Чтение 17–й страницы книги ~Улица младшего сына~

Первый раз в жизни Володя бодрствовал в такое позднее время. Он посвящался
в неслышные тайны ночи, обычно скрытые от него сном... В полу и стенах, в
филенках шкафов возникали какие-то блуждающие трески, от которых Володя
вздрагивал. Слышалось сильное - на всю квартиру - дыхание отца. Что-то
пробормотала во сне Валентина. Издалека ветер принес свисток паровоза.
Где-то в море прогудел пароход... И, чем больше прислушивался к тишине
Володя, тем явственнее становился звенящий гул. И не сразу понял
сморившийся мальчуган, что это звенит у него в ушах, что это тихонько ноет
его затекшее от долгого сидения тело. Так вот что значат, когда люди
говорят: все кости гудут...

Но он все сидел и сидел, разбираясь в мелкоте часового механизма. Уже стало
голубеть за окнами, и неприятной, чахлой желтизной наполнился свет
электрической лампочки, прикрытой газетным колпаком, на котором проступило
паленое пятно. Володя в сотый раз перебрал колесики, попробовал все шурупы,
опять поставил шестерню на место, прислушался. Хронометр слабо тикнул и
снова замолк. И Володя уронил голову на стол.

Должно быть, он заснул, потому что ему показалось, будто кто-то качает
возле самой его головы тяжелый маятник и он звонко щелкает над ухом при
каждом взмахе - влево, вправо, чок-чик, чок-чик... Володя встрепенулся,
поднял голову, испуганно огляделся, плохо соображая, почему он сидит один
за столом, а перед ним...

А перед ним громко и четко стучал хронометр: тик-так, тик-так, тик-так!..

Володя, еще не веря, боясь неосторожным движением испугать ожившие часы,
долго вслушивался в этот сладостный стук. Потом он с величайшей
осторожностью закрыл двойную крышку часов, сбегал на кухню, посмотрел на
ходики, перевел дрожащей рукой стрелки хронометра на нужный час, поставил
хронометр перед собой в, подперев обеими ладонями падавшую от усталости
голову, долго еще сидел так, смотря на циферблат, по которому медленно
совершали свое дремотное и неусыпное движение стрелки, и наслаждаясь
тихоньким благовестом часового механизма.

Потом он, еле передвигая онемевшие, затекшие ноги, в которых крапивные,
игольчатые мурашки устроили страшную кутерьму, побрел к своей кровати,
подтащил стул к изголовью, положил на него часы и, прислушиваясь к тому,
как буковое дерево стула отзывается на тикание хронометра, стал тихонько
раздеваться. Он снял один ботинок, решил на секунду передохнуть, перед тем
как снять второй, да и заснул одетый, с одной ногой, свесившейся с кровати.
Таким и увидел его рано утром отец, когда встал, собираясь в порт.

- Ты что это так рано одеваться вздумал? - спросил он, решив, должно быть,
что Володя начал уже вставать и заснул на полдороге.

И тогда Володе захотелось схитрить.

- Да вот хочу пораньше к часовому мастеру... чтобы ты не сердился, - сказал
он, лукаво поглядывая запухшими от сна глазами на отца.

- Значит, своего не доказал, не справился?

- Нет уж, не вышло...

Никифор Семенович поглядел на забытую, горевшую на столе лампу, на
заспанную, бледную, но бесконечно счастливую физиономию сына и только тут
прислушался...

Четко, победно стучал на стуле исправленный хронометр.

Глава VI. ПИОНЕРСКАЯ ДУША

Выйдя со школьного двора на улицу, Володя огляделся, снял с себя красный
пионерский галстук, свернул его и спрятал в карман. С минуту он стоял под
большой акацией, что росла перед школьным зданием, ожесточенно тер
вздернутым левым плечом щеку, потом тяжело, медленно вздохнул и зашагал по
улице прочь от школы, подальше от дома...

Он нарочно дождался сегодня, чтобы все соседские ребята, с которыми он
обычно возвращался вместе домой, уже ушли из школы. Он не остался на
тренировку футбольной команды, где подвизался в качестве левого края Ему
надо было побыть одному, и потому он решил возвращаться домой далеким,
кружным путем.

Никогда еще Володя не выходил из дверей школы в таком дурном настроении.
Были беды, что говорить, и не малые... Приходилось иной раз получать табель
с неважными отметками, лежала кое-когда в сумке, оттягивая руку, тетрадка с
пометкой "неудовлетворительно"... Ох, как тяжела была в такие дни маленькая
клеенчатая сумка, скроенная портфельчиком! Будто вся тяга земная, о которой
говорится в былине про богатыря Микулу Селяниновича, таилась в ней.
Случалось, что, прежде чем идти домой, нужно было мыться на школьном дворе
под краном, чтобы скрыть следы только что гремевших битв, и даже
припудривать потом боевые заметы штукатуркой или пылью ракушечника. Но в
таких случаях оставалось хоть утешение, что противнику уже и штукатурка не
помогала.

Бывали проигрыши по футболу с постыдным "сухим" счетом, неудачи и
злоключения в классе с последующими дразнилками со стороны девчонок. Эх, да
чего только не было! Всякое бывало. Но вот такого еще не случалось...

Дома уже знали, что галстук, снятый при возвращении домой, - знак бедствия.

Еще осенью того года, к Октябрьским праздникам, Володю приняли в пионеры.
Накануне он замучил мать и сестру, заставляя их в десятый раз выслушивать
слова торжественного обещания, которые он должен был произнести перед лицом
товарищей у красного отрядного знамени. И еще раз пришлось прослушать слова
пионерского обещания отцу, когда тот вернулся поздно вечером из порта.
Никифор Семенович заставил Володю несколько раз промаршировать по зале,
повернуться "налево кругом", отдать салют. Вообще на долю отца - так как
Володя знал обещание уже назубок - выпали в тот вечер занятия главным
образом по строевой части, а не по политической.

А на другой день Володя был главным человеком в доме. Да, это было
настоящее торжество. Самой Валентине пришлось поздравлять его в школе при
всех от имени комсомола. И домой он пришел, выпятив грудь, на которой
горел, пылал, пламенел завязанный по всем пионерским правилам красный
галстук о трех концах, свидетельствующий о нерушимой боевой связи трех
поколений революции.

В школе не было зеркала, и потому Володя по дороге домой несколько раз
заглядывал в окна, чтобы увидеть свое отражение, но в темных стеклах
отражался лишь силуэт его, гасли краски, потухал огонь галстука. Зато дома
он долго не мог оторваться от зеркала, все прилаживал галстук, вытягивая
один конец, укорачивая другой, чтобы точно соблюсти пионерский обычай:
полагалось, чтобы комсомольский конец галстука на груди был длиннее, чем
пионерский, а на спине большевистский широкий угол приходился точно
посередине, меж плеч, далеко выступая из-под отложного воротничка.

Если говорить правду, то у Володи был уже некоторый опыт в обращении с
галстуком: часто, когда Вали не было дома, он тайком брал ее пионерский
галстук и, стоя перед зеркалом, прилаживал на себе, мечтая о том времени,
когда он и сам станет законным носителем этого знака революционного
отрочества. И вот это время пришло, и ему доверили, ему вручили желанный
знак. Рискуя простудиться, несмотря на все увещевания матери, просившей его
застегнуть пальто, он ходил по двору нараспашку, чтобы все видели его
галстук. Он нарочно придумывал всякие поводы, чтобы зайти к соседям. Он был
так вежлив и тих в тот торжественный день, что даже Алевтина Марковна
поздравила его: "В пионеры записался? Ну, прими и мое поздравление. Будем
надеяться, что это тебя хоть немножко исправит. Может быть, и нам спокойнее
будет теперь..." А отец вечером, вернувшись с моря, долго и подробно
расспрашивал, как все было: и как Володя вышел, и как произнес он обещание,
и что сказал вожатый, и не было ли каких замечаний.

Потом отец сел, обнял Володю, подтянул его к себе, придержал коленями,
обеими руками разгладил галстук на груди сына, легонечко потянул за его
кончики.

- Смотри же, Вовка, - сказал он, - смотри теперь! С тебя спрос уже другой с
сегодняшнего дня.

Внезапно отец расстегнул пуговицу кителя, отвернул борт его. Широкая,
выпуклая грудь, туго обтянутая полосатой синей матросской фуфайкой, которую
он всегда носил, показалась за отворотом.

- Почему ношу? Привычка только, думаешь? Нет, боевая матросская память! Как
это зовется, знаешь?

- Ну, тельняшка.

- А еще как?

- Ну, фуфайка.

- Морская душа зовется - вот как! А ты теперь на сердце галстук красный
носить станешь. Вот и будем считать, что это твоя пионерская душа. Понятно?

* * *

Как приятно было на каникулах отправиться в Старый Карантин и уже
разговаривать с Ваней Гриценко как равный с равным, как пионер с пионером!
Как хорошо было в разговоре невзначай сказать: "Вот у нас в отряде все наши
пионеры решили..."

Все это было прекрасно. А вот сегодня история произошла очень скверная.

Случилось это так. После второй перемены в класс, в котором медленно оседал
шум, вошла Юлия Львовна, учительница литературы и классная
руководительница. С ней был незнакомый человек маленького роста, с шапкой
густых, мелко вьющихся волос, настолько черных, что седина на висках
выглядела так, будто он нечаянно тронул в этих местах голову обмеленными
пальцами. Из-под роговых очков, сидевших на большом носу, смотрели очень
выпуклые близорукие глаза. Юлия Львовна подошла к передней парте.

- Ребята, - сказала Юлия Львовна, - у нас большая, хорошая новость. С
сегодняшнего дня в вами будет заниматься по истории ваш новый педагог -
Ефим Леонтьевич. Все слышали? И, надеюсь, уже все разглядели?

И сухое, тонкое лицо Юлии Львовны с чуткими, подвижными бровями внезапно
облетела та лукавая, искристая улыбка, которая заставляла ребят говорить
про учительницу: "Строгая она ужас до чего! А все-таки какая-то своя..."

- Вот, - продолжала Юлия Львовна, - надеюсь, и Ефим Леонтьевич хорошо
рассмотрит всех вас вместе и каждого в отдельности. Ему труднее: вас много,
а он один. И давайте, по нашим правилам, считать, что первые пятнадцать
минут первого урока Ефим Леонтьевич - наш дорогой гость, а вы - хозяева
класса, хозяева, я уверена, радушные, старающиеся не посрамить своего