Чтение 17–й страницы книги ~Жестокость~

идее, остаться и при полном социализме...

- А жиганы? [бандиты (прим.авт.)]

Это спрашивает молодая румяная женщина в пестрой косынке, натянутой на
самые брови, под которыми смеются милые и дерзкие глаза.

- А что, у вас тут много жиганов? - как бы удивленно спрашивает, в свою
очередь, Венька, поднимая голову и разглядывая женщину в толпе.

- Да есть, - уклончиво ответила женщина. - А где их нету-то!

- Их, пожалуй, не скоро переведешь, - вздыхает старичок. - Птиц и
полезных животных, пожалуй, скорее лишишься. А жиганы, они небось цепкие.
Их и сама Советская власть боится...

Венька улыбается или, лучше сказать, заставляет себя улыбнуться.

- Неужели боится?

- Боится, - подтверждает сухонький старичок. - Это как бог свят,
боится. Кажись, в декабре месяце тут трое приезжали из Дударей. Насчет
продовольственного налога. Так разве что только пушки при них не было. А
так они все в ремнях, при гранатах и пистолетах. И все быстренько,
быстренько делают. Без особого разговора. Лишь бы поскореичка отъехать на
лыжах. Мы им тут вопросы разные задавали, а они лишь помалкивают. "Нам,
говорят, до сельсовета поскореичка надо добраться..."

- Ну, это какие-то барахольщики были, - говорит Венька. - Они, наверно,
сами себя боятся...

- Барахольщики не барахольщики, а помирать, как я замечаю, никому
неохота, - опять вступает в разговор хозяин избы. - У нас вот нынешний год
пятого председателя в сельсовет поставили. Двоих убили. Двое сами
отказались от должности. И теперешний, видать, трясется. Даже нос не
высовывает дальше своей избы...

- Серьезное дело, - говорит Венька.

- Уж сурьезнее дальше некуда, - разводит руками хозяин и внимательно
оглядывает Веньку и меня. - А вы что же, без всякого орудия?
Представители, а ничего, я гляжу, при вас нету...

- Ничего нету, - смеется Венька.

- Выходит, очень смелые?

- Еще, видать, не битые, оттого и смелые, - произносит кто-то в углу.

И все смеются.

- Смеяться-то будто бы не от чего, - хмурится хозяин избы. - Одна баба
даве сказывала, Мелентьева сноха, будто в Петуховом яру в потребиловке в
субботу своими ушами слышала приказ, коей вышел от Кости Воронцова. Будто
он даже на специальной машинке был напечатанный и наклеен на дверях в
потребиловке. В том приказе сказано: коммунистам, всем и каждому в
отдельности, будет вырезаться на грудях и на спине острой бритвой красная
звезда, как знак особый и вечно памятный...

- Вот как! Значит, Костя сам где-то в потаенном месте, а приказы от
него идут и идут? И даже на специальной машинке?

- Истинные слова, на машинке. Он прошлой осенью разбил на золотых
приисках контору, забрал много чего. И машинку увез. Теперь все печатает
на машинке. Для большей, стало быть, ясности...

- Безнаказанность, - подводит итог этому разговору благообразный
лысоватый человек с длинными волосами, заправленными за уши, похожий на
дьячка. Но не сокрушается по поводу безнаказанности, а, пожалуй,
злорадствует. - Клочкова, напечатано в газете, будто бы убили в Золотой
Пади, а четырнадцать жиганов из его компании ушли. ("Не четырнадцать, а
три ушли", - хотел бы я поправить его, но я молчу. И Венька молчит.) И
ведь куда ушли? Прямо к Воронцову. Вот уж действительно, на самом деле,
ничего не скажешь - "император всея тайги"...

Я делаю вид, что разглядываю собственные валенки. Потом поднимаю глаза
и опять вижу против себя того курчавого мужика с ярко-рыжей, кругло
остриженной бородой, который говорил, что всех стариков будут переводить
на мыло. Конечно же, это Венькин "крестный" Баукин, Лазарь Баукин,
убежавший из нашей бани. Он-то уж точно знает, сколько жиганов ушло. Он бы
мог дать точную справку. Но он только усмехается и молчит. Выглядит он
лучше, чем в дни нашего первого знакомства, - поздоровевший. И одежда на
нем другая - новый стеганый ватник, а под распахнутым ватником чистая
холщовая рубаха с крупными белыми пуговицами. Значит, живется ему неплохо.
И он, как видно, ничего не опасается.

Он стоит недалеко от меня. Но между нами еще два или три человека. И я
разглядываю его как бы из укрытия.

Наконец, может быть, почувствовав на себе мой внимательный взгляд, он
надевает шапку и выходит. Шапка у него большая, медвежья.

10

За окном сгущаются сизые сумерки.

Нам бы еще засветло надо было выйти отсюда на Большие выселки. А мы вон
досидели до какой поры и ничего особенного толкового здесь не высидели. И
продолжаем сидеть.

Венька отвечает теперь на вопросы о налогах. Это уж черт знает что. При
чем здесь налоги?

И опять его спрашивают про заводы, которые, может быть, когда-нибудь
тут выстроят.

А может, их и никогда не выстроят, а нас сейчас, когда мы выйдем,
подкараулит на дороге тот рыжий бандюга Лазарь Баукин. Да подкараулит не
один, а с компанией, и не доживем мы ни до каких заводов. И до социализма
не доживем.

Я уже сильно сержусь на Веньку.

Молодая хозяйка в красной с белыми горошинками кофточке спрашивает, не
выпьем ли мы чайку или в крайности молочка.

- Молочка выпьем, - говорит Венька.

И вот мы пьем молоко. А сумерки за окном все сгущаются. Может, Венька
тут собирается ночевать?

Нет, попив молока, он ладонью вытирает губы, благодарит хозяев,
прощается, я тоже прощаюсь, и мы выходим во тьму.

Некоторое время молча идем по хрустящему снегу, закинув лыжи на плечи,
и с удовольствием вдыхаем после душной избы легкий морозный воздух.

- Позор, - наконец говорит Венька, когда мы проходим мимо тускло
мерцающих окон избы. - Просто позор. Какой-то беглый студент пришел,
чего-то такое набрехал мужикам, и все как будто так и надо. Как будто и
Советской власти нет. Ерунда какая! Даже не верится, что тут так живут.
Как на острове. Никто с людьми не разговаривает, ничего не объясняют. Мы
вот только с тобой немножко с ними потолковали...

- Ну и немножко! - усмехаюсь я, все еще сердитый на Веньку за то, что
мы так долго просидели здесь и теперь впотьмах должны идти еще неведомо
куда. - И вообще я считаю, это не наше дело - тут разговоры разводить...

- А чье же? - Венька тоже заметно сердится. - Ты что, считаешь, что ты
не обязан разговаривать с людьми как комсомолец...

- Обязан, но мы все-таки не для этого приехали...

- А для чего?

- Ну откуда я знаю! Я думал, у начальника или у тебя есть какой-то
план...

- А у тебя какой план? - Венька даже остановился, точно загораживая мне
путь. И я увидел, как у него блестят глаза во тьме. - У тебя-то, я
спрашиваю, есть какой-нибудь план?

- Чего ты придираешься? При чем тут я? Если б меня спросили, я вообще
все не так бы повел...

- А как?

- Я привез бы сюда всех этих курсантов с повторкурсов, окружил бы
каждую заимку и хотя бы ближние леса и начал выколачивать...

- Кого выколачивать? Население?

- Зачем население? Бандитов...

- А откуда ты знаешь, кто тут бандиты? - спросил Венька, положив свои
лыжи на снег.

- Ну, можно все-таки понять, - я тоже снял с плеча лыжи. - Вот твой
рыжий "крестный", этот самый Лазарь Баукин, открыто ходит по заимке. И еще
насмехается. И мы с тобой ничего сейчас не можем ему сделать, а он...

Я хотел сказать, что Баукин еще сегодня подкараулит нас где-нибудь, но
не сказал, не решился. Венька это сам знает, а если я скажу, он подумает,
что я струсил и его пугаю.

Я сделал вид, что у меня не застегивается пряжка от ремня на креплении,
и выругался, чтобы не продолжать разговор.

А Венька вдруг засмеялся. Может быть, он понял мою хитрость, понял, что
я побаиваюсь и еще больше боюсь признаться в этом.

Мы сворачиваем к лесу. Он чернеет невдалеке, и кажется, что это не лес,
а забор - высоченный каменный забор, а за ним еще видно здание с башнями и
крестами на башнях.

Венька спрашивает:

- Ты как думаешь, кто это, у кого вот мы сейчас в избе были?

- По избе, по обстановке, я думаю, что кулак...

- Кулак - это еще пустяки. Это Усцов Елизар Дементьевич - очень крупный
бандитский связчик. И еще старичок там был, который жиганов ругал, - это
тоже связчик. Енютин. У него сын в клочковской банде действовал. Мы его
убили в Золотой Пади.

- Правильно, - вспомнил я. - Один убитый действительно был, мы точно
установили, Енютин.

- И этот Усцов тоже зятя потерял. Дочка его в красной кофточке -
бандитская вдова. Мужа ее в прошлом году убили. А слышал, как они
разговаривают? Птиц и зверей жалеют...

- А ты с ними разговорился, стал им что-то объяснять.

- Да им я, что ли, объяснял! Тут же всякий народ. И то обидно, что
людям никто ничего не объясняет. И мы тоже хороши! Второй год тут крутимся