существа из твердой воды. Они были похожими на змей, черепах, пауков. Земля
кишела ими. Это было то долгое время, когда Бог обустраивал землю, расселял
народы. Где-то сильно не хватало тепла, Бог забрал его отсюда. Сделалась
зима. Чудища замерзли, окаменели. А когда на земле установился порядок, и по
окончательному закону появились четыре времени года, весной тела оттаяли и
превратились в живую воду. Так образовались реки, озера, ручьи. Появилась
растительность, здесь стали селиться рыбы, птицы, звери. Сюда пришел мой
маленький народ и стал частью этой жизни. Не царем, не хозяином - частью.
кулик..."
среди кирпичных и бетонных новостроек. Он осторожно расправил ржавые крылья
и тут же сложил их. Потрогал клювом застоявшиеся ноги, потоптался на месте.
Присел и, почти не применяя крыльев, запрыгнул на плоскую крышу пятиэтажного
дома.
там маячил темный силуэт. Свалка вырастала вместе с поселком. Вместе со
свалкой рос Черный ворон, он уже доставал Кулику до колена. И с каждым годом
становился все наглее. Вот и сейчас - делает вид, что не замечает Хозяина,
что ничего его в жизни не интересует, кроме мусора: разгребает лапами рыхлые
кучи, перекладывает клювом с места на место ящики, коробки, бутылки. Но
Кулик знает, что Ворон все видит, всем интересуется, ждет. Мерзкая тварь, -
в очередной раз заключил Кулик и мягко спрыгнул на землю.
поселка.
сны стали тревожными, а пробуждения безрадостными.
Из-под обшарпанного общежития выскочил таракан. Кулик нагнулся к нему,
таракан успел спрятаться.
не уходя. Проваливаясь во мрак, он видел себя то давно сгоревшим общежитием,
то зэковским бараком, то поселковым кладбищем... Он опять открыл глаза,
огляделся, ища покоя.
двадцать лет с тех пор, как их посадили, они только перестали быть похожими
на кусты. Но это обстоятельство никогда не огорчало Кулика, потому что оно
было вполне согласно с природой болота, на котором жил теперь он, Ржавый
кулик.
заснул. Уже через минуту большое прозрачное пространство в центре парка
затянулось, заполнилось обычным утренним воздухом - смесью дизельной дымки с
легким рассветным туманом.
стоял на возвышенности с работающим двигателем.
безнадежно покоились колеса машины.
хитро улыбался и заговорщицки двигал мокрыми бровями. - Ничего девчонка, а?
Ты чего такой кислый? Ну, ладно, уговорил, жене не расскажу. Нет, правда,
случилось что? - Он перестал смеяться.
Борька обиженно смотрит мне в спину, обернулся, постарался улыбнуться:
представляешь? А я опоздал. Поехали?
Л Е Т Е Л И Д И К И Е Г У С И
раз говорил себе Генка, выходя во двор и оглядывая беспокойную компанию.
родительницу, это как посмотреть: Генку, которому еще нет семнадцати, она
родила восемнадцатилетней. "Женщина - диво!..." - нечаянно услышанное сыном
мнение о матери. Беседовали два соседа. Его слуху и взору, сквозь пахучую
ветку вечерней сирени, достались только, слетевшие с махорочных губ, два
слова, окрашенные страстным, уважительным сожалением. Вздохи-затяжки:
"Да-а-а!..." - задумчивое молчание, дым через ноздри. Два коротких слова,
наложенные на какую-то историю - известную или тайную, - сказанные с
особенным настроением, могут звучать долго и говорить о многом, - подумал
тогда Генка.
всмотреться в облик матери - фигура, лицо, походка, голос... Не находя
ничего особенного в каждом из этих слагаемых, вернулся к исходному, полному,
как ему казалось, восприятию, но, помня себя недавнего, еще не удивленного,
постарался воззреть на мать вдруг, в состоянии ошеломленной неожиданности,
сквозь пахучую ветку, глазами взрослого мужчины, курящего и чужого. Когда
это удалось, образ привлекательной женщины настолько сильно заслонил иконные
формы матери, что Генка, потрясенный, стыдливо отпрянул от такого
созерцания, как будто подглядел чье-то сокровенное... Он решил навсегда
отказаться от подобных экспериментов, если они смогут хоть каким-то образом
коснуться матери. Открытие все же обрадовало его, он понял, что теперь
обладает тайным капиталом на всю оставшуюся жизнь: он может видеть женщину
"разными" глазами, а в этом, - рассудительно и просто выводило его детское
сознание, - источник счастья и, - тут на логику влияла собственная Генкина
судьба, которая была производным от материнской доли, - гарантия семейного
благополучия.
Сейчас мелодичная колыбельная, ставшая в свое время для Генки таковой,
воспринималась не просто как одна из любимых песен, - набор трогающих душу
слов в музыкальной пене. Может быть, потому, что "гусиная" была все же
иноязыкой для него, хоть и понятной (он вырос старомодным, до архаичности, -
почему-то не любил иностранных "синглов"). И, наверное, еще и оттого, что ее
исполняла не эстрадная певица в калейдоскопных клипах, отвлекающих внимание,
а единственный близкий человек, хоть и не до конца понятный - чем дальше,
тем боле... А сейчас и вообще говорят: "Диво"! Или "дива"? - и вправду, даже
если смотреть тривиально: высокая женщина средних лет, с фигурой, которой
позавидуют иные Генкины одноклассницы, умеющая очаровательно смеяться над
добрыми шутками - негромко, глядя на собеседника из-под седеющей челки
лукавыми блестящими сливками и при этом как-то трогательно недоверчиво
покачивая в стороны головой. И вот она, такая, как запоет!... Генке даже
иногда стало сниться - мать заводит свою заунывную тягучую песнь,
запрокидывает голову, вытягивает вверх руки и дымом-косой медленно уходит
вверх, вкручивается в небо, пристраивается за улетающим клином: плывет,
вместе с дикими гусями, над какой-то неизвестной далекой, пахнущей сиренью,
землей. И уже не слова - суть, а печальное восклицание припева: "Гой-я,
гой-я!..." - гортанная перекличка, плавные ритмы мягких крыл... Но что в
них, в кликах и ритмах? - Генка мог только догадываться.
среднюю полосу России, с Генкой, грудным ребенком, на руках. Купила
маленький, но добротный домик на окраине города. "Стали мы с тобой
жить-поживать, да добра наживать," - смеясь, заканчивала короткую историю и,
избавляясь от расспросов, весело убегала в другую комнату. А вечерами, за
готовкой, стиркой, вполголоса, на неродном ("Специально!" - думал в эти
мгновения Генка, и обижался) - на неродном для сына языке:
выговора, все годы жизни в России пыталась избавиться от этого, как ей
казалось, изъяна, который иногда излишне привлекал к ней пустяковое, но, все
равно, совершенно ненужное внимание. Правильная речь в основном удавалась, и
лишь в минуты увлеченности в ее взволнованном разговоре прорывалось "шо"
вместо "что" и сквозило мягкое "г": "Хеннадий!" - могла она сердито или,
наоборот, нежно обратиться к сыну. Что касается Генки, то благодаря ее
самодисциплине, сын был уже начисто лишен этих украинских "меток", которые
мог приобрести только в семье.
Когда они с Риткой были маленькие, он догонял ее повсюду - в "пятнашках", в
"казаках-разбойниках" - целовал в спину, плотно прикасаясь губами к одежде,
и убегал. Он делал это так мастерски, быстро и незаметно, в пылу борьбы, в
суматохе, что никто ни разу не заметил его в этом "взрослом" грехе. Генка
был уверен, что не подозревала о поцелуях и сама куколка Ритка с кудрявыми
каштановыми волосами, похожая на цирковых лилипутовых красавиц. Которая, по
мотивам, не недоступным Генкиному ребячьему пониманию, внушала ему
противоречивые, но, определенно, - перечащие "официальной" морали детских