Чтение 17–й страницы книги ~Сивцев Вражек~

- Говорить мне вам нечего. Вы - рабы, а тот, черный, что говорил против
войны, может, и мерзавец, а он прав. К черту вашу войну! Григорий, вези меня
отсюда!

Передний ряд расступился. Сестра милосердия оставила ручку кресла. В
задних рядах не расслышали, но закричали: "Правильно, верно, спасибо,
господин офицер!" Господин с бородой объяснял своей жене: "Совсем больной
человек, калека; разумеется, он озлоблен". И только один солдат с
расстегнутым воротом гимнастерки, в восторге и задыхаясь, кричал:

- Получили вашей матери! Тоже теперь и они понимают, как ноги им
окромсали. Хо! Вот так здорово!

И, вытянув из кармана горстку, принялся за семечки. За левым ухом у
него торчала папироса.

Веселого солдата звали Андрей Колчагин.

ДВОРНИК

Был октябрь бесснежен. Ночью подмерзало, днем таяло. Перед самым светом
дворник выходил из калитки профессорского дворика со скребком и скошенной
набок метлой. Мел долго, чисто и, уходя, смотрел недружелюбно на запущенный
тротуар и на мостовую соседей. И думал о том, что со всеми этими свободами
стал народ лентяй. На дворе свет, а улица не метена.

Зеленщик остановился на минуту поболтать со старым знакомым и земляком.
Скрутили по собачьей ножке, покурили. Лошадь косилась на окна.

- Старый-то барин живет, ничего?

- Живет. Убивался, конечно, да попривык. Со внучкой легче. Без ей плохо
бы было.

Зеленщик профессора знает хорошо. Знает лет двадцать. Это он и дворника
им поставил, однодеревенца.

- На базаре разговоры,- сказал зеленщик, смотря в сторону.- Особенно
солдат пришлый. Ружьев, говорят, нипочем не отдадим.- А в кого стрелять? - В
кого, говорят, приведется, в бар.- А потом что? - А потом, говорит, войну
навсегда прикончим и станем землю отымать.- Да ведь ты покончил свою войну,
убег! - Что ж, говорит, что убег. Нынче свобода! А вшей-то я даром, что ли,
кормил?

- Народ темный,- сказал дворник.

- Это конечно, что темный. А сила в их есть, вон их сколько с вокзала
тянется. И идут, и идут, и днем идут, и ночью идут. Поди, на фронте ничего
не осталось. Пока до деревни дойдет - жить ему надо. Ну, их и мутят.

- Кто мутит-то?

- Ораторы у них. На каждой площади собрания. Чтобы буржуев уничтожили и
чтобы всю власть. А он слушает да на ус мотает.

Лошадь опять покосилась на окна. Зеленщик дернул вожжой.

- Так я думаю, что миром не кончится это дело. Это кабы прежде, а нынче
порядку некому наводить. И опять же с ружьем они.

- Наше дело сторона,- сказал дворник.

Зеленщик промолчал. Докурили. Попрощались до приятного. Тронулась
телега на Арбатскую площадь.

Выглянуло было солнце зимнее, но в белом молоке исчезло. Хлопнуло
несколько калиток на Сивцевом Вражке, запахло дымом. Зябко засунув руки в
рукава солдатской шинели, прощелкал каблуками человек писарского вида, с
картонной папкой под мышкой. Дворник долго смотрел ему вослед, туго думая,
чья возьмет: барская ли сила или бунтарь, солдатчина. Пройдя в ворота,
осмотрел и их: хотя починки и требуют, а простоять могут еще годы. Подумал:

- Сказать барину, хорошо бы какого пса завести, на случай воров. Много
народу теперь шляется бездомного, а сторожат улицу плохо. Ему дежурить, а он
спит либо пьян. И полиции нет. И вообще время не настоящее, тревожное.

Ушел в свой дворницкий флигель в большой задумчивости, с лицом строгим,
монашеским. Печка разгорелась. Чай пить дворник ходил в кухню, к Дуняше.

И застучал по черной лестнице гвоздастыми, вечными сапогами.

Был одинокий, пожилой, ближе к старости. Хмурый. Ума тугого и прочного.
Входя в кухню, крестился широким крестом, здоровался словами, за чай садился
молча, разглаживая усы, чтоб не мешали. И крошки хлеба собирал на ладонь, а
как накопятся - в рот.

- Как барин встанут, покличь меня, Дуня. Хочу насчет собаки поговорить.

- Нашто тебе собака? Еще ее кормить!

- На то собака, чтобы стерегла дом. Вон сейчас время какое.

- Ворота-то на запоре.

- Ворота... Этот запор по прежнему времени хорош был, а нынче и через
ворота. Народ пришлый, того и гляди, залезут. А собака, она залает, и все же
острастка. Ты, как проснется, покликай.

- Ладно, покликаю.

Допил вторую, перевернул чашку, усы вытер клетчатым платком.

- Дровец принести ль?

-- На две печки. Столовую нынче не топим, и так жарко.

И опять затопал подковами новых сапог по кухонной лестнице.

- Эх, снегу все нет! А пора быть снегу.

На минуту в дворницкой душе промелькнула деревенская картинка: поля,
пашни, лес - все под глубоким снегом. Чистый, не забитый полозьями, не
мешанный с землей и навозом. Снег - друг, не пачкотня.

На минуту промелькнула,- и снова стала городской душа степенного
дворника старого профессорского особняка на Сивцевом Вражке.

ЗАВИСТЬ

- Почему он не идет, Григорий?

- Придут еще, ваше благородие, час ранний.

- А как он доберется? Приведут?

- Сами найдут дорогу. Через два крыльца живут. Они и в лавочку, бывало,
сами один ходят.

Поручик Каштанов, ослепший на войне, пришел только в девятом часу.
Григорий, заслышав шаги и голос, вышел и довел слепого до стола Обрубка.

- Ну, где ты тут, друг Саша, пребываешь?

-- Здесь, здравствуй.

И Стольников прибавил:

- Опять зря руку протягиваешь. Нечего мне тебе подать.

- Ладно. Оба мы хороши. Оба лучше.

И, дотянувшись на голос, похлопал Обрубка по плечу.

Сначала они молчали. Курили. Григорий поил чаем. Стольников был
возбужден и не сводил глаз с приятеля: перед ним был человек, быть может,
такой же несчастный, как и сам он (неужели это возможно!). Человек, не
видящий мира, его красок, его влекущих очертаний. Стольников видит мир,- но
не может обнять его. Каштанов может обнять мир,- но не видя, что и кого
обнимать. В эту минуту "мир" казался Стольникову женщиной.

Для начала говорили не о себе, а о событиях, об общих друзьях по
батарее. А когда Григорий ушел в свою комнату, скоро перевели разговор на
свои бедствия,- и спеша, полушепотом, смущаясь, но и перебивая друг друга,
соперничая размерами ужасного горя своего, высказывали друг другу все, что
передумали поодиночке, в долгие ненужные дни одного, в вечную ночь другого.

Скороговоркой, хватая себя за виски и беспорядочно шаря руками, шептал
слепой Каштанов:

- Вот ты говоришь - ноги, руки... а зачем они мне! Куда идти, что мне
делать этими руками? Ты знаешь, Саша, ведь ничего нет, одна темнота, и звуки
из темноты, голоса, шум, музыка, смех,- и всего этого, Саша, нет, только
сны, а взаправду нет. Ты и дома и за окном видишь, тебя по улице возят, а
для меня этого нет, одна ночь. Вот ты говорил: ноги свои чувствуешь. Я тоже
свет чувствую - каким знал. Перед глазами дома, люди, женщины, так бы к ним
и кинулся, а нет их, Саша, совсем нет, в ночи утонули. Когда я знаю, что
темно, вечер - мне легче. А когда на лице чувствую солнце и греет оно,- вот
когда, Саша, совсем невыносимо. Оно меня ласкает, а я его про

клинаю за слабость его: почему не разгонит оно эту темноту вечную.

Перебивая, Стольников тем же шепотом - точно тайна у них - кричал:

- Это, Каштанов, лучше. Вот ты не видишь и говоришь: нет ничего. А я
вижу, знаю, что есть,- только не для меня. Ты сам в лавочку ходишь, до меня
один добрался, а меня Григорий в коляске возит и кормит с ложки. Ты пойми -
разве я человек? Ты хоть ночью со всеми равен,- я никогда. Ты можешь женщину
обнять...

- Да ее же нет, Саша, ведь глазами-то я не увижу ее, какая она!

- Знаю, что не увидишь, а все же обнять можешь. А я вижу и полюбить
могу, я, может быть, Каштанов, люблю даже, давно люблю, а коснуться не могу,
за руку не могу взять. Я ей противен, Каштанов, я ведь не человек, я синяя
культяпка, обрубок, недоразумение. Я мочиться сам не могу, черт меня...
возьми меня черт... Вот я реву, а мне и слезы согнать нечем, я головой
трясти должен. Мне они в нос текут, черт их, черт, черт...

Он всхлипывал и мотал головой. И тогда Каштанов вставал, вынимал
платок, ощупью отыскивал лицо Стольникова и вытирал ему глаза.

- Ты, Саша, успокойся.

Молчали. Но недолго. С первых слов снова пробуждался страстный спор, и
опять Каштанов, захлебываясь, громко шептал:

- Все это, Саша, так, я знаю. Только вот что я тебе скажу, Саша. Я вот
порой не только ноги-руки, а всего себя отдал бы за одну только минуточку,
чтобы только глазами увидать. Ты говоришь - любишь, а ты знаешь ли, как я
любил, и она жива, существует, однажды была у меня, я и голос ее слышал,-
каждую нотку знаю. У нее, Саша, глаза были... я говорю - были... ну да, для
меня были, а теперь нет, синие-синие, удивительные глаза. И вот, Саша, их
нет больше - для меня нет. Ты говоришь - обнять, а мне нужно глазами обнять,
хочу улыбку видеть, а так мне каждое слово кажется обманом и ложью, и никого
мне не надо. А солнышко я тоже обнимать должен? И еще есть на свете море,
дали, леса есть, красота есть, картины есть, а где это, Саша? Все дьявол
съел. Ты пойми. И ни рук, ни ног мне не надо, ни к чему. Так вот ногтями
вцепился бы и содрал эту заслонку...