Лермонтова, формами и при всей неряшливой пошлости поражавший именно этим
редким устройством своего открытого, разомкнутого дара.
подтвердилось. Всякий раз, как потом поколенье выражало себя драматически,
отдавая свой голос поэту, будь то Есенин, Сельвинский или Цветаева, именно в
их генерационной связанности, то есть в их обращеньи от времени к миру,
слышался отзвук кровной ноты Маяковского. Я умалчиваю о таких мастерах, как
Тихонов и Асеев, потому что ограничиваюсь и в дальнейшем этой драматической
линией, более близкой мне, а они выбрали для себя другую.
футуристы, люди движенья. В хозяйстве М-вой я увидал тогда первый в моей
жизни примус. Изобретенье не издавало еще вони, и кому думалось, что оно так
изгадит жизнь и найдет себе в ней такое широкое распространенье.
другой поджаривали отбивные котлеты. Локти хозяйки и ее помощниц покрывались
шоколадным кавказским загаром. Холодная кухонька превращалась в поселенье на
огненной земле, когда, наведываясь из столовой к дамам, мы технически дикими
патагонцами склонялись над медным блином, воплощавшим в себе что-то светлое,
архимедовское. И - бегали за пивом и водкой. В гостиной, в тайной стачке с
деревьями бульвара, протягивала лапы к роялю высокая елка. Она была еще
торжественно мрачна. Весь диван, как сластями, был завален блестящей
канителью, частью еще в картонных коробках. К ее украшенью приглашали особо,
с утра по возможности, то есть часа в три пополудни.
когда сядут за карты. Он был язвительно любезен и с большим искусством
прятал свое постоянное возбужденье. С ним что-то творилось, в нем совершался
какой-то перелом. Ему уяснилось его назначенье. Он открыто позировал, но с
такою скрытой тревогой и лихорадкой, что на его позе стояли капли холодного
пота.
9
поэт, с честью выходивший из испытанья, каким обыкновенно являлось соседство
Маяковского. Из множества людей, которых я видел рядом с ним, Большаков был
единственным, кого я совмещал с ним без всякой натяжки. Обоих можно было
слушать в любой последовательности, не насилуя слуха. Как впоследствии его
еще более крепкое единенье с другом на всю жизнь, Л. Ю. Брик, эту дружбу
легко было понять, она была естественна. В обществе Большакова за
Маяковского не болело сердце, он был в соответствии с собой и не ронял себя.
самосознаньем, дальше всех зашедший в обнаженьи лирической стихии и со
средневековой смелостью сблизивший ее с темою, в безмерной росписи которой
поэзия заговорила языком почти сектантских отождествлений, он так же широко
и крупно подхватил другую традицию, более местную.
всадника", "Преступления и наказания" и "Петербурга", город в дымке, которую
с ненужной расплывчатостью звали проблемою русской интеллигенции, по
существу же город в дымке вечных гаданий о будущем, русский необеспеченный
город девятнадцатого и двадцатого столетья.
долгу верен был всем карликовым затеям своей случайной, наспех набранной и
всегда до неприличья посредственной клики. Человек почти животной тяги к
правде, он окружал себя мелкими привередниками, людьми фиктивных репутаций и
ложных, неоправданных притязаний. Или, чтобы назвать главное. Он до конца
все что-то находил в ветеранах движенья, им самим давно и навсегда
упраздненного. Вероятно, это были следствия рокового одиночества, раз
установленного и затем добровольно усугубленного с тем педантизмом, с
которым воля идет иногда в направленьи осознанной неизбежности.
10
еще были слабы. Маяковский читал Ахматову, Северянина, свое и большаковское
о войне и городе, и город, куда мы выходили ночью от знакомых, был городом
глубокого военного тыла.
России предметам транспорта и снабженья. Уже из новых слов - наряд,
медикаменты, лицензия и холодильное дело - вылупливались личинки первой
спекуляции. Тем временем, как она мыслила вагонами, в вагонах этих дни и
ночи спешно с песнями вывозили крупные партии свежего коренного населенья в
обмен на порченое, возвращавшееся санитарными поездами. И лучшие из девушек
и женщин шли в сестры.
ложное, даже если бы в придачу к этому не изощрялся в добровольной лжи.
Город прятался за фразы, как пойманный вор, хотя тогда еще никто его не
ловил. Как все лицемеры, Москва жила повышенно внешней жизнью и была ярка
неестественной яркостью зимней цветочной витрины.
творилось, и то, что громоздил и громил этот голос, было как две капли воды.
Но это не было то сходство, о котором мечтает натурализм, а та связь,
которая сочетает воедино анод и катод, художника и жизнь, поэта и время.
нескольких дней меня там сталкивала с Маяковским и, кажется, с Большаковым
одна из формальностей, требовавшихся при записи в добровольцы. Процедуру эту
мы друг от друга скрывали. Я не довел ее до конца, несмотря на отцово
сочувствие. Но, если не ошибаюсь, и у товарищей тогда из нее ничего не
вышло.
Он с трезвой положительностью рассказал мне о фронте, предупредив, что я
встречу там одно противоположное тому, что рассчитываю найти. Вскоре за тем
он погиб в первом из боев по возвращеньи на позиции из этого отпуска.
Большаков поступил в Тверское кавалерийское училище, Маяковский позднее был
призван в свой срок, я же после летнего освобожденья перед самой войной
освобождался при всех последующих переосвидетельствованьях.
Петербург. Война чувствовалась тут меньше, чем у нас. Тут давно обосновался
Маяковский, тогда уже призванный.
мечтательных, нуждами жизни не исчерпываемых просторов. Проспекты сами были
цвета зимы и сумерек, и в придачу к их серебристой порывистости не
требовалось много фонарей и снегу, чтобы заставить их мчаться вдаль и
играть.
я, как всегда, поражался его способности быть чем-то бортовым и обрамляющим
к любому пейзажу. Искристо-серому Петрограду он в этом отношеньи шел еще
больше, чем Москве.
Тогда книжкой в оранжевой обложке вышло "Облако в штанах".
Горьким, про то, как общественная тема все шире проникает в его замыслы и
позволяет ему работать по-новому, в определенные часы, размеренными
порциями. И тогда я в первый раз побывал у Бриков.
полуазиатском ландшафте "Капитанской дочки", на Урале и в пугачевском
Прикамьи.
приехал и остановился в Столешниковом переулке Маяковский. Утром я зашел к
нему в гостиницу. Он вставал и, одеваясь, читал мне новые "Войну и мир". Я
не стал распространяться о впечатленьи. Он прочел его в моих глазах. Кроме
того, мера его действия на меня была ему известна. Я заговорил о футуризме и
сказал, как чудно было бы, если бы он теперь все это гласно послал к чертям.
Смеясь, он почти со мной соглашался.
11
рубцов и жертв не бывает. Я рассказал, каким вошел Маяковский в мою жизнь.
Остается сказать, что с ней при этом сделалось. Теперь я восполню этот
пробел.
предпринять. Я сознавал себя полной бездарностью. Это было бы еще с полбеды.
Но я чувствовал какую-то вину перед ним и не мог ее осмыслить. Если бы я был
моложе я бросил бы литературу. Но этому мешал мой возраст. После всех
метаморфоз я не решился переопределяться в четвертый раз.
нас имелись совпаденья. Я их заметил. Я понимал, что если не сделать чего-то
с собою, они в будущем участятся. От их пошлости его надо было уберечь. Не
умея назвать этого, я решил отказаться от того, что к ним приводило. Я
отказался от романтической манеры. Так получилась неромантическая поэтика
"Поверх барьеров".
целое мировосприятье. Это было пониманье жизни как жизни поэта. Оно перешло
к нам от символистов, символистами же было усвоено от романтиков, главным
образом немецких.
той форме, в которой оно ему было свойственно, оно его удовлетворить не
Гуревич Георгий
Роллинс Джеймс
Лукин Евгений
Прозоров Александр
Сапковский Анджей
Роллинс Джеймс