Чтение 17–й страницы книги ~Смерть Анфертьева~

старается под кустами пробираться, в густой траве, но едва оказался на
тропинке, увидел, что навстречу ему летит ворона. Увидела она ежика...

- А вороны едят ежей?

- Нет, что ты! Но она была очень болтливая, эта ворона, и могла
рассказать всему лесу, что видела ежика без иголок. Тогда звери бросились бы
искать ежика и, конечно, нашли бы его и съели. Приземлилась ворона на
тропинке и с удивлением смотрит на ежика одним глазом. Потом спрашивает: "Ты
кто такой?" - "Ежик, - отвечает тот. - Только у меня иголки не выросли". -
"А почему тебя еще никто не съел?" - опять спрашивает ворона.

- Какая нахальная!

- Они такие. "А потому никто не съел, - говорит ежик, - что меня еще
никто не видел". - "Тогда тебя обязательно кто-нибудь съест", - сказала
ворона.

Оттолкнулась лапами своими когтистыми от тропинки улетела.

- А почему она его не пожалела?

- Потому что это была глупая и злая ворона.

- Она, наверно, работала у лешего?

- Очень может быть. Ну так вот, ворона улетела, а ежик идет дальше.

- У меня прямо сердце изболелось за этого ежика.

- Слушай дальше. Идет он, идет, принюхивается к запахам лесным,
присматривается, что к чему, и вдруг видит, что на него сверху...

- Орел?!

- Нет, белка. Спрыгнула с дерева прямо перед ежиком, обежала вокруг,
остановилась. "Ай-ай-ай! - говорит. - Как же тебе не страшно в таком виде по
лесу гулять?"

- Какая хорошая белка!

- "Почему же не страшно? - отвечает ежик. - Еще как страшно, но что
делать, если у меня иголок нет?" - "Придется тебя выручать", - говорит
белка. Прыгнула она на дерево, обломила веточку сосны с самыми длинными и
острыми иглами и бросила ежику. "Носи, - сказала она ему, - на спине, и
никто не догадается даже, что это не твои иголки".

- И однажды ежик забыл веточку дома, или ее унесло ветром, или украла
ворона, а может, медведь наступил на нее лапой и сломал... Ой, наверно, с
ежиком что-то случилось! Ты мне сразу скажи: никто его не съел?

- Ежик очень берег сосновую веточку и никогда с ней не расставался. И вот
однажды, уже в конце лета, идет он со своей веточкой по знакомой тропинке, и
вдруг на него сверху...

- Знакомая белка?!

- Она самая. Спрыгнула с дерева на тропинку, поздоровалась с ежиком и
спрашивает; "Что ты, - говорит, - несешь на спине?" А ежик удивляется: "Как,
- Спрашивает, - что? Твою веточку несу, чтобы никто не догадался, что у меня
иголок нет". Тут белка как расхохочется, лапками за живот схватилась, на
тропинку упала, остановиться не может...

- Выросли! Ура! Я догадалась! У него за это время выросли иголки, а он
даже не заметил! Ну и глупый ежик! Все-все, дальше не надо, дальше я сама
все знаю.

Иди спать, пока-пока, спокойной ночи! Ежик, наверно, боялся к зеркалу
подойти, чтобы не видеть, какой он страшный и некрасивый. А лисица однажды
решила, что он в самом деле без иголок, что они у него ненастоящие - вороне
поверила. И хвать его за спину! А иголки оказались настоящими. Как закричала
лиса диким голосом, как отпрыгнула! И целый месяц ни с кем не разговаривала,
потому что у нее язык распух и даже во рту не помещался. Вот что с ней было!
И тогда она решила, что ворона посмеялась над ней и нарочно сказала, будто у
ежика нет иголок. Лиса подстерегла ворону, бросилась на нее и вырвала весь
хвост, та еле успела в воздух подняться. А когда ворона прилетела к лешему и
пожаловалась и тот узнал, кто испортил его ворону, он нашел лисицу, да как
топнет, да как закричит по-человечьи! А в это время по лесу гуляла девочка
Маша или, например, я, Таня.

И я услышала человечий голос, вышла из кустов, а на полянке стоит леший,
из ушей у него мох растет, в руках палка суковатая, а вместо ног копыта
лошадиные.

Увидел меня леший, застеснялся, что он такой некрасивый, сразу пропал с
глаз и очень переживал всю ночь, вздыхал и даже плакал...

С этими словами Танька засыпает...

Как-то в фотолабораторию зашла Света, радостная, румяная с улицы, вошла и
тут же увидела ворох снимков - накануне Анфертьев, проходя между столами и
пощелкав своей машинкой, снял обитательниц бухгалтерии. Он поставил на
аппарат телеобъектив, и женщины не ожидали, что он, фотографируя их издали,
сумеет каждой заглянуть в глаза. Света схватила снимки и выбежала, торопясь
порадовать всех, порадоваться со всеми.

А на подставке увеличителя осталась связка ее ключей.

С застывшей улыбкой, словно подчиняясь чужому приказу, Анфертьев взял
аппарат и несколько раз сфотографировал ключи, отметив краешком сознания что
рядом лежит мерная линейка кадрирующей рамки и при желании можно точно
воспроизвести размер ключа. Потом все с той же рассеянной улыбкой,
подчиняясь странному существу, поселившемуся в нем, прикрыл дверь и выключил
свет.

Бесшумно, быстро и верно двигаясь в красном сумраке, Анфертьев подсунул
под ключи лист фотобумаги, на секунду включил увеличитель и спрятал бумагу в
черный пакет. Проявив его, он получил на засвеченном фоне белый контур
ключей, до последней заусеницы передающий их форму и размер. Это невинное
вроде бы действие заставило бешено колотиться его сердце, толкая явно
избыточную кровь в мозг, в руки, в легкие...

Успокоившись, Анфертьев вышел в бухгалтерию принимать восторги и умиления
женщин, которых фотографировали разве что на паспорт. Они привыкли к
собственным застывшим физиономиям и уже не представляли, что могут выглядеть
иначе. Усмешки, ухмылки, улыбки - а Анфертьев умел получать на снимках живые
лица - озадачивали женщин. Они не представляли, каковы они за своими
столами, заваленными бумагами, в схватках с посетителями. Зеркала не давали
им полной картины, поскольку они смотрели на себя своими же глазами. А тут
на больших, играющих бликами фотографиях они были такими, какими их увидело
холодное фиолетовое око аппарата.

Разобрав портреты, женщины уставились на них, притихшие и обреченные.

Несмотря на годы, килограммы и обязанности, каждая оставалась немного
той, какой была когда-то, когда по небу металась сумасшедшая луна, когда
визжали тормоза и лились слезы, когда в воздухе носились телеграммы с
роковыми словами и вся жизнь зависела от взгляда, и все это, и все это
уносилось в какую-то счастливую прорву...

Куда деваться, обычная фотография может заставить нас усомниться в тех
достоинствах, которыми якобы обладаем, мы радуемся и страдаем, мстим и
печалимся, не представляя даже, что являем собой со стороны. А не защитное
ли это свойство, дарованное природой? Придумываем себе облик, годами
совершенствуем его, уточняем, украшаем, не замечая, что давно уже не имеем с
ним ничего общего...

Но здесь все было гораздо проще - женщины ужаснулись тому, как быстро
ушли годы. В душе, как и все мы, они оставались молодыми, любимыми, свои
первые свидания, свадебные платья, мужскую нетерпеливость помнили свежо и
обильно.

Нет-нет да мелькала у них шальная надежда: может быть, все ушло не
насовсем, может быть, кое-что еще вернется ненадолго... Теперь поняли - не
вернется.

Женщины выдвигали ящики столов и смотрели на фотографии, привыкая к
своему облику и страшась его. И даже у "железной" Зинаиды Аркадьевны
откровенная беспомощность отразилась на лице, едва она увидела свой портрет
- квадратная фигура, заполнившая проем двери, массивные ноги, тощий узелок
волос, стянутых на затылке, тесное цветастое платье и ворох, оскорбительно
громадный ворох бумаг под мышкой. Она укоризненно посмотрела на Анфертьева,
и он не выдержал, опустил глаза перед ее скорбью по самой себе. Но главбух
тут же взяла себя в руки.

Скрипя паркетинами, раздвигая попадавшихся на дороге женщин, Зинаида
Аркадьевна прошла к столу Светы и посмотрела на ее снимки. На обратном пути
нашла глазами Анфертьева и отвернулась, устыдившись своего открытия, - в
бухгалтерии поселилась любовь.

- А знаете, Вадим Кузьмин, я решила вам помочь.

- Говорите скорее, а то мне страшно! - быстро сказал Анфертьев.

- Я добьюсь, чтобы Подчуфарин выделил вам лабораторию с отдельным входом.

- Спасибо... Но вы лишите меня такого коллектива, Зинаида Аркадьевна!

- Никто не мешает вам заходить сюда сколько угодно.

- Но у меня не будет повода!

- Врете, Анфертьев. Повод у вас уже есть. И Зинаида Аркадьевна решительно
закрыла за собой картонную дверцу. В первый момент она возмутилась
бесстыдством Анфертьева, наивностью Светы но потом спросила себя: хотелось
бы ей, чтобы между ними все кончилось?

И честно ответила: нет. Вот прекратятся переглядки между кассиршей и
фотографом, и что-то погаснет в бухгалтерии, погаснет в мире и в ней самой,
в такой непривлекательной женщине. Вмешайся она, наведи порядок, растащи по
углам этих потерявших разум людей... И счетоводы, учетчики, бухгалтеры ее
осудят.

Молча, про себя, но осудят, и проявится это разве что в подчеркнутой
исполнительности. Да, в ее ведомстве будет чище, но понимала Зинаида
Аркадьевна, что уважения к ней не прибавится, а чистота будет так тесно
граничить со стерильностью, что трудно будет и разобраться, где одно, где
другое.

Стерильность - это уже медицина, болезнь, смерть. До этого в своих мыслях
Зинаида Аркадьевна не доходила, но бабьим своим, жалостливым и цепким умом
понимала - вмешиваться не надо.

А Анфертьев с грустью сознавал, что, если возникнет надобность осудить
его за безнравственность, за вредные взгляды или нехорошие слова, эти
женщины, сейчас такие растроганные и благодарные, будут к нему безжалостны.
В своем дружном осуждении они увидят некоторое достоинство, проявят