Чтение 17–й страницы книги ~Дрожь и оцепенение~

Мне очень нравился сюрреалистический оттенок, который приняла наша
беседа, и который неожиданно доставил Фубуки такую радость. Это был очень
волнующий момент.

"Дорогая снежная буря, если мне так просто послужить причиной твоего
наслаждения, не стесняйся, забросай меня жесткими твердыми комьями,
градинами, заточенными как кремень. Твои тучи отяжелели от ярости. Я
согласна быть смертной, затерянной в горах, на которые они извергают свой
гнев, брызги ледяной слюны летят мне прямо в лицо. Мне это не вредит, а
зрелище это прекрасно. Ты хочешь изрезать мою кожу градом оскорблений, но ты
стреляешь холостыми, милая снежная буря. Я отказалась завязать глаза перед
твоим войском, потому что я так давно жаждала увидеть наслаждение в твоем
взоре".

Я решила, что Фубуки достигла удовлетворения, потому что она задала мне
вопрос, показавшийся мне простой формальностью:

- Чем вы думаете заняться после?

Мне не хотелось говорит ей о рукописи, над которой я работала. Я
отделалась банальным ответом:

- Я могла бы преподавать французский.

Моя начальница презрительно рассмеялась:

- Преподавать! Вы! Вы считаете себя способной преподавать!

Черт возьми, снежная буря, твои боеприпасы не иссякают!

Я поняла, что это был вопрос мне, но я не совершила глупости и не
призналась в том, что имела диплом преподавателя.

Я опустила голову.

- Вы правы. Я еще не до конца осознала предел моих возможностей.

- В самом деле. Скажите прямо, чем вы могли бы заниматься?

Я должна была заставить ее достичь полного экстаза.

В старинном японском императорском своде правил поведения оговорено,
что обращаться к Императору нужно с "дрожью и оцепенением". Меня всегда
очаровывала эта формулировка, которая так хорошо соответствовала игре
актеров в фильмах про самураев, когда они обращались к своему начальству
голосом, искаженным сверхчеловеческим почтением.

Я надела маску оцепенения и задрожала. Со страхом взглянув в глаза
молодой женщины, я пролепетала:

- Вы полагаете, что меня возьмут убирать мусор?

- Да! -- воскликнула она, выказав при этом несколько больше энтузиазма,
чем нужно.

Она глубоко вздохнула. Я выиграла.

Потом мне нужно было объявить о своем увольнении господину Саито. Он
тоже назначил мне встречу в пустом кабинете, но в отличие от Фубуки, ему
было не по себе, когда я села напротив.

- Срок моего контракта подходит к концу, и я хотела с сожалением
объявить о том, что не смогу его возобновить.

Лицо господина Саито исказилось множеством тиков. Поскольку мне не
удавалось интерпретировать эту мимику, я продолжила свою речь:

- Компания Юмимото предоставила мне множество возможностей проявить
себя. Я буду ей за это вечно благодарна. Увы, я оказалась не на высоте и не
оправдала большой чести, оказанной мне.

Маленькое тщедушное тело господина Саито нервно задергалось. То, что я
говорила, явно смущало его.

- Амели-сан...

Его глаза шарили по углам комнаты, словно пытаясь там найти нужные
слова. Я пожалела его.

- Саито-сан?

- Я... мы... мне жаль. Мне не хотелось, чтобы все так произошло.

Увидеть искренне извиняющегося японца можно примерно раз в столетие. Я
испугалась при мысли о том, что господин Саито пошел ради меня на такое
унижение. Это было тем более несправедливо, поскольку он не имел никакого
отношения к моим последовательным понижениям в должности.

- Вам не о чем сожалеть. Все к лучшему. И моя работа на вашем
предприятии меня многому научила.

И тут я действительно не лгала.

- У вас есть планы? -- спросил он меня с натянутой любезной улыбкой.

- Не беспокойтесь за меня. Я себе что-нибудь подыщу.

Бедный господин Саито! Это мне пришлось успокаивать его. Несмотря на
некоторый профессиональный рост, он оставался японцем, одним из миллионов,
одновременно являясь рабом и неумелым палачом той системы, которую, конечно,
не любил, но не осмеливался критиковать из-за слабохарактерности и
отсутствия воображения.

Наступила очередь господина Омоши. Я умирала от страха при мысли
оказаться с ним наедине в его кабинете. Но я была не права. Вице-президент
пребывал в прекрасном расположении духа.

Завидев меня, он воскликнул:

- Амели-сан!

Он произнес это с той восхитительной японской манерой, когда говорящий,
называя человека по имени, подтверждает тем самым его существование.

Он говорил с полным ртом. Я попыталась по его голосу определить, что он
ел. Это было что-то вязкое, клейкое, что-то, что нужно потом отдирать от
зубов при помощи языка в течение нескольких минут. Однако, недостаточно
липкое, чтобы прилепиться к небу, как карамель. Слишком жирное, чтобы быть
ленточкой лакрицы. Слишком густое для маршмеллоу*. В общем, загадка.

Я снова нудно забубнила хорошо заученную речь:

- Срок моего контракта подходит к концу, и я хотела с сожалением
объявить о том, что не смогу его возобновить.

Лакомство лежало у него на коленях, скрытое от меня столом. Он поднес
ко рту новую порцию: толстые пальцы скрывали то, что несли, оно было
проглочено, а я не смогла разглядеть его цвет. Меня это огорчило.

Должно быть, толстяк заметил мое любопытство. Он достал пакетик и
бросил его ко мне поближе. К моему великому удивлению, я увидела шоколад
бледно-зеленого цвета.

Я озадаченно и с опаской посмотрела на вице-президента:

- Это шоколад с планеты Марс?

Он разразился хохотом. Конвульсивно икая, он произнес:

- Кассеи но шокорето! Кассеи но шокорето!

Что означало: "Марсианский шоколад! Марсианский шоколад!"

Я удивилась такой реакции на мое увольнение. И эта холестерольная
веселость была мне весьма неприятна. Она все нарастала, и я уже представляла
момент, когда сердечный приступ сразит вице-президента прямо у меня на
глазах.

Как я объясню это начальству? "Я пришла объявить о своем увольнении, и
это его убило." Ни один человек в Юмимото не поверил бы такому: я была из
того разряда служащих, чей уход мог быть воспринят только как великолепная
новость.

Что касается истории с зеленым шоколадом, никто бы ей не поверил. От
одной шоколадки не умирают, даже если у нее цвет хлорофилла. Версия об
убийстве была бы гораздо более правдоподобной. Мотивов у меня хватало.

Короче говоря, оставалось надеяться, что господин Омоши не околеет, а
то я могла бы оказаться идеальным убийцей.

Я уже приготовилась пропеть второй куплет, чтобы остановить этот тайфун
смеха, когда толстяк выговорил:

- Это белый шоколад с зеленой дыней, его делают на Хоккайдо. Отменный
вкус. Они великолепно воссоздали вкус японской дыни. Возьмите, попробуйте.

- Нет, спасибо.

Я любила японскую дыню, но мне была отвратительна мысль о том, что ее
вкус смешали со вкусом белого шоколада.

Мой отказ почему-то рассердил вице-президента. Он повторил свой приказ
в вежливой форме:

- Месьягатте кудасаи.

То есть: "Пожалуйста, попробуйте, сделайте одолжение".

Я отказалась.

Он начал спускаться ниже по языковым уровням.

- Табете.

Что значит: "Ешьте".

Я отказалась.

Он крикнул:

- Таберу!

Что означало: "Жри!"

Я отказалась.

Он задыхался от гнева:

- Пока срок вашего контракта не истек, вы обязаны мне подчиняться!

- Да какая вам разница, съем я или нет?

- Какая наглость! Не смейте задавать мне вопросы! Вы должны подчиняться
моим приказам.

- А чем я рискую, если не подчинюсь? Меня вышвырнут за дверь? Меня бы
это вполне устроило.

В следующее мгновение я поняла, что зашла слишком далеко. Стоило лишь
взглянуть на выражение лица господина Омоши, чтобы понять, что дружественные
бельгийско-японские отношения дали трещину.

Инфаркт казался неотвратимым. Я пошла на попятный:

- Прошу меня извинить.

Ему хватило дыхания, чтобы рыкнуть:

- Жри!

Это было моим наказанием. Кто бы мог поверить, что дегустация зеленого
шоколада могла стать политическим актом?

Я протянула руку к пакетику, думая, что возможно в саду Эдема все
происходило также: у Евы не было никакого желания есть яблоко, но жирный
змей в неожиданном и необъяснимом приступе садизма, заставил ее это сделать.

Я отломила зеленоватый квадратик и поднесла ко рту. Больше всего у меня