ящик до угольных осыпей. Дальше начинался слоистый обрыв. Здесь, под
обрывом, Вовка и закопал ящик с рацией. Глянул, запоминая: острый
угловатый выступ, выдвинувшийся в тундру, четыре валуна, сваленные
друг на друга; постоял, поднял голову.
дымно и пусто лежал поперек неба. А небосвод за хребтом наливался
внутренним белым светом, страшным, эфирным, будто напитывался
светящимся молоком.
Бледные пятна то отставали от них, то обгоняли, а над Двуглавым,
занявшим полгоризонта, раздувалось гигантское зеленоватое полотнище.
Оно меняло оттенки, оно подрагивало, будто его раздувало сквозняком,
оно неумолимо ширилось, захватывая все новые и новые участки неба.
костлявой спине. - Успел! Скоро прилетят самолеты!"
дела".
простит.
2
зеленоватые ленты. Вдруг вставали из-за хребта яркие длинные лучи.
Тревожно, как прожекторы, они сходились и расходились, выискивая в
зените только им известную цель. И неслись, неслись, неслись цветные
яркие волны, пока, наконец, над Двуглавым не встала в ночи призрачная
зеленая корона.
в конце одна тысяча девятьсот сорокового года на школьный новогодний
бал-маскарад.
сказал: "Если бы это я шел на маскарад, я нарядился бы в форму
радиотелеграфиста. Китель, а на рукаве черный круг с красной
окантовкой. А в центре круга две красные зигзагообразные стрелы на
фоне адмиралтейского якоря!"
мыслей одновременно роились в его голове.
витринах, колонны вооруженных рабочих. А еще вели на привязи аэростат.
Аэростат был серый, как слон, и весь в широких морщинах.
солдат, ужасно похожий на Кольку Милевского, целовал краешек красного
знамени. В левой руке каска, на груди автомат: "Клянусь победить
врага!"
Арктического причала тоже висел плакат. Девочка за колючей проволокой.
"Боец, спаси меня от рабства!"
он уже видел когда-то.
даже там, в Игарке, не видел сияний: гостил у бабушки летом.
Ивановича, другая "Мирного". Одна касалась отца, другая боцмана
Хоботило. А еще был дядя Илья Лыков, отогревающий под медвежьей шкурой
свою негнущуюся, совершенно онемевшую ногу. Еще был Николай Иванович,
тоскливо ожидающий рассвета под единственным окошечком закрытого
изнутри и снаружи склада. Еще был литовец Елинскас, совсем недавно
разговаривавший с Пашкой с Врангеля - с его, Вовкиным отцом.
этих северных сияющих небесах, но взглядом ловил каждую вспышку, они
сливались в его мозгу в одно непреходящее, в одно зовущее слово -
мама.
не стал. Расхотел спрашивать, решил не вязаться к собаке, шерсть
которой была так густа, так уютно путалась в пальцах.
призрачные быстрые вспышки, Вовка отчетливо увидел бесчисленные
острова великого Ледовитого.
острова высокие, поросшие голубоватым мхом, были просто голые ледяные
шапки, с которых лед уходил в зеленоватую толщу вод.
самый неприметный мыс, где работали не знающие усталости метеорологи.
Белого до Черного моря, сотни радиограмм летели с островов туда - к
материку. Это означало: открыт путь танкам, кораблям, самолетам! Это
означало: все для освобождения Родины!
нас тут тоже идет война. Самая настоящая война за погоду!"
проигрывать. Особенно здесь, на Крайночном.
ли, увидит ли их? Но самолеты должны были появиться. РЕМ-16 это обещал
твердо. Вот почему, забравшись в палатку, уже не имея никаких сил
куда-то уходить, прятаться, Вовка разогрел на примусе кашу, пытаясь
представить - как это будет?
насту фрицы.
как смоль, ледяную и непрозрачную воду бухты Песцовой.
нею уйдет, наконец, на дно океана тот человек, чье лицо Вовка так и не
смог себе представить, уйдет на дно океана этот Ланге, Франзе, Шаар,
Мангольд, чье невнятное, блеклое, подводное лицо долго еще будет
сниться Вовке в его повторяющихся полярных снах.
разогрел. Такие же красивые, как мама. Такие же необоримые, как сон,
который вдруг повалил его на расстеленный спальник. Такие же
невыразимо уютные, как посапывание Белого, залегшего у входа в
палатку.
но и во сне его собачьи короткие веки тревожно и быстро подрагивали.
палатку.
проворные, что даже сам Белый, не раз отличившийся в этот день, ничего
не мог с ними поделать.
погоды, за которую воевал Вовка Пушкарев.
он вмиг бы нашел способ сообщить о них Вовке.
3