Чтение 17–й страницы книги ~Мы строим дом~

принести. "Да не суетись ты, -- одергивал меня Феликс. -- Возьми спокойно
проводок и держи. Вот так. -- Он отдувал едкий канифольный дымок и,
загадочно взглянув на меня, рассуждал: -- Вот будет у меня сын, дам ему
вместо игрушек трансформатор -- пусть привыкает к технике. Или дрель. Какая
ему разница, чем играть..."
Тот первый "КВН" с маленьким зеленоватым экраном прожил в нашей семье
долго. Мать сделала для него холщовый чехол с вышитой на месте кинескопа
тройкой скачущих коней и, когда вечером приходили соседи со своими стульями,
торжественно снимала его и щелкала ребристой ручкой...
Феликс в то время за два года одолел три курса электротехнического
института. Но дальше учиться ему стало неинтересно, и он зарылся в книги и
самодельные приборы. Феликс "искал направление" и за год поменял восемь мест
работы. В девятом он нашел то, что искал. Но пришлось оформиться подсобником
-- иных вакансий не было. Феликса переполняли идеи и мало волновало, кем он
числится.
Через год его назначили ведущим инженером. В трудовой книжке так и
записано: переведен из подсобных рабочих в ведущие инженеры лаборатории в"--
670.
Об этом я узнал совсем недавно.

Мы строим дом. Дело дошло до стропил, на которые ляжет крыша. Это уже
не шутки.
Если залезть на вершину сруба, то увидишь под собой крышу старого дома
с законченным квадратом трубы. Дом стоит, как в просторной коробочке,
обнесенный толстыми бревенчатыми стенами, и ему, наверное, грустно. Он
догадывается, что дни его сочтены, и новая крыша, высокая и шиферная, даст
приют этим людям, которых так хорошо знает.
Планки, прижимающие влажный от моросящего дождя рубероид, поросли
мохом. Краска на стенах облупилась, и доски отливают сизым голубиным цветом.
Наш старичок нахохлился и угрюмо смотрит в землю. Хотя какой он старичок?..
Мой ровесник, ему нет и тридцати.
Ко мне наверх поднимается Феликс и, ухватившись рукой за укосину
стропил, смотрит вниз.
-- Вот бы отец порадовался, -- стараюсь бодриться я. -- Такой домина...
Феликс молчит. Наверное, он представляет отца, с удивлением
оглядывающего нашу постройку. "Угу..." -- говорит он, и я начинаю спускаться
.
Феликс наваливается грудью на стропилину и смотрит вниз, на залатанную
крышу. Его недвижимая фигура в старом отцовском макинтоше долго
вырисовывается на фоне серого вечернего неба...
И никто не знает, что Феликс умрет через два года, вскоре после того,
как мы построим дом. Дом, которым он хотел всех нас соединить.
И вот приходит время разбирать остатки старого дома. Комната. Кухня.
Мы решаем делать это в будни, узким кругом. Еще с вечера приезжает
Феликс. Последняя ночевка в старых, много видевших стенах. Завтра этого дома
не будет...
Феликс ходит по комнате, заложив за спину руки. Поскрипывают и
прогибаются половые доски. Мы не спеша готовимся к ужину. Брат
останавливается и трогает рукой потолочную балку, с которой свисает лампочка
на шнуре. И я не знаю, о чем он думает: о том ли, что балка прочная и завтра
легко не дастся, или вспоминает, как много лет назад вошел с окаменевшим
лицом в эту комнату, чтобы попрощаться с матерью.

...Июль стоял синий, знойный, и мать все откладывала поездку в
Ленинград для сдачи крови. Она чувствовала себя неважно, но откладывала.
"Успеется, Коля, успеется, -- мать пила пахучие капли и, посидев в тенечке,
шла стирать пеленки внука. -- Куда я сейчас по жаре поеду? Наш пункт на
ремонте, надо искать другой. Димка капризничает, Надежда еле ходит, того и
гляди молоко пропадет. Вот дождь пойдет, и я съезжу. Дотерплю..."
-- Шура, ты с этим делом не шути! -- сердился отец. -- Уже неделю как
просрочила. Я по себе помню: организм облегчения требует -- привык. Давай я
с тобой съезжу .
Надежда спала как сурок, днем ходила с изможденным лицом, и мать
вставала по ночам к плачущему внуку. Я ночевал на чердаке.
В то утро отец ушел за грибами один, не добудившись меня.
Но через час его вытолкнула из леса неведомая сила, и он уже подходил к
калитке, когда я с сандалиями в руках выбегал с участка, чтобы вызвать
"скорую".
"Мама умирает!.." -- только и успел крикнуть я, и отец, охнув, бросил
корзинку и побежал к дому.
...И потом в автобусе, когда мы ехали с кладбища, кто-то сел рядом со
мной и попытался привлечь к себе. Я не хотел, чтобы меня жалели, и хмуро
повернулся к окну. Я еще надеялся, что это сон. Снились ведь и раньше
кошмары.
"Да-а, -- вздохнули сзади, когда ветки деревьев перестали хлестать по
крыше автобуса и мы выехали на шоссе. -- Блокада свой оброк собирает...
Такая молодая -- пятьдесят семь лет..." И я услышал то, что уже знал: матери
требовалось вовремя сдать кровь. Восемьсот граммов. Привычка.
Мне еще долго чудилось при виде женщины в кремовом плаще, что это идет
мама своей легкой походкой. Сейчас она подойдет...

Феликс поскрипывает полом, иногда останавливается и отрешенно смотрит в
угол комнаты или на стол. Саня, не замечая никого, режет хлеб. Никола,
закусив губу, бьет на кухне мух. "Ах ты, собака! -- лупит он журналом по
стене. -- Будешь у меня знать!.."
Я выхожу на улицу. Сквозь листву пробивается от дороги свет. Темнеет
погреб раскрытой дверью. Скамейка. Лужи. Покосившийся местами забор. Сколько
всего было на этом участке земли...
Стукает калитка, и я слышу негромкие голоса сестер. Вот так новость!
Приехали на ночь глядя.
-- Чего это вы?..
-- С домом попрощаться...
-- А мы как раз за стол садимся, -- я целуюсь с ними в темноте. --
Идите, я сейчас.

Утром мы разводим костер и несем к нему старые тряпки, матрацы,
обувь... Сестры заступаются за некоторые вещи, но Феликс неумолим:
-- Сжигаем все, что горит. Кроме того, что на нас и постельного белья.
-- Постой, Феликс...-- испуганно смотрит Никола. -- А инструмент?
Топоры, стамески...
-- Инструмент оставляем, балда!
Никола веселеет и переносит в погреб свои чемоданы.
-- А буфет? Он же еще хороший...-- плачется Надежда. -- Жалко. Посуду
будет некуда ставить. И табуретки...
Феликс отходит от дымящегося костра и долго трет глаза.
-- Надежда! -- говорит он. -- Если вы приехали торговаться из-за этого
барахла, то чешите обратно. Буфеты, табуретки, тапочки...
-- Правильно! -- Саня весело бросает в костер охапку заскорузлых
пиджаков и рваное сомбреро. -- Чего в новый дом тащить! Наживем!
Сестры удручены, но спорить дальше не решаются.
Феликс не спеша тягает к костру старые вещи.
На дверном косяке -- частые поперечные царапины. Стершиеся имена и
даты. Феликс осторожно выбивает дверную коробку и несет ее на улицу. Мы с
ним склоняемся над крепким еще четырехугольником и пытаемся разобрать
надписи. Тяжело... "Оставим, -- говорит Феликс. -- Что-то надо оставить от
старого дома". Он несет коробку в погреб и прислоняет к стене.
Мы с Молодцовым терзаем крышу. Никола уворачивается от летящих досок и
носит их к забору.
Доски легкие и желтые. Они служили потолком на чердаке. Некоторые сучки
и щелки с застывшей смолой кажутся мне знакомыми.
...Ты лежишь на сене у открытого окна и смотришь, как у потолка мечется
случайно залетевшая бабочка. Оса, которую лучше не трогать, прилипает на
мгновение к теплой доске и с жужжанием устремляется дальше. "Тимошка, ты на
чердаке? -- зовет мать. -- Иди клубнику есть".
Доски легкие и желтые. Я отрываю их, переворачиваю и разглядываю
рисунок. Да, они мне знакомы.
У меня в руках кожаная коричневая сумочка. Мягкая и пухлая. Как она
оказалась на чердаке?.. Слабый запах духов "Красная Москва", знакомый мне с
детства.
Бумаги.
"Ой, облигации, наверное, здесь! -- радуется находке Надежда. -- Надо
же! А мы с папой весь дом тогда обыскали. На чердаке нашел, да?"
Я осторожно выкладываю на стол конверты, блокнотик, книжицы
удостоверений, пачку каких-то квитанций, потрепанные ноты, бумаги и бумажки.
Нет, облигаций в сумочке нет. Есть документы.
Маленький, незнакомый нам архив.
Старая-старая записка. Очень старая. "Шура, я буду жать тебя сегодня
вечером в конце Астраханской. Николай".
Большое вишневое удостоверение. "Северная правда". Кострома.
"...состоит на службе в редакции газеты в должности корректора.
Действительно по 1 октября 1927 г.". Такое же удостоверение на имя отца,
только должность другая -- технический секретарь.
-- Это когда батя матушку из Тамбова увел, -- задумчиво улыбается
Феликс. -- В Ленинграде ее первый муж преследовать начал, и батя увез ее в
Кострому. А через год Бронька родился и они вернулись...
Удостоверение члена Осоавиахима с маленькими разноцветными марочками.
Удостоверение "Почетный донор СССР". "...награждаются лица, многократно
сдававшие кровь для спасения жизни раненых бойцов и командиров Красной Армии
и гражданского населения..."
Письмо отцу. Автор неизвестен, есть только номер московского телефона,