Чтение 17–й страницы книги ~Через кладбище~

- Вы не удивляйтесь, Василий Егорович. Вот честное комсомольское. Мне
тоже другой раз даже немцев станет жалко, когда попадаются пленные. Ведь
куда с ними деваться? Самим другой раз есть нечего. А их надо охранять. Вы
знаете, другой раз душу выворачивает, так жалко.

- Немцев?

- Даже немцев. Даю честное комсомольское. Хотя я сам хорошо видел, что
они, сволочи, творят. И у меня с ними до самой моей смерти, можно сказать,
личные счеты. Хотя бы из-за мамы. И вообще из-за всего. А все-таки, когда
они пленные, бывает даже их жалко. А вы как считаете?

- Нет, я хотел тебя спросить, как ты считаешь? Может, нам бросить
выплавлять тол, если тебе немцев жалко? Ведь сколько еще их этим толом
можно убить? Ну что? Гасить огонь?

Михась понял, что, снова разоткровенничавшись, допустил грубую ошибку.

- Вы меня не поняли, Василий Егорович, - виновато сказал Михась.

- Нет, я тебя понял, Миша. Давно понял. Ты хороший хлопец. И это
хорошо, что мы не учили наших детей презирать другие народы. Но тол
все-таки будем вытапливать. И пусть они в поездах ревут, как ты говоришь,
и стонут. Не жалко. Мне теперь никого не жалко. Себя не жалко. Вот так.
Выбрасывай эти пустые стаканы. И давай те снаряды сверху. Хороший жар!
Просто удивительно, какой хороший жар!

Василий Егорович был весел, как-то злобно, озорно весел. Будто выпивши.

Михась вылез из ямы, вынес, выбросил пустые стаканы и, наглотавшись за
это время за пределами сторожки свежего, прохладного воздуха, азартно
возбужденный, стал подавать Бугрееву новые снаряды, тщательно осматривая
их - свернута ли головка, вывернут ли взрыватель.

- Это правильно вы говорите, Василий Егорыч. Это я понимаю, что жалеть
кого-то еще рано. Поскольку, во-первых, немцы сами начали, по своей охоте
и теперь из-за них идет такая вот война. Нам читали на днях приказ из
Москвы. И в приказе прямо указывается...

Василий Егорович перебил его:

- Этот снаряд отложи. Это стопятидесятимиллиметровый. Их, кажется,
шесть штук. Их отдельно будем делать. Надо, чтобы одинаковые шли. Чтобы
сразу поспевали.

Михась отложил большой снаряд, протянул поменьше и опять заговорил:

- Так вот, Василий Егорыч, я говорю, этот приказ партизанам прямо
указывает...

- Указывает? - прохрипел, как перед новым приступом кашля, Бугреев. Но
не закашлялся. - Эх, Миша, кабы кто-нибудь указал, как вот тол из снаряда
вытапливать. Ведь вот положение. Даже градусника нету. Втемную работаем,
на благ святых, наобум лазаря. И никакой инструкции. Не знаешь, когда тебя
нелегкая толкнет. Зачерпни-ка мне, Миша, ковшичком водички. Жарко! Дышать
нечем. А кашля нет. Грудь, что ли, согрелась...

Михась сам давно уже хотел пить. Жара истомила и его, - правда, может
быть, меньше, чем Василия Егоровича, который теперь безвылазно - в яме.

Михась с наслаждением, с жадностью выпил почти полный ковшик теплой
воды из огромного ушата после того, как напился Бугреев.

А есть, странное дело, теперь уже не хотелось. Михась даже забыл о
своем мешке, оставленном в мастерской.

- Если б немножечко посолить эту водичку, - поднял голову над ямой
Бугреев и кивнул на ушат в углу. - Не так бы тяжко было. Не так бы томила
жажда. Хоть щепотку бы соли кинуть туда. Нету...

Михась удивился этим словам, но ничего не ответил, не успел ответить.

В дверь ворвался прохладный, освежающий ветер. Это Феликс открыл дверь.

- Мы с Евой привезли снаряды. Все забрали из-под белого ангела.

- Вот и хорошо, сынок. Очень хорошо, - погладил себя по мокрой от пота
голове Бугреев. - Оставьте эти снаряды у дверей. Михась их занесет.

- Можно, я тут немножечко побуду? - как-то особенно жалобно попросил
Феликс, опять прислонившись к косяку двери. - Я погреюсь. А Ева пока
покараулит.

- Нет, - сказал отец. - Тут опасно. И ни к чему. Я же тебе русским
языком говорю, и ты сам понимаешь. Мамаша мне башку оторвет, если с тобой
что-нибудь случится.

- Не оторвет, - зябко поежился Феликс.

- Нет, - повторил отец. - Нечего тебе тут делать. Иди... Или вот так.
Возьми этот ящик с толом. Он уже готов. Михась, поставь ему ящик на
тележку. Слышишь, Феликс? Увези этот ящик домой. Отодвинешь доску под
крыльцом. Знаешь, как мы делали? Туда выложишь все из ящика. А ящик
привези обратно. И дома погрейся. Погоди! Дома скажи маме, пусть готовит
ужин. Картошки пусть напечет. Через час мы придем ужинать. Нет, через
полтора часа. Сделаем все и придем. У нас здорово идут дела. Лучше, чем
прошлый раз. Иди, сынок, не задерживайся. Еве тоже холодно на ветру.
Сменишь Еву.

- Еве не холодно, - сказал Феликс. Но ушел.

- А под крыльцом - это не опасно? - спросил Михась.

- Что опасно?

- Ну вот под крыльцом вы держите тол. Это не опасно, если найдут? Ведь
могут найти, если обыск...

- Были у нас уже всякие обыски, - махнул рукой Василий Егорович. - И
под крыльцом искали, и везде. Нечего больше искать. Да и под крыльцом
всего удобнее хранить, если хочешь знать. Там у нас напихано всякое
барахло...

- Все-таки, - сказал Михась. - По-моему, это опасно...

Василий Егорович вылез из ямы, зажег лампу, повесил над верстаком.

- Многое что опасно, Миша, - улыбнулся он. - Но волков бояться - в лес
не ходить. Вот теперь это, - кивнул на яму, на огонь в яме, на котел с
кипящей водой, - уже не в первый раз делаю. Раньше - на кострах, а сейчас
- здесь. И, наверно, в пятый и в десятый раз буду делать, если
потребуется. Но начинать этот мартышкин труд всегда тяжело. Как-то
муторно, тяжко на душе. А начнешь - и как будто так надо. Хочется сразу
побольше сделать, чтобы снова не начинать. Такое чувство всегда, словно в
последний раз это делаешь. Кажется, больше сил не хватит опять это
начинать. Вот так. А сегодня я, должно быть, немножечко разогрелся и
перехватил. Сколько времени?

Михась посмотрел под лампой на свои великолепные часики:

- Шестой час. Двадцать минут шестого.

- Многовато, - покачал головой Василий Егорович. - Давно бы пора
чего-нибудь перехватить. Эдак, не жравши, и ноги не потянешь. Да и с
тобой, Миша, я, пожалуй, некрасиво поступил. Не дал тебе даже передохнуть
с дороги. Сразу втянул тебя в дела. - Улыбнулся. - Хотя ты не гость, а
заказчик. Но все-таки ты, наверно, притомился?

- Нет, я - ничего. Но вы, я думаю, устали.

- Устал, - сознался Бугреев. - Очень устал. Это я, пожалуй, напрасно по
жадности еще одну тележку велел привезти. По жадности. Но теперь уж делать
нечего. Надо ее доколотить. Неудобно, опасно оставлять у сторожки целые
снаряды. И обратно к могиле везти их глупо. Надо доколотить. Нельзя так
бросить. И главное - дело идет хорошо. Хороший жар. Тишина. Воскресенье.
Оставайся у нас ночевать. Завтра немножечко передохнешь, выспишься. Ты
можешь еще денек у нас погостить? Не сильно забранят тебя в отряде?

- Вообще-то не забранят. Я могу. Но надо тол доставить. Ночью буду
хлопотать насчет транспорта.

- Ну ладно, тогда еще немножечко поработаем.

Василий Егорович опять спустился в яму.

Михась, не надевая стеганки, вынес ящик с толом, установил его на
тележку, привязал.

Феликс, швыркая носом, будто плача, увез тележку в кладбищенскую
темноту.

А Евы нигде не было. Где же она?

Михась, вспотевший, в прилипавшей к спине рубахе, вздрагивая от
вечерней прохлады, стал переносить в сторожку только что привезенные
снаряды. И все время думал о Еве. После рассказов о ней Феликса и сердитых
замечаний Василия Егоровича Михась испытывал к Еве почти враждебность,
смешанную, однако, с удивлением. Интересно было бы посмотреть, какая она.
Интересно было бы даже заговорить с ней. Но Ева почему-то ни разу не вошла
в сторожку.

Где-то она ходит здесь вблизи. Может быть, она даже видит сейчас
Михася, работающего в полосе света, падающего от лампы из сторожки. А он
ее не видит, не может увидать.

На кладбище стало совсем темно. Не видно даже склепа, в который Михась
должен спрятаться в случае чего, в случае, если появятся полицаи или
немцы.

Михась снова, орудуя у тисков, стал свертывать головки снарядов,
вынимать взрыватели. Делал он это осторожно, - это и надо делать очень
осторожно, не торопясь. По-прежнему попадались сильно заржавевшие головки.

Василий Егорович сидел в яме на корточках, неотрывно смотрел в котел,
изредка нажимал ногой на планку поддувала. Потом снова попросил попить. И,
медленно выпив полковшика, сказал:

- Все-таки был бы хоть какой-нибудь, хоть самый дерьмовый градусник, я
бы нисколько не беспокоился. Я бы точно засек градус, на котором
начинается выплавка. А так это в самом деле дикость. Только чутьем, одним
только сверхсобачьим чутьем действуем. Позови сейчас сюда любого человека,
объясни ему, в чем дело, и скажи: делай, мы тебе десять орденов дадим и
миллион денег. Уверен - мало кто согласится. А мы, Миша, с тобой делаем.
Все-таки неплохие мы с тобой мужики. Я хочу тебе это, Миша, объяснить,
если ты не догадываешься. Не для того хочу объяснить, чтобы ты боялся. А
для того, чтобы ты после этого никого никогда не боялся. Вот как. Взялись
и делаем. И не худо делаем! Хороший жар! Быстро, хорошо поспевают. Раньше
так не было. Две тележки свободно сегодня сделаем. Вполне свободно.
Порядок. А завтра будем отдыхать. И две овцы ты мне обещал. Не обманешь?

- Ну что вы, Василий Егорыч! За этот тол не две овцы, а все стадо можно
отдать. И еще добавить.