принадлежащей перу Леона Пьер-Кэна, письмами Пруста и свидетельствами
друзей. Лучший анализ его жизни, характера и творчества дан в книге
американца Эдмунда Уилсона "Замок Акселя".
Адриана Пруста, широко известного медика-гигиениста; мать его Жанна Вейль,
еврейка по происхождению, была, по-видимому, женщиной образованной, с
душой нежной и тонкой и для сына своего Марселя навсегда осталась
воплощением совершенства. Именно от нее перенял он и отвращение ко лжи,
совестливость, а главное - бесконечную доброту. Андре Берж разыскал в
каком-то старом альбоме вопросник - один из тех, которыми девушки той
эпохи изводили молодых людей; Прусту было четырнадцать лет, когда он
отвечал на него:
радостей нежного чувства.
у него на всю жизнь. Боязнь причинить огорчение навсегда оставалась у него
движущим инстинктом. Рейнальдо Ан, бывший, вероятно, его лучшим другом,
рассказывает, как Пруст, выходя из кафе, раздавал чаевые; расплатившись с
официантом, обслужившим его, и заметив в углу другого официанта, который
ничем не был ему полезен, он бросался к нему и так же, как первому,
предлагал бессмысленно огромные чаевые, говоря при этом: "Ему, наверное,
было бы очень обидно остаться незамеченным".
кафе. "Кажется, - говорил он, - мы забыли попрощаться с официантом; это
неделикатно!"
роль. Следовало быть деликатным, не обижать, доставлять удовольствие, и
ради этого он не скупился на безумно щедрые подарки, смущавшие тех, кому
они предназначались, на слишком лестные письма и знаки внимания. Что
порождало эту благожелательность? Отчасти боязнь быть неприятным,
стремление завоевать и сохранить симпатии, необходимые человеку слабому и
больному, но вместе с тем и его чувствительное и точное воображение,
позволявшее ему представлять с мучительной ясностью чужие страдания и
желания.
Пруста болезнью - ведь он болел с девятилетнего возраста. Приступы астмы
заставляли его быть крайне осторожным, а его нервы успокаивала лишь
изумительная нежность матери.
семьи в восьмидесятых годах прошлого века: гуляния со старой бонной по
Елисейским Полям, встречи и игры с девочками, которые станут впоследствии
"девушками в цвету", а иногда прогулки по аллее Акаций, где мальчик мог
встретить нежную и величественную госпожу Сван в ее красивой открытой
коляске.
родом семья его отца. Виды Бос и Перша станут в его книге пейзажами
Комбре. Отсюда путник может направиться в "сторону Свана" или в "сторону
Германтов".
его класс был особенно выдающимся. Этот изумительно одаренный ребенок,
которому мать привила любовь к классикам, уже испытывал потребность
выразить фразами что-то увиденное.
заставляли меня остановиться благодаря своеобразному удовольствию,
доставляемому мне ими, а также впечатлению, будто они таят в себе, за
пределами своей видимой внешности, еще нечто, какую-то особенность,
которую они приглашали подойти и взять, но которую, несмотря на все мои
усилия, мне никогда не удавалось открыть. Так как я чувствовал, что эта
таинственная особенность заключена в них, то я застывал перед ними в
неподвижности, пристально в них вглядываясь, внюхиваясь, стремясь
проникнуть своею мыслью по ту сторону видимого образа или запаха. И если
мне нужно было догонять дедушку или продолжать свой путь, то я пытался
делать это с закрытыми глазами; я прилагал все усилия к тому, чтобы точно
запомнить линию крыши, окраску камня, казавшихся мне, я не мог понять
почему, преизбыточными, готовыми приоткрыться, явить моему взору
таинственное сокровище, лишь оболочкой которого они были".
потребность; но когда однажды он попытался зафиксировать на бумаге одну из
таких картин, показав, как три купола в глубине долины по мере движения
путника поворачивались, расходились, сливались в одно или прятались друг
за дружкой, он пережил, дописав страницу, ту ни с чем не сравнимую
радость, какую ему предстояло нередко испытывать в будущем, - радость
писателя, который освободился от чувства или ощущения, придав им чарами
искусства форму, доступную пониманию. "...Страница эта, - пишет он, - так
всецело освободила меня от наваждения мартенвильских куполов и скрытой в
них тайны, что я заорал во все горло, словно сам был курицей, которая
только что снеслась".
образованного француза это большое событие. В этот решающий год у Пруста
был великолепный преподаватель Дарлю, и на всю жизнь сохранилась у него
любовь к философским построениям. Позднее ему предстояло передать
средствами романтической формы основные темы прославленной философии его
времени - философии Бергсона.
Галеви, Робером де Флером, Фернаном Грегом и несколькими другими
товарищами по лицею он основал небольшой литературный журнал "Пир". Отцу
хотелось, чтобы он поступил в Торговую палату; сам он не очень-то к этому
стремился: ему нравилось писать и он любил бывать в свете. Ах, сколько раз
ставилось ему в упрек пристрастие к салонам! В литературных кругах он
сразу же прослыл снобом и светским человеком. Однако кто из тех, что
судили о нем с таким презрением, стоил его? В действительности круги
общества, описанные художником, значат меньше, нежели то, как он видит их
и как изображает.
художник может с равным интересом изображать манеры королевы и привычки
портнихи". Высшее общество всегда оставалось одной из сфер, наиболее
благоприятных для формирования художника, стремящегося наблюдать
человеческие страсти. Благодаря досугу чувства становятся "более
интенсивными. В семнадцатом веке - при дворе, в восемнадцатом - в салонах,
а в девятнадцатом - в "свете" - именно там французские романисты с успехом
находили подлинные комедии и трагедии, которые достигали полноты своего
развития - прежде всего потому, что у героев их времени было вдоволь, и
еще потому, что достаточно богатый словарь давал им возможность выразить
себя.
понимал даже того, что интерес могут представлять все классы, и портниха -
не меньший, чем королева, - значит очень плохо прочитать его и совершенно
не понять. Ибо Пруст отнюдь не был ослеплен светом; несомненно, и там
проявлялись присущие ему приветливость, необыкновенная учтивость, а также
и его сердечность, ибо в свете, как и во всякой другой человеческой среде,
есть существа, достойные любви; но за этой внешней любезностью часто
скрывалась немалая ирония. Никогда не переставал он противопоставлять
порочности, какого-нибудь Шарлюса или эгоизму герцогини Германтской
изумительную доброту женщины буржуазного круга, такой, как его мать
(которая в книге стала его бабушкой), здравый смысл девушки из народа
вроде Франсуазы или благородство тех, кого он называет "французами из
Сент-Андре-де-Шан", то есть народа Франции, каким изобразил его некий
наивный скульптор на церковном портале. Однако полем его наблюдений было
светское общество, и он в нем нуждался.
его таким, как он описан Леоном Пьер-Кэном. "Широко открытые темные
сверкающие глаза, необыкновенно мягкий взгляд, еще более мягкий, слегка
задыхающийся голос, чрезвычайно изысканная манера одеваться, широкая
шелковая манишка, роза или орхидея в петлице сюртука, цилиндр с плоскими
краями, который во время визитов клали тогда рядом с креслом; позднее, по
мере того как болезнь его развивалась, а близкие отношения позволяли ему
одеваться, как он хотел, он все чаще стал появляться в салонах, даже по
вечерам, в меховом пальто, которого не снимал ни летом, ни зимой, ибо
постоянно мерз".
книгу "Утехи и дни". Неудача была полной. Оформление книги могло лишь
оттолкнуть разборчивого читателя. Пруст пожелал, чтобы обложку украшал
рисунок Мадлен Лемер, предисловие написал Анатоль Франс, а его собственный
текст перемежался мелодиями Рейнальдо Ана. Это слишком роскошное издание и
причудливый состав имен, его украшавших, не создавали впечатления чего-то
серьезного. И однако, если бы какой-нибудь значительный критик сумел найти
в книге среди пустой породы несколько крупиц драгоценного металла, то это
был бы отличный повод для предсказаний!
будут характерны для Марселя Пруста - автора "В поисках утраченного
времени". В "Утехах и днях" есть до неправдоподобия странная новелла, в
которой герой, Бальдасар Сильванд, перед смертью просит юную принцессу,
которую любит, побыть с ним пару часов; она отказывается, ибо в эгоизме
своем не может лишить себя удовольствия даже ради умирающего. Мы снова
встретимся с подобной ситуацией, когда умирающий Сван поделится своим
страданием с герцогиней Германтской, после чего тем не менее она
отправится на обед.