Вы не музыкант?
сострадания. Судьбе было угодно сделать меня одним из них, а между тем
где-нибудь на Монмартре есть мельница и, может быть, мельник или работник
мельника, который никогда ничего другого не услышит, кроме стука колес,
хотя мог бы сочинить самые прекрасные арии. На мельницу, на мельницу, Рамо!
Твое место - там.
ту высоту, при взгляде с которой все сливается: и человек, ножницами
подстригающий дерево, и гусеница, грызущая его листья, так что видишь
только двух насекомых, из которых каждое занято своим делом. Взберитесь-ка
на эпицикл Меркурия и там, если вам это по вкусу, подобно Реомюру, который
делит мух на классы портных, землемеров, косарей, делите людей на классы
столяров, плотников, скороходов, танцоров, певцов, - это уж будет ваше
дело, и я в него не стану вмешиваться. Я живу в этом мире и в нем остаюсь.
Но если от природы человеку свойственно иметь аппетит - а я все возвращаюсь
к аппетиту, ощущению, которое я всегда испытываю, - и если порой бывает
нечего есть, то, по-моему, это вовсе не порядок. Что это за хозяйство, черт
возьми! Одни обжираются, а в то же время у других людей нечем перекусить,
хоть они и обладают желудком столь же назойливым, как они сами, и вновь и
вновь испытывают голод. Но что хуже всего - так это неестественная поза, в
которой нас держит нужда. Человек нуждающийся ходит не так, как другие: он
прыгает, ползает, изгибается, он пресмыкается; жизнь свою он проводит в
том, что принимает разные позы.
изобразить его искусство.
эпицикл Меркурия и взираете оттуда на различные пантомимы человеческого
рода.
Подоблачные пространства я предоставляю журавлям, а сам жмусь к земле. Я
осматриваюсь по сторонам и принимаю те или иные позы или забавляюсь, глядя
на позы, принимаемые другими. Я мастер пантомимы, вы сейчас это увидите.
человека умоляющего и человека услужливого. Правую ногу он выставил вперед,
левую отставил, спину выгнул, голову приподнял, взгляд словно прикован к
чьим-то глазам, рот приоткрыт, руки протянуты к какому-то предмету; он ждет
приказания, получает его, он летит стрелой, возвращается, исполнив его,
отдает отчет. Он весь внимание; он поднимает всякую упавшую вещь; кладет
подушку или подставляет скамеечку кому-то под ноги; он берет блюдечко,
пододвигает стул, открывает дверь, затворяет окно, задергивает занавески,
следит за хозяином и хозяйкой; он застывает в неподвижности, свесив руки,
сдвинув ноги; он слушает, он старается читать по лицам; и он произносит:
лакеев и бедняков.
Рабле не раз погружали меня в глубокое раздумье. Это - три источника, где я
запасаюсь смешными масками, которые надеваю на лица самых важных особ; и в
каком-нибудь прелате я вижу Панталоне, в некоем президенте - сатира, в
монахе - борова, в министре - страуса, в первом его секретаре - гуся.
не знаю никого, кто бы не проделывал некоторых па из вашего танца.
монарх. Все прочие лишь принимают позы.
рядом с ним не оказываются маленькая ножка, изящная прическа, маленький
носик, которые заставляют его немного заняться пантомимой? Тот, кто
нуждается в другом, тем самым терпит нужду и принимает позы. Король
принимает позу перед богом; он выделывает па из своей пантомимы. Министр
перед своим королем выделывает па царе дворца, льстеца, лакея или нищего.
Толпа честолюбцев перед министром выделывает ваши па на сотни ладов, одни
отвратительнее другого. Важный аббат в брыжах и сутане, по крайней мере,
раз в поделю проделывает их перед тем, от кого зависят бенефиции. И право
же, то, что вы называете пантомимой нищих, - это великий хоровод нашего
мира. У каждого есть своя маленькая Юс и свои Бертен.
кого я перечислял. Например, когда речь шла о маленьком аббате, он под
мышкой держал шляпу, а в левой руке требник; правой рукой он приподнимал
полы своей сутаны; он шел, слегка склонив голову к плечу, опустив глаза,
так безукоризненно изображая лицемера, что я словно воочию увидел автора
"Опровержений" перед епископом Орлеанским. Когда я говорил о льстецах и
честолюбцах, он прямо ползал на брюхе. Это был Буре перед генеральным
контролером.
прибегающий к пантомиме. Это - философ, у которого ничего нет и которому
ничего не надо.
ничего не просит, он ничего и не получает... и всегда будет страдать.
к деревьям, к травам, к кореньям, к ручьям.
трактирщиков, рестораторов, кондитеров тоже вносит нечто свое. У вашего
Диогена при столь строгой диете был, должно быть, весьма покладистый
желудок.
монахов и отличался теми же добродетелями. Киники - это же были афинские
кармелиты и францисканцы.
перед Периклом, то, во всяком случае, перед Лаисой и Фриной?
отдавалась ради одного удовольствия.
торговать собой.
- летом, нужны спокойствие, деньги и много других вещей, которыми я лучше
буду обязан благодетелям, чем добуду их трудом.
жертв вы их приобретаете. Вы танцуете, танцевали и будете танцевать гнусную
пантомиму.
потому-то было бы неправильно, если бы я усвоил другую повадку, которая
была бы для меня настолько мучительна, что пришлось бы отказаться от нее.
Но из ваших слов мне становится ясно, что моя милая покойная жена была
своего рода философ. Бесстрашная она была, как лев. Иногда у нас не бывало
хлеба и мы сидели без гроша. Мы распродали почти все наше тряпье. Я
бросался на кровать, я ломал себе голову, у кого бы занять экю, который не
нужно было бы отдавать. А она, веселая как птичка, садилась за клавесин и
пела, сама себе аккомпанируя. У нее горло было соловьиное - жалко, что вы
не слышали ее. Когда я участвовал в каком-нибудь концерте, я брал ее с
собой. По дороге я ей говорил: "Ну, сударыня, заставьте восхищаться собой,
покажите ваш талант и все ваше очарование. Увлекайте, ошеломляйте..." Мы
являлись, она пела, она увлекала, ошеломляла! Увы! Я потерял бедную
малютку. Кроме таланта у нее был ротик, в который едва можно было сунуть
палец, зубки - точно ряд жемчужин, а какие глаза, ноги, кожа, щеки, груди!
Ноги - как у серны, торс - как у статуи. Рано или поздно она бы покорила по
меньшей мере самого откупщика налогов. Капая была походка, какие бедра! Ах,
боже мой, какие бедра!
голову, играл веером, вертел бедрами. То была саман забавная и самая
нелепая карикатура на наших кокеток.
и думать, что она так и останется со мной. Когда она, без шляпы, в
коротенькой кофточке, переходила улицу по утрам, вы бы остановились,
залюбовались; четырьмя пальцами вы легко обхватили бы ее стан. Все те, что
шли за ней следом, что смотрели на ее семенящие ножки и мерили взглядом
пышные бедра, обрисовывавшиеся под тоненькой юбочкой, ускоряли шаг. Она
подпускала их к себе и быстро поворачивалась, глядя на них своими большими