осуществлять. Я же, считая себя гениальным человеком, любил именно щеголих.
Вынашивая идеи, столь противоположные общепринятым; собираясь без лестницы
взять приступом небо; обладая сокровищами, не имевшими хождения; вооруженный
знаниями, которые, отягощая мою память, еще не успели прийти в систему, еще
не были мною глубоко усвоены; без родных, без друзей, один среди ужаснейшей
из пустынь -- пустыни мощеной, пустыни одушевленной, мыслящей, живой, где
вам все враждебно или, больше того, где все безучастно, -- я принял
естественное, хотя и безумное решение; в нем заключалось нечто невозможное,
но это и придавало мне бодрости. Я точно сам с собой держал пари, в котором
сам же я был и игроком и закладом. Вот мой план. Тысячи ста франков должно
было мне хватить на три года жизни, и этот именно срок я назначил себе для
выпуска в свет сочинения, которое привлекло бы ко мне внимание публики, дало
бы мне возможность разбогатеть или составить себе имя. Меня радовала мысль,
что я, точно фиваидский отшельник, буду питаться хлебом и молоком, средь
шумного Парижа погружусь в уединенный мир книг и идей, в сферу труда и
молчания, где, как куколка бабочки, я построю себе гробницу, чтобы
возродиться в блеске и славе. Чтобы жить, я готов был рискнуть самой жизнью.
Решив ограничить себя лишь самым насущным, лишь строго необходимым, я нашел,
что трехсот шестидесяти пяти франков в год мне будет достаточно для
существования. И в самом деле, этой скудной суммы мне хватало на жизнь,
покуда я придерживался своего поистине монастырского устава.
Рафаэль. -- Давай сочтем! На три су -- хлеба, на два -- молока, на три --
колбасы; с голоду не умрешь, а дух находится в состоянии особой ясности.
Можешь мне поверить, я на себе испытал чудесное действие, какое пост
производит на воображение. Комната стоила мне три су в день, за ночь я
сжигал на три су масла, уборку делал сам, рубашки носил фланелевые, чтобы на
прачку тратить не больше двух су в день. Комнату отапливал я каменным углем,
стоимость которого, если разделить ее на число дней в году, никогда не
превышала двух су. Платья, белья, обуви мне должно было хватить на три года,
-- я решил прилично одеваться, только если надо было идти на публичные
лекции или же в библиотеку. Все это в общей сложности составляло
восемнадцать су, -- два су мне оставалось на непредвиденные расходы. Я не
припомню, чтобы за этот долгий период работы я хоть раз прошел по мосту
Искусств[*] или же купил у водовоза воды: я ходил за ней по
утрам к фонтану на площади Сен-Мишель, на углу улицы де-Грэ. О, я гордо
переносил свою бедность! Кто предугадывает свое прекрасное будущее, тот
ведет нищенскую жизнь так же, как невинно осужденный идет на казнь, -- ему
не стыдно. Возможность болезни я предусматривать не хотел. Подобно Акилине,
я думал о больнице спокойно. Ни минуты не сомневался я в своем здоровье.
Впрочем, бедняк имеет право слечь только тогда, когда он умирает. Я коротко
стриг себе волосы до тех пор, пока ангел любви или доброты... Но не стану
раньше времени говорить о событиях, до которых мы скоро дойдем. Заметь
только, милый мой друг, что, не имея возлюбленной, я жил великой мыслью,
мечтою, ложью, в которую все мы вначале более или менее верим. Теперь я
смеюсь над самим собою, над тем моим "я", быть может, святым и прекрасным,
которое не существует более. Общество, свет, наши нравы и обычаи,
наблюдаемые вблизи, показали мне всю опасность моих невинных верований, всю
бесплодность ревностных моих трудов. Такая запасливость не нужна честолюбцу.
Кто отправляется в погоню за счастьем, не должен обременять себя багажом!
Ошибка людей одаренных состоит в том, что они растрачивают свои юные годы,
желая стать достойными милости судьбы. Покуда бедняки копят силы и знания,
чтобы в будущем легко было нести бремя могущества, ускользающего от них,
интриганы, богатые словами и лишенные мыслей, шныряют повсюду, поддевая на
удочку дураков, влезают в доверие у простофиль; одни изучают, другие
продвигаются; те скромны -- эти решительны; человек гениальный таит свою
гордость, интриган выставляет ее напоказ, он непременно преуспеет. У власть
имущих так сильна потребность верить заслугам, бьющим в глаза, таланту
наглому, что со стороны истинного ученого было бы ребячеством надеяться на
человеческую благодарность. Разумеется, я не собираюсь повторять общие места
о добродетели, ту песнь песней, что вечно поют непризнанные гении; я лишь
хочу логическим путем вывести причину успеха, которого так часто добиваются
люди посредственные. Увы, наука так матерински добра, что, пожалуй, было бы
преступлением требовать от нее иных наград, помимо тех чистых и тихих
радостей, которыми питает она своих сынов. Помню, как весело, бывало, я
завтракал хлебом с молоком, вдыхая воздух у открытого окна, откуда
открывался вид на крыши, бурые, сероватые или красные, аспидные и
черепичные, поросшие желтым или зеленым мхом. Вначале этот пейзаж казался
мне скучным, но вскоре я обнаружил в нем своеобразную прелесть. По вечерам
полосы света, пробивавшегося из-за неплотно прикрытых ставней, оттеняли и
оживляли темную бездну этого своеобразного мира. Порой сквозь туман бледные
лучи фонарей бросали снизу свой желтоватый свет и слабо означали вдоль улиц
извилистую линию скученных крыш, океан неподвижных волн. Иногда в этой
мрачной пустыне появлялись редкие фигуры: между цветами какого-нибудь
воздушного садика я различал угловатый, загнутый крючком профиль старухи,
которая поливала настурции; или же у чердачного окна с полусгнившею рамой
молодая девушка, не подозревая, что на нее смотрят, занималась своим
туалетом, и я видел только прекрасный ее лоб и длинные волосы, приподнятые
красивой белою рукой. Я любовался хилой растительностью в водосточных
желобах, бедными травинками, которые скоро уносил ливень. Я изучал, как мох
то становился ярким после дождя, то, высыхая на солнце, превращался в сухой
бурый бархат с причудливыми отливами. Словом, поэтические и мимолетные
эффекты дневного света, печаль туманов, внезапно появляющиеся солнечные
пятна, волшебная тишина ночи, рождение утренней зари, султаны дыма над
трубами -- все явления этой необычайной природы стали для меня привычны и
развлекали меня. Я любил свою тюрьму, -- ведь я находился в ней по доброй
воле. Эта парижская пустынная степь, образуемая крышами, похожая на голую
равнину, но таящая под собою населенные бездны, подходила к моей душе и
гармонировала с моими мыслями. Утомительно бывает, спустившись с
божественных высот, куда нас увлекают науки, вдруг очутиться лицом к лицу с
житейской суетою, -- оттого-то я в совершенстве постиг тогда наготу
монастырских обителей. Твердо решив следовать новому плану жизни, я стал
искать себе комнату в самых пустынных кварталах Парижа. Как-то вечером,
возвращаясь домой с Эстрапады, я проходил по улице Кордье. На углу улицы
Клюни я увидел девочку лет четырнадцати, -- она играла с подругой в волан,
забавляя жителей соседних домов своими шалостями и смехом. Стояла прекрасная
погода, вечер выдался теплый, -- был еще только конец сентября. У дверей
сидели женщины и болтали, как где-нибудь в провинциальном городке в
праздничный день. Сперва я обратил внимание только на девочку, на ее
чудесное в своей выразительности лицо и фигурку, созданную для художника.
Это была очаровательная сцена. Затем я попытался уяснить себе, откуда в
Париже такая простота нравов, и заметил, что улица эта -- тупик и прохожие
здесь, очевидно, редки. Вспомнив, что в этих местах живал Жан-Жак Руссо, я
нашел гостиницу "Сен-Кантен"; запущенный ее вид подал мне надежду найти
недорогую комнату, и я решил туда заглянуть. Войдя в помещение с низким
потолком, я увидел классические медные подсвечники с сальными свечами,
выстроившиеся на полочке, каждый над своим ключом от комнаты, и я был
поражен чистотой, царившей в этой зале, -- обычно подобные комнаты не
отличаются особой опрятностью, а здесь все было вылизано, точно на жанровой
картине; в голубой кровати, утвари, мебели было что-то кокетливое,
свойственное условной живописи. Хозяйка гостиницы -- женщина лет сорока,
судя по ее лицу испытавшая в жизни горе и пролившая немало слез, от которых
и потускнели ее глаза, -- встала и подошла ко мне; я смиренно сообщил,
сколько могу платить за квартиру; не выразив никакого удивления, она выбрала
ключ, отвела меня в мансарду и показала комнату с видом на крыши и на дворы
соседних домов, где из окон были протянуты длинные жерди с развешанным на
них бельем. Как ужасна была эта мансарда с желтыми грязными стенами! От нее
так и пахнуло на меня нищетой уединенного приюта, подходящего для бедняка
ученого. Кровля на ней шла покато, в щели между черепицами сквозило небо.
Здесь могли поместиться кровать, стол, несколько стульев, а под острым углом
крыши нашлось бы место для моего фортепьяно. Не располагая средствами, чтобы
обставить эту клетку, не уступающую венецианским "свинцовым камерам"[*], бедная женщина никому не могла ее сдать. Из недавней
распродажи имущества я изъял вещи, до некоторой степени являвшиеся моею
личною собственностью, а потому быстро сговорился с хозяйкой и на другой же
день поселился у нее. Я прожил в этой воздушной гробнице три года, работал
день и ночь не покладая рук с таким наслаждением, что занятия казались мне
прекраснейшим делом человеческой жизни, самым удачным решением ее задачи. В
необходимых ученому спокойствии и тишине есть нечто нежное, упоительное, как
любовь. Работа мысли, поиски идей, мирная созерцательность науки дарит нам
неизъяснимые наслаждения, не поддающиеся описанию, как все то, что связано с
деятельностью разума, неприметной для наших внешних чувств. Поэтому мы
всегда вынуждены объяснять тайны духа сравнениями материальными.
Наслаждение, какое испытываешь, плывя один по прозрачному озеру среди скал,
лесов и цветов, ощущая ласку теплого ветерка, даст людям, чуждым науке, лишь
слабое понятие о том счастье, какое испытывал я, когда душа моя купалась в
лучах какого-то света, когда я слушал грозный и невнятный голос вдохновения,
когда из неведомого источника струились образы в мой трепещущий мозг.
Созерцать, как, словно солнечный свет поутру, брезжит идея за полем
человеческих абстракций и поднимается, как солнце, или, скорее, растет, как
ребенок, достигает зрелости, постепенно мужает, -- эта радость выше всех
земных радостей, вернее сказать, это -- наслаждение божественное. Научные
занятия сообщают нечто волшебное всему, что нас окружает. Жалкое бюро, на
котором я писал, покрывавший его коричневый сафьян, фортепьяно, кровать,
кресло, причудливо выцветшие от времени обои, мебель -- все они стали
одушевленными смиренными моими друзьями, молчаливыми соучастниками моего
будущего: сколько раз изливал я им душу, глядя на них! Часто, водя глазами
по покоробившейся резьбе, я нападал на новые пути, на какое-нибудь
поразительное доказательство моей системы или же на правильные слова,
которые, как мне казалось, удачно выражали почти непередаваемые мысли.
Лукин Евгений
Шилова Юлия
Куликов Роман
Прозоров Александр
Русанов Владислав
Шилова Юлия