главному дежурному было так много, что уже в начале второго года в помощь
воспитателю стали дежурить старшие колонисты, надевая красные повязки на
левый рукав.
работе, обыкновенно там, где работало более всего колонистов или где было
больше новеньких. Участие воспитателя было участием реальным, иначе в
наших условиях было бы невозможно. Воспитатели работали в мастерских, на
заготовках дров, в поле и в огороде, по ремонту.
спальнях собирались все воспитатели - и дежурные, и не дежурные. Это не
было тоже подвигом: нам некуда было пойти, кроме спален колонистов. В
наших пустых квартирах было и неуютно и немного страшно по вечерам при
свете наших ночников, а в спальнях после вечернего чая нас с нетерпением
ожидали знакомые остроглазые веселые рожи колонистов с огромнымы запасами
всяких рассказов, небылиц и былей, всяких вопросов, злободневных,
философских, политических и литературных, с разными играми, начиная от
"кота и мышки" и кончая "вором и доносчиком". Тут же разбирались и разные
случаи нашей жизни, подобные вышеописанным, перемывались косточки
соседей-хуторян, проектировались детали ремонта и будущей нашей счастливой
жизни во второй колонии.
сказки, рассказывал их умеючи, с элементами театральной игры и богатой
мимикой. Митягин любил малышей, и его сказки доставляли им особенное
наслаждение. В его сказках почти не было чудесного: фигурировали глупые
мужики и умные мужики, растяпы-дворяне и хитроумные мастеровые, удачливые,
смелые воры и одураченные полицейские, храбрые, победительные солдаты и
тяжелые, глуповатые попы.
дня образовалась библиотека, для которой книги я покупал и выпрашивал в
частных домах. К концу зимы у нас были почти вес классики и много
специальной политической и сельскохозяйственной литературы. Удалось
собрать в запущенных складах губнаробраза много популярных книжек по
разным отраслям знания. Читать книги любили многие колонисты, но далеко не
все умели осиливать книжку. Поэтому мы и вели общие чтения вслух, в
которых обыкновенно участвовали все. Читали либо я, либо Задоров,
обладавший прекрасной дикцией. В течение первой зимы мы прочитали многое
из Пушкина, Короленко, Мамина-Сибиряка, Вересаева и в особенности
Горького.
впечатление. Карабанов, Волохов и другие восприимчивее были к горьковскому
романтизму и совершенно не хотели замечать горьковского анализа. Они с
горящими глазами слушали "Макара Чудру", ахали и размахивали кулаками
перед образом Игната Гордеева и скучали над трагедией "Деда Архипа и
Леньки". Карабанову в особенности понравилась сцена, когда старый Гордеев
смотрит на уничтожение ледоходом "Боярыни". Семен напрягал все мускулы
лица и голосом трагика восхищался:
романтиков и задирали их за живое:
самый - дурак и слякоть... Какая-то там баба скривилась на него, так он
слезу и пустил. Я на его месте еще б одного купца задавил, их всех давить
нужно, и твоего Гордеева тоже.
башкой:
и нет его. Я таких тоже знаю.
понимает, так он везде свое возьмет: там схитрит, там украдет, а там
прикинется добрым. Так и живет.
и просили читать "хоть до двенадцати". Сначала не верили мне, когда я
рассказал действительную историю жизни Максима Горького, были ошеломлены
этой историей и внезапно увлеклись вопросом:
эпизоды сделались у нас образцами для сравнений, основаниями для
прозвищ, транспарантами для споров, масштабами для измерения человеческой
ценности. Когда в трех километрах от нас поселилась детская колония имени
В.Г. Короленко, наши ребята недолго им завидовали. Задоров сказал:
Горькие.
человек. А вы, конешно, и теорехтически босяки и прахтически.
постановления и утверждения. Постепенно в городе привыкли к тому, что мы
так себя называем, и не стали протестовать против наших новых печатей и
штемпелей с именем писателя. К сожалению, списаться с Алексеем
Максимовичем мы не смогли так скоро, потому что никто в нашем городе не
знал его адреса. Только в 1925 году в одном иллюстрированном еженедельнике
мы прочитали статью о жизни Горького в Италии; в статье была приведена
итальянская транскрипция его имени: Massimo Gorky. Тогда наудачу мы
послали первое письмо с идеально лаконическим адресом: Italia. Massimo
Gorkiy.
малыши, несмотря на то что малыши почти все были неграмотны.
это был народ живой, пронырливый, вороватый на мелочи и вечно донельзя
измазанный. Приходили в колонию они всегда в очень печальном состоянии:
худосочные, золотушные, чесоточные. С ними без конца возилась Екатерина
Григорьевна, добровольная наша фельдшерица и сестра милосердия. Они всегда
липли к ней, несмотря на ее серьезность. Она умела их журить
по-матерински, знала все их слабости, никому не верила на слово (я никогда
не был свободен от этого недостатка), не пропускала ни одного преступления
и открыто возмущалась всяким безобразием.
человеческим чувством поговорить с пацаном о жизни, о его матери, о том,
что из него выйдет - моряк, красный командир, или инженер; умела понимать
всю глубину той страшной обиды, какую проклятая, глупая жизнь нанесла
пацанам. Кроме того, она умела их и подкармливать: втихомолку, разрушая
все правила и законы продовольственной части, легко преодолевая одним
ласковым словом свирепый педантизм Калины Ивановича.
пацанами, не мешали ей и благодушно, покровительственно всегда
соглашались исполнить небольшую просьбу Екатерины Григорьевны: посмотреть,
чтобы пацан искупался как следует, чтобы намылился как нужно, чтобы не
курил, не рвал одежды, не дрался с Петькой и так далее.
старшие ребята всегда любили пацанов, всегда относились к ним, как старшие
братья: любовно, строго и заботливо.
трудно. Все больше и больше наши взоры обращались ко второй колонии, туда,
на берега Коломака, где так буйно весной расцвели сады и земля лоснилась
матерым черноземом.
нанятые за гроши, способны были строить деревенские хаты, но становились в
тупик перед каким-нибудь сложным перекрытием. Стекла мы не могли достать
ни за какие деньги, да и денег у нас не было. Два-три крупных дома были
все-таки приведены в приличный вид уже к концу лета, но в них нельзя было
жить потому, что они стояли без стекол. Несколько маленьких флигелей мы
отремонтровали до конца, но там поселились плотники, каменщики, печники,
сторожа. Ребят переселять смысла не было, так как без мастерских и
хозяйства им делать было нечего.
исполняли они. Летом десяток ребят жили в шалашах, работая в саду. Они
присылали в первую колонию целые возы яблок и груш. Благодаря им
трепкинский сад принял если не вполне культурный, то во всяком случае
приличный вид.
трепкинских руин новых хозяев, да еще столь мало почтенных, оборванных и
ненадежных. Наш ордер на шестьдесят десятин неожиданно для меня оказался
ордером почти дутым: вся земля Трепке, в том числе и наш участок, была уже
с семнадцатого года распахана крестьянами. В городе на наше недоумение
улыбнулись:
мнения:
Володихин Дмитрий
Прозоров Александр
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Суворов Виктор