Чтение 17–й страницы книги ~Белеет парус одинокий~

восхищением взиравших на его независимую жизнь.

Приятелей у Гаврика было много, а настоящих друзей всего один - Петя.

Проще всего было бы пойти к Пете и посоветоваться насчет хлеба и мяса.
Конечно, денег у Пети не было, особенно таких больших, как пятнадцать
копеек. Об этом нечего и думать. Но Петя мог бы утащить на кухне кусочек
мяса и достать в буфете хлеб.

Гаврик был один раз у Пети в гостях на прошлое рождество и прекрасно
знал, что у них есть буфет, где лежит много хлеба, на который никто не
обращает внимания. Так что ничего не стоит вынести хоть полбатона. Там у них
с этим не считаются.

Вся же беда заключалась в том, что не было известно, приехал ли Петя из
экономии. Пора бы уже, кажется, приехать. Несколько раз в течение лета
заходил Гаврик к Пете во двор узнавать, как дела. Но Пети все не было и не
было.

В прошлый раз их кухарка Дуня сказала, что скоро вернутся. Это было дней
пять тому назад. Может быть, уже приехали?

С привоза Гаврик отправился во двор к Пете. Благо недалеко: прямо против
вокзала - Куликово поле, угол Канатной, рядом со штабом - большой,
четырехэтажный дом, прекрасно приспособленный для хорошей жизни.

Во-первых, он был незаменим для уличных сражений, так как в нем было двое
ворот. Одни выходили на Куликово поле, или попросту Кулички, а другие - на
великолепнейший пустырь, с кустарником, с норами тарантулов и, правда,
небольшой, но зато исключительно богатой помойкой.

Там, если хорошенько порыться, всегда можно было набрать массу полезных
предметов - от аптекарского пузырька до мертвой крысы.

Петьке повезло. Не у каждого мальчика рядом с домом такая помойка!

Во-вторых, мимо дома бегали маленькие дачные поезда с
паровичком-кукушкой. Так что, для того чтобы положить под колеса петарду или
камень, не нужно было далеко ходить.

В-третьих, соседство штаба. Там, за высокой каменной стеной, выходящей на
полянку, находился таинственный мир, днем и ночью охраняемый часовыми. Там
шумели машины штабной типографии. Ветер переносил через забор вороха
удивительно интересных обрезков: лент, полосок, бумажной лапши.

На полянку же выходили и окна писарских квартир. Взобравшись на камень,
можно было заглянуть через решетку и посмотреть, как живут писаря, эти в
высшей степени красивые, важные и молодцеватые молодые люди в длинных
офицерских брюках, но в солдатских погонах.

О писарях было достоверно известно, что они самые обыкновенные "нижние
чины", то есть те же солдаты. Но какая громадная разница была между ними и
солдатами! Может быть, за исключением квасников, писаря были самыми
элегантными и нарядными красавцами в городе.

Горничные из соседних домов при виде писаря дрожали и бледнели, каждую
минуту готовые упасть в обморок. Они нещадно палили себе виски и волосы
щипцами, пудрили нос зубным порошком и румянили щеки конфетной бумажкой. Но
писаря не обращали на них внимания.

Если для любого одесского солдата горничная была существом недоступным и
высшим, то для писаря это была не больше как "деревенщина", недостойная даже
взгляда.

Писаря одиноко и меланхолично сидели на железных койках у себя за
решеткой и, сняв мундиры, тихонько наигрывали на гитарах. Были они в длинных
брюках с высоким красным стеганым корсажем и в чистых сорочках с черным
офицерским галстуком.

Если же в воскресенье вечером писарь появлялся на улице, то непременно
под ручку с двумя модистками в высоких прическах валиком.

Писаря были неслыханно богаты. Гаврик собственными глазами видел, как
однажды писарь ехал на извозчике.

И все же, как ни странно, писаря были всего только "нижние чины". И
Гаврик собственными глазами видел, как однажды на углу Пироговской и
Куликова поля генерал с серебряными погонами бил писаря по зубам, крича
грозным голосом:

- Как стоишь, каналья? Как-к с-с-стоишь?

И писарь, вытянувшись и мотая головой, с вылупленными, как у простого
солдата, светлыми крестьянскими глазами, бормотал:

- Виноват, ваше превосходительство! Последний раз!

Вот это двойственное положение и делало писарей существами странными,
прекрасными и вместе с тем жалкими, как падшие ангелы, сосланные в наказание
с неба на землю.

Была также очень интересна и жизнь простых караульных солдат,
помещавшихся рядом с писарями.

У солдат тоже было два естества.

Одно - это когда они стояли попарно, в полной караульной форме с
подсумками, у алебастрового штабного подъезда, каждую минуту лихо
вытягиваясь и делая по-ефрейторски "на краул", то есть отводя немного в
сторону хорошо смазанный салом штык, перед входящим или выходящим офицером.

Другое естество было простое, домашнее, крестьянское, когда они сидели в
казарме, пришивая пуговицы, чистя сапоги ваксой или играя в шашки, а
по-ихнему - "в дамки".

На окнах у них вечно сушились миски и деревянные ложки, лежало много
объедков черного солдатского хлеба, которые они охотно отдавали нищим.

С мальчиками они разговаривали также охотно, но задавали такие вопросы и
произносили такие слова, что у мальчиков горели уши и они в ужасе
разбегались.

Оба двора, покрытые асфальтом, как нельзя лучше подходили для игры в
классы. По асфальту можно было превосходно чертить углем и мелом клетки с
цифрами. Гладкие морские камешки скользили замечательно.

Если же дворник, выведенный из терпения детским гвалтом, выгонял игроков
метлой, очень удобно было тотчас перейти на другой двор. Кроме того, в доме
имелись чудесные таинственные подвалы с дровяными сараями. Прятаться в этих
сараях среди дров и различной рухляди, в пыльной сухой тьме, в то время как
на дворе яркий день, было неописуемым блаженством.

Одним словом, дом, где жил Петя, во всех отношениях был превосходный.

Гаврик вошел во двор и остановился под окнами Петиной квартиры,
находившейся в третьем этаже.

Двор, рассеченный наискось резкой, полуденной тенью, был совершенно пуст.
Ни одного мальчика! Очевидно, все или в деревне, или на море.

Большинство окон закрыто ставнями. Знойная, полуденная, ленивая тишина.
Ни звука.

Только откуда-то издалека - может быть, даже с Ботанической улицы -
слышатся урчанье и выстрелы раскаленной сковородки. Судя по запаху, где-то
жарится кефаль на подсолнечном масле.

- Петя! - закричал Гаврик вверх, приложив ко рту ладошки.

Молчание.

- Пе-еть-ка!

Ставни закрыты.

- Пе-е-е-е-тька-а-а-а!!

Форточка в кухне отворилась и выглянула повязанная белым платком голова
кухарки Дуни.

- Еще не приехали, - быстро сказала она обычную фразу.

- А когда приедут?

- Ожидаем сегодня вечером.

Мальчик сплюнул и растер ногой. Помолчал.

- Слушайте, тетя, как только он приедет, скажите, что Гаврик приходил.

- Слушаюсь, ваше благородие.

- Скажите, что я завтра утречком зайду.

- Свободно можешь не заходить. Нашего Петю теперь в гимназию будут
отдавать. Так что - до свиданья всем вашим шкодам.

- Ладно, - хмуро буркнул Гаврик, - вы только, главное, скажите. Скажете?

- Скажу, не плачь.

- До свиданья, тетя.

- До свиданья, прекрасное созданье.

Как видно, самой Дуне до такой степени надоело летнее безделье, что она
даже снизошла до шутливого разговора с маленьким босяком.

Гаврик подтянул штаны и побрел со двора.

Плохо дело! Как же теперь быть?

Можно было, конечно, сходить к старшему брату Терентию на Ближние
Мельницы. Но, во-первых, эти Ближние Мельницы бог знает где - туда и обратно
часа четыре, не меньше. А во-вторых, после беспорядков еще неизвестно, дома
ли Терентий. Очень может быть, что он где-нибудь прячется или сам "сидит на
дикофте", то есть самому нечего есть.

Что ж понапрасну бить ноги - не казенные!

Мальчик вышел на полянку и, проходя мимо, заглянул в окна к солдатам.

Солдаты как раз только что пообедали и полоскали на подоконнике ложки.
Куча недоеденного хлеба сохла на сильном солнце.

Мухи ползали по черным губчатым кускам с каштановой, даже на вид
кисленькой коркой.

Гаврик остановился под окном, очарованный зрелищем этого изобилия.

Он помолчал и вдруг, неожиданно для самого себя, сказал грубо:

- Дядя, дайте хлеба!

Но тут же спохватился, подобрал садок и пошел дальше, показав солдатам
щербатую улыбку:

- Та нет, я так! Не надо.

Но солдаты сгрудились на подоконнике, крича и свистя мальчику:

- Эй! Пес! Куда побег? Вертай назад!

Они протягивали ему через решетку куски хлеба:

- Бери! Не бойсь!

Он нерешительно остановился.

- Подставляй рубаху!

В их криках и шуме было столько веселого добродушия, что Гаврик понял: не
будет ничего унизительного, если он возьмет у них хлеб. Он подошел и
подставил рубаху.