчали? Вообще, вы сидите тут и думаете, наверно, об
орудиях всяких...

- Нет, об орудиях я не думаю. Мне просто хорошо дышать даже, -
неожиданно для себя, тихо и откровенно ответил Алексей. - И я не верю, что
вам нехорошо... и хочется идти в корпус дежурить.

Он сказал это и увидел: Валя быстро повернулась, поднялись темные
полоски бровей, и она, сунув руки в карманы, вдруг засмеялась.

- Я помню, в девятом классе мне нравился один мальчик, знаете, такой
герой класса! - Валя потянулась, сорвала веточку над головой, Алексея
осыпало холодными каплями. - Однажды он пригласил на каток, прислал
вызывающую и глупую записку. Мы должны были встретиться возле какой-то
аптеки. Я пришла ровно в восемь. А этот герой-мальчишка так был уверен,
что я влюбилась в него, что опоздал на целых полчаса. Пришел насвистывая,
с коньками под мышкой. "Извини, я искал ботинки". Лучшего не мог
придумать! Я страшно разозлилась, отдала ему свои коньки и сказала:
"Знаешь, вспомнила, мне надо переодеть свитер!" И ушла. Ровно через
полчаса вернулась. "Никак не могла найти свитер". Он понял все. А вы?

- И я понял...

Валя встала - и он испугался, что она уйдет сейчас.

- Слушайте, я ведь за вас отвечаю, и, пожалуйста, идите в палату. А мне
все-таки пора в лечебный корпус... Вы на меня не рассердились?

- Нет, просто я здоров как бык. И не надо за меня отвечать. Мне надо
выписываться, Валя... И я знаю, что вы со мной согласны.

- Может быть.

В ту майскую ночь, полную звуков, звезд, запахов мокрой земли, Алексей
чувствовал в себе что-то нежное, до странности хрупкое, что, казалось,
можно было разбить одним неосторожным движением.

Сквозь сон ему почудился громкий разговор, потом звонко и резко
захлопали двери, простучали быстрые шаги в коридоре: похоже было, поднялся
сквозняк на всех этажах госпиталя.

- Подъе-ом! - закричал кто-то над самым ухом.

Он открыл глаза. В палате горел свет. За окнами синел воздух. Сизов в
нижнем белье бегал меж коек, срывая одеяла со спящих, и, суетясь,
вскрикивал диким, каким-то придушенным голосом:

- Подъем, братцы! Подымайтесь, братцы! Победа! Гитлеру конец! Война
кончилась! Братцы, по радио передали! Войне коне-ец!..

Он подбежал к своей кровати, схватил подушку, с бешеной силой ударил ею
о стену так, что полетели перья, и, подкошенно упав спиной на кровать,
опять вскочил в необоримом неистовстве действия.

- Да что вы, как глухие, смотрите? Обалдели? Языки проглотили? Войне
коне-ец!

Сизов прерывисто дышал, узкие его глаза горели сумасшедшей, плещущей
радостью.

А Матвеев, заспанный, растерянный, сидел на кровати, дрожащими руками
пристегивая протез, несвязно, как в бреду, бормотал:

- Неужели кончилась! Неужели конец?.. Что ж это, а? А мы и не знаем...
и не слышим... Как же это?

- Конец?.. - шепотом сказал Алексей, еще не веря, что в эту секунду,
когда он произносил это слово, войны уже не было.

В тот необыкновенный день в госпитале уже невозможно было соблюдать
никакой порядок и никакие режимы, обеспокоенные врачи бегали по опустевшим
на всех этажах палатам, едва удерживая в них только лежащих; встревоженные
сестры и нянечки не успевали закрывать калитку; наконец ее заперли, но
через минуту опять открыли: из города то и дело возвращались
выздоравливающие раненые, в счастливом изнеможении опускаясь на ступеньки
крыльца, сообщали:

- На каждом углу столпотворение - не пройдешь! Все целуются,
обнимаются, танцуют, музыка шпарит! Военным - не пройти! Одного летчика
приезжего на руках до гостиницы донесли!..

- Да ты подумай, подумай! Это... вот именно счастье!

Один из раненых, непонимающе моргая и вроде бы не в состоянии еще взять
в толк, рассказывал, вертя письмо в подрагивающих пальцах:

- Сергей... дружок, ехал на фронт, прислал письмо из Знаменки... И вот
тебе - без него кончили.

А с улицы приближались звуки духового оркестра: к центру города текли
толпы народу, повсюду двигались шапки, косынки, фуражки, платки, мелькали
возбужденные женские липа. Окна и двери были распахнуты, везде стояли на
балконах; мальчишки черно облепливали заборы, висли на фонарях, кричали и
свистели, выпуская из-за пазух голубей, размахивали шапками. Пустые машины
и автобусы вытянулись под тополями у тротуаров; трамваи без единого
пассажира остановились на перекрестках: городское движение прекратилось, и
над всем сразу загудевшим городом - над крышами, над шумящими толпами
улицами летали, кувыркались белые голуби с красными лентами на хвостах.

- Победа! Победа!..

Посреди перекрестка качали пожилого артиллерийского полковника, он
исчезал в толпе и вновь взлетал над толпой в своем развевающемся плаще,
помятая фуражка слетела у него с головы.

- Герою Советского Союза - ура-а! Дяденька-а, фуражка у меня-а! -
визжал какой-то мальчишка в восторге, торопливо надевая полковничью
фуражку на круглую свою голову, отчего оттопыривались уши.

Тут же пожилая маленькая женщина со сбившейся косынкой, взахлеб плача,
обнимала здоровенного танкиста в шлеме. Она прижималась головой к его
груди, как в судороге, охватив маленькими руками широкую его спину, а
танкист потерянно и беспомощно оглядывался, гладил ее по плечу, говоря