Чтение 17–й страницы книги ~Бедный Авросимов~

ниточка завязывается, как она начало берет, следите, это очень занятно. Так
вот, он указывает мне на марширующую роту и говорит:

- Как вам нравится, господин капитан, эта толпа лентяев и оборванцев?

Я, признаться, господин Ваня, оторопел.

- Чем же они лентяи, господин полковник? Они строя не знают, но на то мы
и призваны их учить, господин полковник. Авось выучим, лицом в грязь не
ударим... Постараемся...

Он искривился весь, словно от смеха, но [132] смолчал. Однако голубые его
глаза глядят зорко, с пристрелочкой, и весь вид его располагает. Я,
признаться, у него - новый офицер, еще не знаю, что да как.

- В других полках, господин полковник, и того хуже...

- Другие полки, господин капитан, не образец для нас, - сказал он
холодно. - Я просил вашего назначения сюда, зная о вашем высоком мастерстве
в строевой науке...

Ну, как он меня холодом облил! Как мне было поступить, господин Ваня?
Однако я смотрю на него с любопытством. Ладно, сударь, извольте...

Так рассуждал Аркадий Иванович, словно бы и ни о чем, а между тем наш
герой, преисполненный необъяснимой тревоги, вышагивал рядом, видя перед
собой Павла Ивановича с завязанными глазами и не умея представить себе его
же стоящим на ветру перед марширующей ротой. Да как это он там стоял? Видел
ли он свое скорое будущее? И, замахиваясь на самого государя, предвидел ли
молнии и гром?

- Э, кабы можно было предвидеть хоть сотую долю того, что потом стало, -
вздохнул Аркадий Иванович. - А вот, господин Ваня, посудите сами, мое
положение: он стоит передо мной, как Бонапарт, и я ничего сказать не смею.
Каково? А ведь все мы - люди. Ну, скажем, водку он пьет? В карты...
прекрас[133] ный пол... Ну как все... Но он меня подавляет своими глазами,
Господи ты Боже мой! Это неспроста, думаю я, это личность... Это не просто
аристократ, баловень, пренебрегатель... Ну хоть бы он меня понял, кивнул бы,
пригласил бы к себе; мол, новый офицер, как дела и прочее... Нет, господин
Ваня, одни лишь глаза в упор. Я терпелив. Я жду. Я в кампаниях против
французского узурпатора не участвовал, а он - да. Преклоняюсь перед героями,
даже завидую... а вам разве не хотелось бы ради отечества? Не хотелось бы?
Ведь хочется, а? Ну знаю, это же не просто слово... А вы вникайте, вникайте,
тут-то самое и начинается.

- Мне поторопились передать, господин капитан, всякие слухи относительно
вашего прошлого.

- Позвольте, господин полковник, что вы имеете в виду? Я поклонник
правил, но честь свою в обиду...

- Ну, например, история в Московском полку, когда вы...

- Виноват, господин полковник, но это навет...

- Нет, нет, я не придаю этому значения. Вы первоклассный строевик, а мне
вот как нужны такие офицеры... Остальное - вздор.

- Это самая крайняя мера завистников, господин полковник...

- Пустое. Я не считаюсь. Для меня какой вы есть... [134]

- Для меня отечество прежде всего. Его польза...

- Отечество? А что, господин капитан, известно вам об этом предмете?

- Я бы сказал, господин полковник, да мысль, что и до вас дошли грязные
обо мне слухи, ужасна...

- Давайте договоримся, господин капитан, раз и навсегда. Я вас ценю за
фрунт. Остальное - не мое дело.

Вы поняли, господин Ваня, какая тут тонкость?

Наш герой живо представил себе этот диалог, отчего волнение его даже
усугубилось, ибо, зная уже отчетливо внешние черты злодея полковника, он
ощутил его холодность и словно увидел пронзительные его глаза. Но чего-то
все-таки Аркадий Иванович, видимо, не договаривал, и призрак висел в пустом
воздухе, как карась на крючке, вне своей родной водной стихии.

Уж ежели рассуждать с пристрастием: и дался ему этот Павел Иванович,
возомнивший о себе, великий нравственный прелюбодей! Что в нем, казалось бы?
Да, видно, такова природа молодости и неусталой, непотревоженной души, что
все хочется знать наверняка, до конца, а иначе такие мучения подступают,
такая тайна мерещится, что и не приведи Господь.

Авросимов и переживал это все, шагая рядом с героем, да так переживал,
что и Ама[135] лия Петровна выскочила из мыслей, и военный министр не
представлялся, и прохожих словно и не было вокруг, и позабылся флигель
вожделенный...

Как вдруг Аркадий Иванович подступил с вопросом:

- А что, господин Ваня, близко ли нам идти? Не видать ли уж огонька
обетованной земли?

- Я вас приведу, приведу, - сказал наш герой в нетерпении, ощущая, как
шевелится на груди холодный пистолет. - Вы рассказывайте.

Аркадий Иванович вздохнул, засмеялся:

- Интересует вас это?.. А может, я вру вам все? Вот такой болтун
несусветный вам попался, а вы и верите, а?

Тут наш герой заметил, что вечер опустился. Идти до флигеля было еще
порядочно, и можно было послушать рассказчика вволю.

- И зачем я вам все это рассказываю? - проговорил Аркадий Иванович. -
Теперь полковник мой схвачен, роковая опасность миновала. Другие, стало
быть, спохватились... Государь - новый, молодой... Эх, господин Ваня, вздор
это все.

- Нет, не вздор, - вдруг несколько даже наставительно сказал Авросимов. -
Отчего же вздор, когда - истина? Зачем вам врать? Я же вижу, как вы с
волнением рассказываете...

- Ну ладно, - сказал капитан миролю[136] биво, - только уж вы следите, не
пропускайте ничего, хотя я не знаю, зачем я вам все это рассказываю... А
может, так прогуляемся, помолчим? Не утомил ли я вас? - Но так как Авросимов
ничего на это не ответил, а лицо его выражало нетерпение со всей
свойственной его возрасту непосредственностью и открытостью, Аркадий
Иванович продолжил свой рассказ: - Представьте себе, господин Ваня, каково
человеку, который цену себе знает, которому пальца в рот не клади, а тут
холодные глаза, в голосе - железо и противу вас - стена? Ну что вы будете
делать? Решение мое смириться было горьким, я человек гордый. И вот однажды
летом, мы тогда всем полком лагерь держали, пошел я к моему полковнику
поздним вечером, в неурочное время, дабы испросить у него разрешения
отправить в гошпиталь унтера моего, внезапно занемогшего. А надо вам знать,
господин Ваня, хотя к полковнику была от полка симпатия, дистанция меж им и
нами, офицерами, держалась непреложно. Куда там! И не вздумайте в неурочное
время беспокоить. Беда. А я иду. В окне - свет. На шторках тени. Песен не
поют, не слышно, но, думаю, веселье идет тихим чередом... В нашей жизни
лагерной без этого разве можно? И не бражничанье меня насторожило
впоследствии, нет... Впрочем, это вы сами поймете... И тут, господин Ваня, с
темного крыльца скатывается прямо на меня бе[137] лая фигура и словно
привидение, как кикимора лесная, раскачивается передо мной и спрашивает:

- Как прикажете доложить?

А это, значит, лопоухий пес Савенко, денщик моего полковника, скотина,
мордастый такой и наглый.

- Пошел вон!

Будто он меня не знает! И ведь если бы я, скажем, был князь или генерал,
он бы в ногах моих валялся, а мне, значит, теперь надо и через это
перешагнуть? И это проглотить? Я не намерен...

Речь Аркадия Ивановича постепенно приобретала плавность, словно он уже
который раз повторяет свою историю, тем самым вырабатывая манеру
повествования в духе известного господина Бестужева-Марлинского, тоже,
кстати, замешанного в бунте, но пока не успевшего потерять для читающей
публики своего обаяния.

- Но не успел я всего этого для себя осознать, - продолжал капитан, - как
сам полковник появился на крыльце. Белая рубаха его с широким воротником
была видна хорошо. За шторкой чья-то кучерявая голова застыла неподвижно.
Что-то здесь неладное происходит, подумал я, и какая-то во всем этом
тайна... Тут я шагнул ему навстречу.

- А, это вы, - сказал полковник, но с крыльца не сошел. [138]

- Господин полковник, дело чрезвычайной важности побудило меня беспокоить
вас в неурочное время...

- Господин капитан, - сказал он сухо, - я уже имел честь предупреждать,
что по вечерам...

- Господин полковник, унтер Дергач тяжело занемог и криком своим
переполошил лагерь...

- Я не люблю дважды говорить об одном и том же, господин капитан.

- Если он к утру кончится...

- Господин капитан, не принуждайте меня к крайним мерам.

И тут его белая рубаха качнулась и растаяла в дверях. Кучерявая голова на
шторках зашевелилась снова, а из хаты появился лопоухий Савенко и сел на
ступеньку.

Что было делать? Я повернулся и, подавляя в себе гнев, отправился
восвояси, но стоило мне сделать несколько шагов, как я услыхал за спиною
скрип и, оглянувшись, увидал, что Савенко, крадучись, сошел со ступенек.

Была ночь, господин Ваня. Луна стояла неполная. Кузнечики кричали. И я
шагал мрачно по сырой траве, мимо спящих хат. И в душе моей творилось черт
знает что... Вы следите, следите за каждой мелочью, не упускайте... "Что же
это происходит? - думал я. - За что же это я так наказан в то время, как
кто-то с полковником моим бражничает!.." Вы понимаете, какое дело? А унтер -
бедняга, на которого [139] махнули рукой? Оскорбление, мне нанесенное? И
ведь все это от человека не простого, не подлого, насколько я успел
разузнать... Бражничают... И тут страшная догадка посетила меня. А если они
не бражничают? А если я столкнулся лицом к лицу с искрой дьявольского
предприятия, слухи о котором носились в армейском воздухе уже давно?..
Бражничают? А с чего же этот пес лопоухий караулит у крыльца? Любопытство
мое, подогретое оскорблением, разгорелось пуще. Я проделал уже полпути к
лагерю, как вдруг вспомнил о денщике, ринувшемся за мной, и оглянулся
стремительно. Серая фигура Савенки кинулась в тень забора. Я не из робкого