Чтение 17–й страницы книги ~Любовник смерти~

Долго мазал крошечный конвертик кисточкой, потом жал сверху пресс-папьём.

Сенька только диву давался. Вот уж воистину - на всякого мудреца.

Едва выйдя за порог, конвертик разорвал и выкинул. Такие, десятикопеечные, для амурных записок, в каждой канцелярской лавке продаются. Купить новый, переложить туда письмо, да и заклеить безо всякого хитрого клея, вот и вся недолга. Кому-куда да конверте ведь всё равно не написано...

Читать или не читать - о том Скорик и не думал. Конечно, прочесть! Как-никак его, Сенькина, судьба решается.

Записка была на папиросной бумаге, а почерк у Эраста Петровича оказался красивый, с изящными завитушками.

"Здравствуйте, милая С.

Позвольте называть Вас так - терпеть не могу Ваше прозвище, а настоящее имя Вы назвать не хотите. Простите, но я не могу поверить, что Вы его забыли. Впрочем, как Вам будет угодно. Перехожу к делу.

С первым понятно. Теперь проделайте то оке со вторым, только подводите его к нужной теме неявно. Насколько я могу судить, этот субъект помудреней Князя. Достаточно, чтобы он просто увидел известный предмет. А вот если сам спросит, тогда скажете, как условлено, про СС. [Что за "СС" такой? Сенька потер перепачканный копотью лоб, отчего из волос просыпалась пара сушеных вшей. Ай, это же "Сенька Скорик", вот это кто! Что же у них, интригантов, про него условлено?] Простите, что возвращаюсь к неприятной для Вас теме, но мне мучительна мысль о том, что Вы подвергаете себя осквернению и мукам - да-да, я уверен, что для Вас это страшная мука - во имя недоступных моему пониманию и наверняка ложных идей. Зачем вы казните себя так жестоко, топите свое тело в грязи? Оно ни в чем перед вами не виновато. Вам не за что его ненавидеть. Тело человека - это храм, а храм нужно содержать в чистоте. Кто-то скажет на это: подумаешь - храм. Дом как дом: камень да строительный раствор, лишь бы душу не запачкать, а что тело, Бог ведь не в плоти, а в душе живет. Но в оскверненном, грязном храме никогда не свершится Божественное таинство. И про то что у человека всё на роду написано, вы заблуждаетесь. Жизнь - это не книга, по которой возможно двигаться лишь вдоль написанных кем-то за Вас строчек. Жизнь - равнина, на которой бессчетное множество дорог; на каждом шагу новая развилка, и человек всегда волен выбрать, вправо ему повернуть или влево. А потом будет новая развилка и новый выбор. Всяк идет по этой равнине, сам определяя свой путь и направление - кто на закат, ко тьме, кто на восход, к источнику света. И никогда, даже в самую последнюю минуту жизни, не поздно взять и повернуть совсем не в ту сторону, к которой двигался на протяжении долгих лет. Такие повороты случаются не столь уж редко: человек шел всю жизнь к ночной тьме, а напоследок вдруг взял и обернул лицо к восходу, отчего и его лицо, и вся равнина осветились другим, утренним сиянием. Бывает, конечно, и наоборот. Я плохо, путано объясняю, но мне почему-то кажется, что Вы меня поймете.

Э.Н."

В общем, интересного в записке было немного. Охота только человека гадкими мазями тереть и гонять через весь город заради философских балаболок.

Потратил гривенник на новый конверт, да и поспешил к Николе-чудотворцу.

Смерть нынче была не в белом платке, а в бордовом, и от этого лицо у нее будто переливалось сполохами пожара. Проходя в церковь, опалила таким взглядом, что Сенька заерзал на коленках. Вспомнилось (прости, Господи - не к месту и не ко времени), как она его целовала, как обнимала.

И когда обратно выходила, глаза у нее были всё те же, шальные. Наклонилась милостыню сунуть и письмецо забрать - шепнула:

- Здравствуй, любовничек. Ответ завтра. Шел обратно на Спасскую - пошатывало. Любовничек!

Только завтра ответа от Смерти не было. Она вовсе не пришла. Скорик чуть не дотемна коленки протирал, на два рубля подаяний наклянчил, и всё впустую. Будочник, и тот, в десятый или, может, в пятнадцатый раз обходя участок, сказал: "Что-то ты нынче жаден, убогий. Клянчить клянчи, да меру знай".

Только тогда и ушел.

В четвертый день, выпавший на воскресенье, Эраст Петрович погнал его снова. Что ответа на прошлое письмо не было, инженера не удивило, но, похоже, опечалило.

Отправляя Скорика на Подкопай, инженер сказал:

- Если и сегодня не явится, придется отказаться от переписки, придумать что-нибудь другое. Но она пришла.

Правда, на Скорика даже не глянула. Одаряя, смотрела в сторону, и глаза были сердитые. Сенька увидел на шее у нее серебряную чешуйку на цепочке - точно такую, какие в кладе были. Раньше у Смерти такого украшения не было.

В руке у Сеньки на сей раз осталась не бумажка, а свернутый шелковый платочек.

Отошел в тихое место, развернул. Внутри обнаружился и листок. Осторожненько, следя, чтоб из волос ничего не просыпалось и чтоб бумажные сгибы куда не надо не перегнулись, Сенька стал читать.

"Здравствуйте Эраст Петрович. Ничего у него не выведывала не выспрашивала. Обнову мою он приметил зыркнул своими пустыми зенками но спросить ничего не спросил. Стих пробормотал будто для себя привычка у него такая. Я слово в слово запомнила. Торговали мы булатом чистым серебром и златом и теперь нам вышел срок а лежит нам путь далек. Какой тут смысл не знаю Может вы поймете. [Пушкин это, Александр Сергеевич, и понимать нечего, снисходительно подумал Скорик, как раз накануне прочитавший "Сказку о царе Салтане". И про кого речь, тоже стало ясно - про Очка. Это он обожает стихами говорить.] А про тело писать мне больше не смейте иначе переписке нашей конец И так хотела разорвать. Вчера не пошла очень на вас сердилась. Но сегодня когда он ушел было мне видение. Будто лежу я посреди равнины про какую вы писали и не могу встать. Долго лежу не день и не два. И будто сквозь меня трава растет и цветы всякие. Я их внутри себя чувствую и не плохо это а наоборот очень хорошо как они через меня к солнцу пробиваются. И будто бы уже это не я лежу на равнине а я самая эта равнина и есть. Я после свое видение как смогла на платке вышила. Примите в подарок.

Смерть"

Платок, на который Скорик сначала толком и не взглянул, в самом деле с вышивкой оказался: наверху солнце, а внизу девушка лежит, нагишом, и из нее травы-цветы всякие произрастают. Очень Сеньке эта небывальщина, а культурно говоря, аллегория, не понравилась.

Эраст Петрович, в отличие от Сеньки, сначала платок рассмотрел и только потом развернул письмо. Посмотрел и говорит:

- Ох, Сеня-Сеня, что мне с тобой делать? Опять нос совал.

Скорик глазами похлопал, чтоб слезы навернулись.

- Зачем обижаете? Грех вам. Уж, кажется, себя не жалею, как последний мизерабль. Верой и правдой...

Инжелер на него только рукой махнул: иди, мол, не мешай, черт с тобой.

А обратное послание от Эраста Петровича к Смерти было вот какое:

"Милая С.

Умоляю Вас, не нюхайте Вы больше эту гадость Я попробовал наркотик один-единственный раз, и это едва не стоило мне жизни. Когда-нибудь я расскажу вам эту историю. Но дело даже не в опасности, которую таит в себе дурманное зелье. Оно нужно лишь тем людям, которые не понимают, действительно ли они живут на свете или понарошку. А Вы настоящая, живая, Вам наркотик ни к чему. Простите, что снова пускаюсь в проповеди. Это совсем не моя манера, но таким уж странным образом Вы на меня воздействуете.

Остальным двоим, если обратят внимание на предмет, говорите не про СС [и на том спасибочко, подумал Сенька/, а про некоего нового ухажера, заику с седыми висками. Так нужно для дела

Ваш Э.Н."

Смерть на сей раз пришла не сердитая, как вчера, а веселая. Наклонясь и беря письмо, сунула Сеньке вместо пятака большой гладкий кругляш, шепнула: "Посластись".

Посмотрел - а это шоколадная медалька. Что она его, за мальца что ли держит!

В последний день Скорикова нищенства, по счету шестой, Смерть, проходя мимо, обронила носовой платок. Нагнувшись поднять, еле слышно прошелестела: "Следят за мной. На углу". И прошла себе в церковь. А на земле, подле Сеньки, осталась лежать записка. Он подполз, коленкой ее придавил и покосился на угол, куда Смерть указала.

Сердце так и затрепыхалось.

Там, где поворот с Подколокольного, опершись об водосток, стоял Проха, лузгал семечки. Глазами так и впился в церковную дверь. На нищих, слава Богу, не пялился.

Ах ты, ах ты, вон оно что!

И пошла у Сеньки в голове такая дедукция, что только поспевай.

В тот самый день, когда к ювелиру прутья серебряные нес, прямо на Маросейке кого встретил? Проху. Это раз.

Потом на Трубе, вблизи нумеров, кто терся? Когда городовой-то на помощь прибежал? Опять Проха. Это два.

Кто про Сенькину дружбу с Ташкой знал? Сызнова Проха. Это три.

И за Смертью шпионничает тоже Проха! Это четыре.

Так это, выходит, он, слизень поганый, во всем виноватый! Он и ювелира погубил, и Ташку! Не сам, конечно. Шестерит на кого-то, скорей всего на того же Князя.

Чего делать-то, а? Какая из этой дедукции должна проистечь проекция?

А очень простая. Проха за Смертью следит, а мы за ним присмотрим. Кому он докладать-то пойдет, реляцию делать? Вот и поглядим. Покажем господину Неймлесу, что Сенька Скорик годен не только на посылках быть.

Смерть, когда из церкви вышла, нарочно отвернулась, даже милостыни сегодня не подавала - пропльша мимо лебедью, но Сеньку полой платья задела. Надо думать, не случайно. Не зевай, мол. Гляди в оба.

Он досчитал до двадцати и поковылял следом, припадая на обе ноги сразу. Проха шел чуть впереди, назад не оборачивался - видно, не думал, что и за ним могут доглядывать.

Так и прибыли на Яузский бульвар, на манер журавлиного клина: впереди и посередке Смерть, потом, по левой стороне и поотстав - Проха, а еще шагах в пятнадцати и справа - Скорик.

Перед дверью дома Проха замешкался, стал в затылке чесать. Похоже, не знал, чего ему дальше делать - тут торчать или уходить. Сенька за углом примостился, ждал.

Вот Проха тряхнул башкой (ну головой, головой), сунул руки в карманы, развернулся на каблуке и споро пошел обратно. Князю докладывать, сообразил Скорик. Или, может, не Князю, а другому кому.

Когда Проха мимо протопал, Сенька повернулся спиной, руки к мотне пристроил, вроде как нужное дело справляет. А потом двинул за прежним дружком.

Тот наподдал сапогом яблочный огрызок, заливисто свистнул на стаю голубей, что клевали навоз (они всполошились, заполоскали крыльями), да и свернул во двор, откуда удобно на Хитровскую площадь просквозить.

Сенька за ним.

Едва вышел из первой подворотни в сырой, темный двор, сзади - хвать за плечо, рванули с силой, развернули.

Проха! Учуял слежку, остромордый.

- Ты чё, - шипит, - ко мне прилип, рвань? Чего надо?

Так тряхнул за ворот, что у Сеньки голова мотнулась и из-за щеки вылетела дуля, от которой личность смотрелась скосорыленной. Пришлось эту маскарадную хитрость вовсе выплюнуть.

- Ты?! - ахнул Проха, и ноздри у него жадно раздулись. - Скорик? Ты-то мне и нужен!

И второй рукой тоже за ворот цап - не вырвешься. Хватка у Прохи была крепкая. Сенька знал: по части силы-ловкости тягаться с ним нечего. Самый лихой пацан на всей Хитровке. Полезешь махаться - накостыляет. Побежишь - догонит.

- А ну шагай за мной, - ухмыльнулся Проха. - Так пойдешь или для почину юшку пустить?

- Куда идти-то? - спросил Сенька, так пока и не опомнившись от фиаски замечательно придуманной проекции. - Ты чего вцепился? Пусти!

Проха лягнул его носком сапога по щиколотке, больно.

- Пошли-пошли. Один хороший человек побалакать с тобой желает.

Если по-настоящему, по-хитровски драться - на кулаках или хоть ремнями - Проха бы в два счета его забил. Но зря что ли Сенька японской мордобойной премудрости обучался?

Когда Маса-сенсей понял, что настоящего бойца из Скорика не выйдет - очень уж ленив и боли боится, то сказал: не стану, Сенька-кун, тебя мужскому бою учить, научу женскому. Вот один такой урок, как бабе себя соблюсти, если охальник ее за шиворот ухватил и сейчас бесчестить станет, Скорик сейчас и припомнил.

- Просе этого, - сказал сенсей, - торько пареная репка.

Ребром левой ладони, снизу, полагалось бить срамника по самому кончику носа, а как голову запрокинет - костяшками правой кисти в адамово яблоко. Сенька, наверно, раз тыщу этак по воздуху молотил: раз-два, левой-правой, по носу - в кадык, по носу - в кадык, раз-два, раз-два.

Вот и сейчас это самое раз-два исполнил, полсекундочки всего и понадобилось.

Как пишут в книжках, результат превзошел все ожидания.

От удара по носу - несильного, почти скользящего - Прохина голова мотнулась назад, а из дырок брызнуло кровью. Когда же Сенька сделал "два", аккурат по подставленному горлу, Проха захрипел и повалился.

Сел на землю, одной рукой за горло держится, другой нос зажимает, рот разинут, глаза закатились. А кровищи-то, кровищи!

Скорик прямо напугался - не до смерти ли убил?

Сел на корточки:

- Эй, Проха, ты чё, помираешь что ли? Потряс немножко. Тот хрипит:

- Не бей... Не бей больше! А, а, а! - хочет вдохнуть, а никак.

Пока не опомнился, Сенька на него по всей форме насел:

- Говори, гад, на кого шестеришь! Не то вдарю по ушам - зенки повылезут! Ну! На Князя, да?

И замахнулся обеими руками (был еще и такой прием, из несложных - нехорошему человеку разом пониже обоих ушей врезать).

- Нет, не на Князя... - Проха потрогал мокрый от крови нос. - Сломал... Костяшку сломал... У-у-у!

- А на кого? Да говори ты!

И кулаком ему - прямо в середку лба. Такого приема сенсей не показывал, само собой получилось. Прохе-то, поди, ничего, а Сенька себе все пальцы поотшиб. Однако подействовало.

- Нет, там другой человек, пострашней Князя будет, - всхлипнул Проха, заслоняясь руками.

- Пострашней Князя? - дрогнул голосом Скорик. - Кто такой?

- Не знаю. Бородища у него черная, до пупа. Глаз тоже черный, блестящий. Боюсь я его.

- Да кто он? Откуда? - не на шутку забоялся Сенька. Бородища до пупа, черный глаз. Ужасы какие!

Проха зажал пальцами нос, чтоб перестало течь. Загнусавил:

- Кдо-одгуда де ведаю, а хочешь посбодредь - покажу. Встреча у бедя с дим, скоро. В ерохидском подвале...

Опять ерохинский подвал. У, проклятое место. И Синюхиных там порезали, и самого Сеньку чуть жизни не лишили.

- Зачем встреча-то? - спросил Скорик, еще не решив, как быть. - Доносить будешь, как за Смертью следил?

- Буду.

- А на что она твоему бородатому? Проха пожал плечами, пошмыгал носом. Кровь уже не лила.

- Мое дело маленькое. Ну что, вести или как?

- Веди, - решился Сенька. - И смотри у меня. Если что - голыми руками насмерть убью. Меня этому один колдун обучил.

- Важно научил, ты теперь кого хошь отметелить можешь, - заискивающе оскалился Проха. - Я ничего, я, Сеня, как велишь. Жить мне пока не надоело.

Дошли до Татарского кабака, где вход в Ероху. Скорик пару раз пленника в бок пихнул, для пущей острастки, и еще погрозился: гляди, мол, у меня, только попробуй удрать. По правде сказать, сам побаивался - ну как развернется, да врежет кулаком под вздох. Но, кажется, опасался зря. От японской науки Проха пришел в полное смирение.

- Сейчас, сейчас, - приговаривал Проха. - Сам увидишь, какой это человек. Я что, я ведь от страху одного. А ослобонишь меня от этого душегуба, я тебе, Скорик, только спасибо скажу.

В подвале повернули раз, другой. Отсюда уже было рукой подать до залы, где вход в сокровищницу. И до коридора, где Сеньку чуть жизни не лишили, тоже близехонько. Вспомнил Скорик, как ему мощная лапища волосы драла и шею ломала, - задрожал весь, остановился. От первоначального куражу, с которого решил сам всё дело распутать, мало что осталось. Извиняйте, Эраст Петрович и Маса-сенсей, а выше своей силы-возможности не прыгнешь.

- Не пойду я дальше... Ты сам с ним... А после мне обскажешь.

- Да ладно, - дернул его за рукав Проха. - Близко уже. Там закуток есть, спрячешься. Но Сенька ни в какую.

- Без меня иди.

Хотел назад податься, а Проха крепко держит, не выпускает.

Потом вдруг как обхватит за плечи, как заорет:

- Вот он, Скорик! С поймал я его! Сюда бежите!

Цепкий, гад. И не врежешь ему, и не вырвешься.

А из темноты, приближаясь, загрохотали шаги - тяжелые, быстрые.

Сенсей учил: если лихой человек обхватил за плечи, проще всего, не мудрствуя, двинуть его коленкой по причинному месту, а если он стоит так, что коленкой не размахнешься или не достанешь, тогда откинься сколько можно назад и бей его лбом по носу.

Вдарил, что было силы. Раз, еще раз. Будто баран в стенку.

Проха заорал (нос-то и без того сломанный), закрыл харю-физиономию руками. Сенька рванул с места. Еле поспел - его уж сзади схватили за шиворот. Ветхая ткань затрещала, гнилые нитки лопнули, и Скорик, оставив в руке у Прохиного знакомца кусок рубища, понесся вперед, в темноту.

Сначала-то стреканул безо всякого рассуждения, только бы оторваться. И только когда топот сапожищ малость поотстал, вдруг стукнуло: а куда бежать-то? Впереди та самая зала с кирпичными колоннами, а за ней-то тупик! Оба выхода на улицу отрезаны - и главный, и к Татарскому кабаку!

Сейчас догонят, зажмут в угол - и конец!

Одна только надежда и оставалась.

В зале Сенька бросился к заветному месту. Наскоро, ломая ногти, выдрал из лаза два нижних камня, вполз на брюхе в брешь и замер. Рот разинул широко-широко, чтоб вдыхать потише.

Под низкими сводами заметалось эхо - в подвал вбежали двое: один тяжелый и громкий, второй много легче.

- Дальше ему деться некуда! - послышался задыхающийся Прохин голос. - Тут он, гнида! Я по правой стеночке пойду, а вы по левой. Щас сыщем, в лучшем виде!

Скорик оперся на локти, чтоб подальше отползти, но от первого же движения под брюхом зашуршала кирпичная крошка. Нельзя! И себя погубишь, и клад выдашь. Лежать нужно было тихо, да Бога молить, чтоб дыру возле пола не приметили. Если у них с собой лампа - тогда всё, пиши пропало.

Но судя по тому, как часто чиркало сухим о сухое, кроме спичек другого света у Сенькиных гонителей не было.

Вот шаги ближе, ближе, совсем близко.

Проха, его поступь.

Вдруг грохот, матерный лай - чуть не прямо над лежащим Скориком.

- Ништо, это я об камень ногу зашиб. Из стенки вывалился.

Вот сейчас, сейчас Проха нагнется и увидит дыру, а из нее две подмзтки торчат. Сенька изготовился на четвереньки подняться, а потом дунуть по лазу вперед. Далеко не убежишь, однако всё отсрочка.

Пронесло. Не заметил Проха тайника. Темнота выручила, а может, Господь Бог Сеньку пожалел. Хрен с тобой, подумал, поживи пока, еще успею тебя к Себе прибрать.

Из дальнего конца залы донесся Прохин голос:

- Видно, в колидоре к стене прижался, а мы мимо пробежали, не приметили. Он ловкий, Скорик. Ништо, я его так на так выищу, вы не сумле...

Не договорил Проха, поперхнулся. Но и тот, к кому он речь держал, тоже ничего не сказал. Прогрохали удаляющиеся шаги. Стало тихо.

Сенька с перепугу еще полежал какое-то время не шевелясь. Думал, не уползти ли подальше в лаз. Можно и в заветный подвал наведаться, пруток-другой прихватить.

Однако не стал.

Во-первых, никакого огня с собой не было. Чем там, в подвале, светить?

А во-вторых, вдруг заволновался: стоит ли тут дальше отсиживаться? Не унести ли ноги подобру-поздорову? Ну как они за фонарями пошли? Враз проход углядят. Так и пропадешь через собственную дурость.

Пятясь по-рачьи, вылез. Прислушался. Вроде тишина.

Тогда встал на ноги, опорки снял и бесшумно, на цыпочках, двинулся к коридору. То и дело останавливался - и уши торчком: не донесется ли из-за какой колонны шорох либо дыхание.

Внезапно под ногой хрустнуло. Сенька испуганно присел. Что такое?

Пошарил - коробок спичек. Эти, что ли, обронили или кто другой? Неважно, пригодятся.

Сделал еще пару шагов, вдруг видит - справа вроде как кучка какая. Не то тряпье навалено, не то лежит кто-то.

Чиркнул спичкой, наклонился.

Увидал: Проха. На спине лежит, мордой кверху. Однако пригляделся получше - охнул. Мордой-то Проха был кверху, но только лежал не на спине, на брюхе. У живого человека шея таким манером, шиворот-навыворот, перекрутиться никак не могла.

Знать, это его, Прохины, спички-то, с разбегу додумалась прежняя мысль, и только потом уже Сенька, как положено, закрестился и попятился. Еще и спичка, сволочь, пальцы обожгла. Вот он отчего поперхнулся, Проха-то. Это ему в один миг башку отвернули, в самом что ни на есть прямом значении. А Проха от такого с собой обращения взял и помер.

И черт бы с ним, не больно жалко. Но что ж это за чудище, которое этакое с людьми выделывает?

А потом Скорику пришло на ум еще вот что. Без Прохи найти этого душегуба стало никак невозможно. Борода до пупа, конечно, примета знатная, но только ведь набрехал, поди, Проха, царствие ему, подлюке, небесное. Как пить дать набрехал.

Из всей дедукции-проекции вышло одно разбитое корыто, как у жадной старухи (прочел Сенька ту сказку - не понравилось, про царя Никиту лучше). Нет бы Проху на заметку взять, да Эрасту Петровичу всё рассказать. Захотел отличиться, вот и отличился. Верную ниточку собственными руками порвал.