Елисаветграде, в семье польского - точнее литовского - дворянина, проигравшего в
карты свое родовое имение и принужденного поступить на службу в акцизное
ведомство, то есть стать акцизным чиновником. Вскоре семья ключика переехала в
Одессу и поселилась в доме, как бы повисшем над спуском в порт, в темноватой
квартире, выходившей окнами во двор, где постоянно выбивали ковры.
Семья ключика состояла из отца, матери, бабушки и младшей сестры.
Отец, на которого сам ключик в пожилом возрасте стал похож как две капли воды,
продолжал оставаться картежником, все вечера проводил в клубе за зеленым столом
и возвращался домой лишь под утро, зачастую проигравшись в пух, о чем извещал
короткий, извиняющийся звонок в дверь.
Мать ключика была, быть может, самым интересным лицом в этом католическом
семействе. Она была, вероятно, некогда очень красивой высокомерной брюнеткой,
как мне казалось, типа Марины Мнишек, но я помню ее уже пожилой, властной, с
колдовскими жгучими глазами на сердитом, никогда не улыбающемся лице. Она была
рождена для того, чтобы быть хозяйкой замка, а стала женой акцизного чиновника.
Она говорила с сильным польским акцентом, носила черное и ходила в костел в
перчатках и с кожаным молитвенником, а дома читала польские романы, в которых, я
заметил, латинская буква Л была перечеркнута косой черточкой, что придавало
печатному тексту нечто религиозное и очень подходило к католическому стилю всей
семьи.
Ключик ее боялся и однажды таинственно и совершенно серьезно сообщил мне, что
его мать настоящая полесская ведьма и колдунья.
костел мелкими-мелкими неторопливыми шажками, метя юбкой уличную пыль. Она тоже,
несомненно, принадлежала к породе полесских колдуний, но только была добрая,
дряхлая, отжившая, в железных очках.
Сестру ключика я видел только однажды, и то она как раз в это время собиралась
уходить и уже надевала свою касторовую гимназическую шляпу с зеленым бантом, и я
успел с нею только поздороваться, ощутить теплое пожатие девичьей руки,- робкое,
застенчивое, и заметил, что у нее широкое лицо и что она похожа на ключика,
только миловиднее.
обыкновение влюбляться в сестер своих товарищей, а тут еще ее польское имя,
придававшее ей дополнительную прелесть. Мне кажется, мы были созданы друг для
друга. Но почему-то я ее больше никогда не видел, и мое тайное влюбление прошло
как-то само собой.
Ей было лет шестнадцать, а я уже был молодой офицер, щеголявший своей раненой
ногой и ходивший с костылем под мышкой.
Вскоре началась эпидемия сыпного тифа, она и я одновременно заболели. Я
выздоровел, она умерла.
Ключик сказал мне, что в предсмертном бреду она часто произносила мое имя, даже
звала меня к себе.
Теперь, когда все это кануло в вечность памяти, я понимаю, что меня с ключиком
связывали какие-то тайные нити, может быть, судьбой с самого начала нам было
предназначено стать вечными друзьями-соперниками или даже влюбленными друг в
друга врагами.
Судьба дала ему, как он однажды признался во хмелю, больше таланта, чем мне,
зато мой дьявол был сильнее его дьявола.
Что он имел в виду под словом "дьявол", я так уже никогда и не узнаю. Но,
вероятно, он был прав.
Сорбонны в Гран-Пале... Я видел в высоком французском окне до пола вычурно-
массивные многорукие фонари моста Александра Третьего и еще голые конские
каштаны с большими надутыми почками, как бы намазанными столярным клеем, уже
готовые лопнуть, но все еще не лопнувшие, так что я обманулся в своих ожиданиях,
хотя всем своим существом чувствовал присутствие вечной весны, но она еще была
скрыта от глаз в глубине почти черных столетних стволов, где уже несомненно
двигались весенние соки.
девятнадцатого века, неистребимая память дурного вкуса Всемирной парижской
выставки...
по дороге из Милана в Равенну в отдаленном альпийском тумане светилась
пасхальная зелень равнины и в снежном дыхании невидимой горной цепи слышался
неуловимый запах рождающейся весны, несмотря на то, что ряды фруктовых деревьев,
пробегавших мимо нас,- цыплята-табака шпалерных яблонь и распятия старых
виноградных лоз - по-прежнему оставались черными, лишенными малейших признаков
зелени, и все же мне казалось, что я уже вижу ее незримое присутствие.
покосившихся башен, кирпичных дворцов-крепостей, окруженных рвами, по пятьсот
залов в некоторых, со специальными пологими лестницами для конницы, с мраморными
и бронзовыми статуями владык, поэтов и святых, с гранитными плитами площадей и
железными украшениями колодцев и фонтанов, с балконами, говорящими моему
воображению о голубой лунной ночи и шепоте девушки с распущенными волосами в
маленькой унизанной жемчугами ренессанской шапочке.
можно было с трудом разглядеть выпуклые девичьи лбы мадонн со старообразными
младенцами на руках, чьи головы напоминали скорее головы епископов, чем веселых
малюток...
Только один ключик сумел бы найти какой-нибудь единственный, неотразимый
метафорический ход, чтобы вместить в несколько строк впечатление обо всем этом
ренессансном великолепии, я же в бессилии кладу свою шариковую ручку.
архитектурных бесценностей, как бы созданных для того, чтобы в них играли
Шекспира и ставили "Трех толстяков" ключика.
Впрочем, здесь нельзя было найти площадь Звезды. Для этого следовало вернуться в
Париж и на метро направления Венсенн - Нейи доехать на колесах с дутыми шинами
до площади Этуаль (ныне Де Голль), где от высокой Триумфальной арки с четырьмя
пролетами расходятся как лучи двенадцать сияющих авеню.
Очевидно, туда стремилась фантазия ключика, когда он заставил своего Тибула идти
по проволоке над площадью Звезды.
уже приводило в трепет.
С юношеских лет я привык повторять магические строки:
Равенна, у сонной вечности в руках".
самому у сонной вечности в руках и увидеть наяву, как передо мною
буре жизни не мечтал"...
Больше всего поражала нас, особенно ключика, неслыханная магия строчки "и розы
оцепили вал". Здесь присутствовала тайная звукопись, соединение двух согласных
"з" и "ц", как бы сцепленных между собой необъяснимым образом. Сила этого
сцепления между собою роз вокруг какого-то вала мучила меня всю жизнь, и наконец
я приближался к разгадке этой поэтической тайны.
Я увидел на земле нечто вроде купола, сложенного из диких камней. Это и был
склеп Теодорика, действительно окруженный земляным валом, поросшим кустами еще
не проснувшихся роз, цеплявшихся друг за друга своими коралловыми шипами.
Вечная весна еще не наступила и здесь. Но, сцепленные в некий громадный венок
вокруг склепа Теодорика, они были готовы выпустить первые почки. Местами они уже
даже проклевывались.
Мы поднялись по каменной лестнице и вошли в мавзолей, посредине которого стоял
гроб Теодорика. Но гроб был открыт и пуст, подобный каменной ванне. Я так привык
представлять себе блоковского спящего в гробе Теодорика, что в первое мгновение
замер как обворованный. Отсутствие Теодорика, который не должен был мечтать о
бурях жизни, а спать мертвым сном на дне своей каменной колоды,- эти два
исключающих друг друга отрицания с наглядной очевидностью доказали мне, что
семьдесят пять лет назад поэт, совершая путешествие по Италии и посетив Равенну,
по какой-то причине не вошел в мавзолей Теодорика, ограничившись лишь видом роз,
оцепивших вал, а Теодорика, спящего для того, чтобы не мечтать о бурях жизни,
изобрела его поэтическая фантазия - неточность, за которую грех было бы
упрекнуть художника-визионера.
Зато я понял, почему так чудесно вышло у Блока сцепление роз.
Когда мы выходили из мавзолея и столетний старик сторож, которого несомненно
некогда видел и Блок, протянул нам руку за лирами, я заметил по крайней мере
десяток кошек со своими котятами, царапавших землю возле плошки с молоком.
любил окружать себя кошками.
Цепкие когти кошек и цепкие шипы роз вокруг мавзолея Теодорика родили строчку "и
розы оцепили вал".
Ну а что касается моря, то оно действительно отступило довольно далеко,
километров на десять, если не больше, но, плоское и серое, оно не представляло
никакого интереса: дул холодный мартовский ветер, за брекватором кипели белые
волны Адриатики, на пристани стояли на стапелях яхты и моторные боты, которых
готовили к весенней навигации. И пахло масляной краской, едким нитролаком,
суриком, бензином. Только не рыбой.
На обратном пути мы посетили церковь святого Франциска, снова попали в тьму и
холод католического собора с кострами свечей. Я бросил в автомат монетку, и
вдруг перед нами, как на маленькой полукруглой сцене, ярко озарилась театральная
картина поклонения волхвов: малютка Христос, задрав пухлые ножки, лежал на
коленях нарядной мадонны, справа волхвы и цари со шкатулками драгоценных даров,
слева - коровы, быки, овцы, лошади, на небе хвостатая комета. И все это вдруг
задвигалось: волхвы и цари протянули маленькому Христу свои золотые дары;
коровы, быки, лошади потянули к нему головы с раздутыми ноздрями, богородица с
широко висящими рукавами синего платья нежно и неторопливо движениями марионетки
наклонилась толчками к малютке, а на заднем плане два плотника все темп же
марионеточными движениями уже тесали из бревен крест и римский воин поднимал и
опускал копье с губкой на острие. Это повторилось раз десять и вдруг погасло,
Каменистый Артем
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Перумов Ник
Лукин Евгений
Апраксина Татьяна