суждено было оправдаться. Судьба готовила нам новое огорчение: вскоре стало
известно, что наш эшелон пойдет не на Лихую, а через Скупянск на Лиски т. е.
вдоль границы Донской области. Чем объяснялось такое реше-
62
ние, мы не знали, но полагали, что вероятно в районе Лихой идут бои с казаками и
вследствие этого большевики не решаются направить туда казачий эшелон. Нам снова
казалось соблазнительным бросить эшелон и пешком пробраться в Донскую область.
Оценив, однако, обстановку, учтя здешнее настроение рабочих, тщательность
проверки документов, подозрительность и придирчивость местных советских властей,
чему мы были очевидцами, а также приняв во внимание, что район, по которому
пришлось бы двигаться да еще днем, кишит красногвардейцами и солдатами
большевиками, -- мы отказались от этой мысли. Благоразумнее казалось подчиниться
обстоятельствам и ехать в этом же поезде дальше.
По мере удаления от Дебальцево стала заметно уменьшаться воинственность
большевистски настроенных элементов и станции своим видом напоминали таковые
прифронтовой полосы, т. е. преобладали солдаты дезертиры, спешившие домой,
встречалась частная публика, а среди нее вооруженные рабочие.
Поезд наш очень мало задерживался на станциях и рано утром 19-го января мы
прибыли на ст. Лиски. Эта станция во многом была похожа на Дебальцево. Несмотря
на ранний час (около 4 ч. утра) на ней царило большое оживление.
Красногвардейцы, солдаты и матросы заполняли вокзал и перрон. Всюду красовались
красные флаги, стены были украшены уже знакомыми нам призывами новой власти.
Пользуясь темнотой мы побывали на станции. Вмешиваясь незаметно в толпу, мы
жадно ловили разговоры, стараясь из них и чтения стенных объявлений составить
себе, хотя бы приблизительное представление о том, что происходит на белом
свете. Тщетно искали газеты, но безрезультатно. Представители советской власти
видимо менее всего интересовались печатью. Их интерес к ней ограничился лишь
основательным разрушением и уничтожением всего, что было и заменой печатного
слова невежественными прокламациями. Бросалось в глаза изобилие спиртных
напитков вплоть до "казенки". Сережа соблазнился и купил бутылку говоря, что это
нам пригодится, как согревающее средство. Откровенно сказку, водка оказалась
кстати. Все дни мы сильно мерзли, особенно на ходу поезда, когда из всех щелей
пола и стен нас пронизывали холодные струи воздуха. Временами мороз доходил до
12 и больше градусов, а сильные сухие ветры -- обычное явление этого района, еще
больше понижали температуру. Боясь отморозить конечности, и желая немного
согреться, мы время от времени прыгали, боролись, занимались гимнастикой. Часто
эти упражнения проделывали мы ночью, вызывая большое удивление у лежавших наших
четвероногих друзей. Случалось и так: задремав и инстинктивно ища тепла, кто
нибудь во сне постепенно жался все ближе и ближе к лошади, пока не добирался до
ее шеи, где и засыпал крепко, согреваемый ее теплом.
Уже 11 дней мы были в дороге, успев за это время страшно загрязниться.
Изменились сильно и внешне: заросли бородами, щеки запали, от бессонных ночей и
постоянной тревоги глаза ввалились и были воспалены и в общем своим видом, мы
мало отличались от окружающей нас публики. Последнее обстоятельство укрепило
сознание, что узнать нас теперь довольно трудно. Наш покой и сон больше всего
нарушали, расплодившиеся в огромном количестве насекомые. Они буквально
63
шуршали по всему телу, безжалостно нас грызли и при каждом движении сыпались
массами. Запасного белья для перемены у нас не было и приходилось терпеть еще и
это зло, с которым мало по малу свыкались, как с неизбежным. Нужда научила нас
бороться с холодом. На одной станции стащили два тюка прессованного сена и им
зашпаклевали в загоне щели и на пол послали толстый слой. Ложились плотно один к
другому, накрываясь с головой единственным тонким одеялом, а сверху набрасывали
оставшееся сено. При таком устройстве удавалось иногда проспать до 2-3 часов
ночи, после чего надо было согреваться искусственно.
Что касается меня, то последние дни я начал страдать бессонницей. Думаю, что
причиной этого было постоянное нервное напряжение и необходимость быть всегда на
чеку против всяких случайностей. Если мне иногда и удавалось забыться, то не
иначе как каким то мучительно тревожным полусном, каковой не только не
восстанавливал сил, но еще больше подрывал здоровье.
С казаками, впустившими нас в вагон, вскоре установилось своеобразное немое
соглашение. Видя, что мы нисколько не угрожаем безопасности их лошадям, а скорее
составляем как бы ночную охрану от возможных на них покушений, они по-видимому
довольные этим, мало интересовались нами, предоставив уборку и уход за лошадьми
нашему попечению.
Обычно рано утром, один из казаков приносил тюк сена и зерно, а затем таскал
несколько ведер воды, проделывая то же самое в полдень и вечером. Мы убирали
лошадей, поили, навешивали торбы, -- иначе говоря выполняли роль вестовых, что в
сущности нас немного развлекало. При каждом посещении нас, казаки рассказывали
нам новости и потому прихода их мы всегда ожидали с нетерпением. Относительно
нас их любопытство далеко не шло, а быть может, они верили, что мы пулеметчики и
едем с фронта домой, на Кавказ.
В свою очередь, мы опасаясь навлечь подозрение, не считали возможным особенно
настойчиво расспрашивать казаков о настроении, о том, что они предполагают
делать вернувшись домой, хотят ли у себя на Дону большевизм или нет и тому
подобное. Но все-таки, постепенно, пользуясь удобным случаем, я задавал им тот
или иной вопрос. Были они уроженцами Усть-Медведецкого округа и ехали до ст.
Серебряково на железнодорожной линии Поворино -- Царицын.
Из разговоров с ними, мы поняли, что казаки сильно раскаиваются, что поддавшись
уговорам, выдали большевикам оружие и теперь едут домой на положении
военнопленных, под охраной "грязной гвардии", как они прозвали красногвардейцев.
Одному из казаков удалось сохранить винтовку, спрятав ее между обшивкой вагона и
он с чувством особой гордости не раз хвастался этим.
На мой вопрос: "А зачем тебе станичник винтовка" -- он не смущаясь быстро
ответил: "а как же покажусь отцу, да и в станице девки начнут дразнить -- оне у
нас такие" -- добавил он с особенным ударением.
"Да быть может и воевать придется" -- сказал я, после небольшой паузы". "А с
кем?" -- спросил он насторожившись.
64
"Возможно с немцами или еще с кем нибудь -- ведь вот говорят Атаман Каледин
воюет" -- заявил я с целью вызвать его на разговор.
"Да то буржуи, юнкера, да кадеты воюют, а казаки устали и войны не хотят, им
война не нужна" -- выпалил он очевидно слышанную фразу, но затем немного подумав
продолжал несколько иным тоном: старшие сказывают, что их не возьмут. Атаман
призывает только четыре переписи молодых, значит попаду и я. Ну, а служба, как
служба, прикажут воевать -- будем воевать, только раньше надо побывать дома. А
большевики нам ни к чему, мы и без них хорошо жили".
К сожалению, отход поезда помешал мне продолжить столь интересную беседу каковую
несмотря на мои старания возобновить не удалось. Но думаю приведенного
достаточно, чтобы судить о настроении казаков этого эшелона, тем более, что мне
было совершенно ясно, что казак, говоривший со мною, делился не своими личными
мыслями, а передавал просто слышанное им среди казаков, т. е. как общее
настроение.
Ночью 19-го января миновали узловую станцию Поворино и рано утром въехали
наконец, в обетованную Донскую землю. Мы с большим нетерпением ждали этого
момента, уверенные, что с ним резко изменятся условия нашего странствования и
обстановка станет для нас более благоприятной. Отчасти мы не ошиблись. Станции
здесь не носили того ужасного и отталкивающего вида как в Донецком районе и не
являлись скоплением всякого вооруженного сброда. Не было почти и красной
гвардии. Чаще встречались казаки, преимущественно старики, одетые в свои казачьи
зипуны, из под которых выглядывали традиционные лампасы на брюках. Мы свободнее
себя держали, выходили на остановках, вступали в разговоры, стараясь выяснить
положение в области и узнать новости. Вероятно наш внешний вид не внушал особого
доверия и казаки принимая нас за солдат большевиков, неохотно вступали с нами в
разговор, а временами в грубой форме говорили: "чего лезешь язык чесать,
проваливай дальше".
Откровенно говоря, такие ответы меня сильно радовали, доказывая некоторую
недоверчивость и даже враждебность казаков к большевикам и, вместе с тем, рождая
надежду, что коммунистические проповеди не найдут здесь для себя благодарной
почвы.
Однако, последующие события доказали обратное. И не только я, но и главные
руководители противобольшевистского движения, впали в ту же ошибку, переоценив
невосприимчивость казаками большевистских идей.
По моему личному мнению, главная причина усвоения казачеством большевизма лежала
в том, что значительная часть казаков-фронтовиков, даже и тех, которые на фронте
не поддались революционному соблазну, теперь -- на длинном пути своего
возвращения на Дон, вынужденные долгое время дышать зараженной большевистской
атмосферой и выдерживать натиск весьма умелой коммунистической пропаганды, --
вернулась домой психологически уже не способными к защите Дона. Сказывалось и
общее утомление войной и потому сильное желание отдохнуть, доминировало над
всеми остальными чувствами. Имело значение, возможно, и то, что Донское
Правительство в
65
глазах казачьей массы, не сумело создать себе популярности и нужного авторитета.
Если А. М. Каледин лично и пользовался известным влиянием, то этого нельзя
сказать о Правительстве в целом. Наоборот, оно среди казаков авторитетом не
пользовалось, казачества на свою сторону не привлекло и раздавались голоса, что
Правительство только стесняет Атамана и своими действиями подрывает его