Чтение 17–й страницы книги ~Время жить и время умирать~

Круги света плыли вверх и вниз, взбегали на стены, качались из стороны в сторону. На миг появилась голая спина женщины в вечернем туалете, мелькнули браслеты и темный раскрытый рот - потом все словно подхватил черный ветер, а голоса вокруг звучали не громче, чем писк полевых мышей, вспугнутых глухим урчанием разверзающихся бездн; потом донесся вой, он бешено и нестерпимо нарастал, как будто гигантская стальная планета неслась прямо на бомбоубежище. Все покачнулось. Световые круги опрокинулись и погасли. Подвал уже не плыл; чудовищный треск как будто все взломал и подбросил вверх. Греберу почудилось, что он взлетел к потолку. Он обхватил Элизабет обеими руками. Но ее точно хотели вырвать у него. Тогда он кинулся на нее, повалил на пол, надвинул ей на голову кресло и стал ждать - сейчас рухнет потолок.

Что-то раскалывалось, звенело, шелестело, лопалось, трещало, как будто ударила гигантская лапа и рванула убежище за собою в пустоту, и пустота выдирала желудки и легкие из человеческих тел и выдавливала кровь из жил. Казалось, вот-вот навалится последний грохочущий громом мрак, и все задохнутся.

Но он не навалился. Вместо этого вдруг загорелся свет, крутящийся вихрем мгновенный свет, точно из земли встал столб пламени. Вспыхнул белый факел, это была женщина, и она кричала: - Горю! Горю! Помогите! Помогите!

Она подпрыгивала и размахивала руками, при каждом взмахе сыпались искры, сверкали драгоценности, искаженное ужасом лицо озарялось резким светом, - потом на нее обрушились голоса и мундиры, кто-то бросил ее на пол, а она извивалась и кричала, кричала среди воя сирен, лая зениток и гула разрушения, кричала пронзительным, нечеловеческим голосом, а потом - глухо, отрывисто, из-под мундиров, скатертей и подушек; в подвале снова стало темно, и, казалось, она кричит из могилы.

Гребер держал голову Элизабет обеими руками, судорожно прижимал ее к себе, закрыв рукавом ей уши, пока пожар и крики не затихли, сменившись жалобным плачем, темнотой и запахом горелого мяса, материи и волос.

- Врача! Позовите врача! Где тут врач?

- Что?

- Ее надо отправить в больницу! Проклятие! Ничего не видно! Нужно ее вынести!

- Сейчас? - спросил кто-то. А куда?

Все смолкли и прислушались. Снаружи бесновались зенитки. Однако взрывы прекратились.

- Улетели! Кончилось!

- Не вставай, - шепнул Гребер, наклонясь к Элизабет. - Бомбежка кончилась. Но ты лежи. Здесь тебя не затопчут. Не вставай.

- Надо подождать. Может налететь еще волна, - проговорил кто-то тягуче и наставительно. - На улице небезопасно. Осколки.

Из двери потянулся луч света; кто-то вошел с электрическим карманным фонарем. Женщина, лежавшая на полу, снова начала кричать. - Нет! Нет! Тушите! Тушите пожар!

- Никакого пожара нет. Это карманный фонарь.

В сумраке чуть дрожал движущийся круг света. Лампочка была очень слабая.

- Сюда! Подите же сюда! Кто вы? Кто там с фонарем?

Свет быстро описал дугу, метнулся к потолку, скользнул обратно и озарил накрахмаленный пластрон сорочки, полу фрака, черный галстук и смущенное лицо.

- Я обер-кельнер Фриц. Зал ресторана разрушен. Мы больше не можем вас обслуживать. Не соблаговолят ли господа уплатить по счетам...

- Что?

Фриц все еще освещал себя фонарем. - Налет кончился. Я захватил с собой фонарь и счета...

- Что? Возмутительно!

- Ваша честь, - беспомощно отозвался Фриц на голос из темноты. - Обер-кельнер отвечает перед дирекцией собственным карманом.

- Возмутительно! - рычал мужской голос из темноты. - Что мы, жулики? Не освещайте еще вдобавок свою дурацкую физиономию! Идите-ка лучше сюда! Немедленно! Тут есть пострадавшие!

Фрица снова поглотила темнота. Световой круг скользнул по стене, по волосам Элизабет, затем по полу, достиг наваленных кучей мундиров и остановился.

- Господи! - сказал какой-то человек без мундира, в свете фонаря он казался мертвенно бледным.

Человек откинулся назад. Освещены были теперь только его руки. Световой круг, дрожа, скользнул по ним, Обер-кельнер, видно, тоже дрожал. Мундиры полетели в разные стороны.

- Господи! - повторил человек без мундира.

- Не смотри туда, - сказал Гребер. - Такие случаи бывают. Это всегда может произойти. Налет тут ни при чем. Но тебе нельзя оставаться в городе. Я отвезу тебя в деревню, которую не бомбят, есть такая. И как можно скорее. Я там знаю кое-кого. Они, наверно, не откажутся взять тебя. Мы можем там жить. И ты будешь в безопасности.

- Носилки, - сказал человек, стоявший на коленях. - Разве в гостинице нет носилок?

- Кажется, есть, господин... господин... - Обер-кельнер Фриц никак не мог определить его чин: мундир лежал на полу в общей куче, подле женщины. Сейчас это был человек в помочах, с саблей на боку и с командирским голосом.

- Прошу прощения, что я заговорил о счетах, - сказал Фриц. - Я не знал, что есть пострадавшие.

- Живо! Ступайте за носилками. Нет, подождите, я сам пойду с вами. Как там, на улице? Пройти можно?

- Да.

Человек поднялся, надел мундир и вдруг стал майором. Луч света исчез, а вместе с ним, казалось, исчез и луч надежды. Женщина жалобно скулила.

- Ванда! - бормотал расстроенный мужской голос. - Ванда, что же нам делать? Ванда!

- Давайте выходить отсюда, - сказал кто-то.

- Отбоя еще не было, - наставительно пояснил тягучий голос.

- К черту ваш отбой! Почему нет света? Дайте свет! Нам нужен врач... морфий...

- Ванда, - начал опять расстроенный голос. - Что мы теперь скажем Эбергардту? Что...

- Нет, нет, не надо света, - закричала женщина. - Не надо света... - Но свет вернулся. Теперь это была керосиновая лампа. Ее нес майор. Два кельнера во фраках следовали за ним с носилками.

- Телефон не действует, - сказал майор. - Порваны провода. Давайте носилки.

Он поставил лампу на пол.

- Ванда! - начал опять расстроенный голос. - Ванда!

- Уйдите! - сказал майор. - Потом. - Он стал на колени подле женщины, а затем поднялся. - Так, с этим покончено. Скоро вы сможете спать. У меня еще был полный шприц на всякий случай. Осторожно! Осторожно поднимайте и кладите на носилки! Придется ждать на улице, пока не раздобудем санитарную машину. Если раздобудем.

- Слушаюсь, господин майор, - покорно ответил Фриц.

Носилки, покачиваясь, выплыли из подвала. Черная безволосая обожженная голова перекатывалась с боку на бок. Тело прикрыли скатертью.

- Она умерла? - спросила Элизабет.

- Нет, - отозвался Гребер. - Поправится. Волосы опять отрастут.

- А лицо?

- Зрение не утрачено. Глаза не повреждены. Все заживет. Я видел очень много обожженных. Бывает и хуже.

- Как это могло случиться?

- Вспыхнуло платье. Она подошла слишком близко к горящим спичкам. А больше никто не пострадал. Это прочное убежище. Выдержало прямое попадание.

Гребер отодвинул кресло, которым пытался защитить голову Элизабет, при этом он наступил на осколки бутылки и увидел, что дощатая дверь в винный погреб разломана. Стеллажи покосились, кругом валялись бутылки, по большей части разбитые, и вино растекалось по полу, словно темное масло.

- Минутку, - сказал он Элизабет и взял свою шинель. - Я сейчас. - Он вошел в винный погреб и тут же вернулся. - Так, а теперь пойдем.

На улице стояли носилки с женщиной. Два кельнера, вызывая машину, свистели, засунув в рот пальцы.

- Что скажет Эбергардт, - вопрошал ее спутник все тем же расстроенным голосом. - Боже мой, вот проклятое невезение! Ну, как мы ему объясним!..

"Эбергардт - это, видимо, муж", - подумал Гребер и обратился к одному из свистевших лакеев:

- Где кельнер из погребка?

- Который? Отто или Карл?

- Низенький такой, старик, похож на аиста.

- Отто, - кельнер посмотрел на Гребера. - Отто погиб. Потолок обрушился. Люстра упала на него. Отто погиб.

Гребер помолчал.

- Я еще должен ему, - сказал он. - За бутылку вина.

Кельнер провел рукой по лбу. - Можете отдать деньги мне, сударь. Какое было вино?

- Бутылка Иоганнисбергера, подвалов Каленберга.

- Высший сорт?

- Нет.

Кельнер зажег фонарик, вытащил из кармана прейскурант и показал Греберу.

Гребер заплатил. Кельнер сунул деньги в бумажник. Гребер был уверен, что он их не сдаст.

- Пойдем, обратился он к Элизабет.

Они начали пробираться между развалинами. Южная часть города горела. Небо было серо-багровое, ветер гнал перед собою космы дыма.

- Надо посмотреть, уцелела ли твоя квартира, Элизабет.

Она покачала головой. - Успеется. Давай посидим где-нибудь на воздухе.

Они добрались до площади, где находилось бомбоубежище, в котором они были в первый вечер. Вход тускло дымился, словно он вел в подземный мир. Они сели на скамью в сквере.

- Ты голодна? - спросил Гребер. - Ведь ты ничего не ела.

- Неважно. Сейчас я не могу есть.

Он развернул шинель. Что-то звякнуло. Гребер извлек из кармана две бутылки.

- Даже не представляю, что я тут схватил. Вот это как будто коньяк.

Элизабет изумленно посмотрела на него. - Откуда ты взял?

- Из винного погреба. Дверь была открыта. Десятки бутылок разбились. Будем считать, что и эти постигла та же участь.

- Ты просто стащил?

- Конечно. Если солдат проворонит открытый винный погреб, значит, он тяжело болен. Я мыслю и действую как практик, так уж меня воспитали. Десять заповедей - не для военных.

- Ну, это-то конечно, - Элизабет взглянула на него. - И многое другое - тоже. Кто вас знает, какие вы!

- Уж ты-то знаешь, пожалуй, больше, чем следует.

- Кто вас знает, какие вы! - повторила она. - Ведь здесь вы - не вы. Вы - такие, какие бываете там. Но кто знает, что там происходит.

Гребер вытащил из другого кармана еще две бутылки. - Вот эту можно открыть без штопора. Шампанское. - Он раскрутил проволоку.

- Надеюсь, у тебя нет возражений морального порядка и ты выпьешь?

- Возражений нет. Теперь уже нет.

- Мы ничего не празднуем. Следовательно, вино не принесет нам несчастья. Мы пьем его просто потому, что нам хочется пить, и у нас больше ничего нет под рукой. И, пожалуй, еще потому, что мы живы.

Элизабет улыбнулась. - Можешь не объяснять. Я уже все поняла. Но объясни, мне другое; почему ты за одну бутылку заплатил, раз ты эти четыре взял так?

- Тут разница. Это было бы злостным уклонением от уплаты. - Гребер осторожно начал вытаскивать пробку. Он не дал ей хлопнуть. - Придется пить прямо из бутылки. Я тебе покажу, как это делается.

Наступила тишина. Багровые сумерки разливались все шире. Все предметы казались нереальными в этом необычном свете.

- Посмотри-ка вон на то дерево, - вдруг сказала Элизабет. - Ведь оно цветет.

Гребер взглянул на дерево. Взорвавшаяся бомба почти вырвала его из земли. Часть корней повисла в воздухе, ствол был расколот, некоторые ветви оторваны; и все-таки его покрывали белые цветы, чуть тронутые багровыми отсветами.

- Дом, стоявший рядом, сгорел дотла. Может быть, жар заставил их распуститься, - сказал Гребер. - Это дерево опередило здесь все деревья, а ведь оно повреждено больше всех.

Элизабет поднялась и подошла к дереву. Скамья, на которой они сидели, стояла в тени, и девушка вышла в трепетные отсветы пожарища, как выходит танцовщица на освещенную сцену. Свет окружил ее, словно багровый вихрь, и засиял позади, точно какая-то гигантская средневековая комета, возвещавшая гибель вселенной или рождение запоздалого спасителя.

- Цветет... - сказала Элизабет. - Для деревьев сейчас весна, вот и все. Остальное их не касается.

- Да, - отозвался Гребер. - Они нас учат. Они все время нас учат. Днем - та липа, сейчас - вот это дерево. Они продолжают расти и дают листья и цветы, и даже когда они растерзаны, какая-то их часть продолжает жить, если хоть один корень еще держится за землю. Они непрестанно учат нас и они не горюют, не жалеют самих себя.

Элизабет медленным шагом вернулась к нему. Ее кожа поблескивала в странном свете без теней, лицо на миг волшебно преобразилось, как будто и в ней жила тайна распускающихся лепестков, грозного разрушения и непоколебимого спокойствия роста. Затем она ушла из света, словно из луча прожектора, и снова он ощутил ее в тени подле себя, теплую, живую, ощутил ее тихое дыхание. Он потянул ее к себе, вниз, и дерево вдруг стало очень высоким, дерево достигло багрового неба, а цветы оказались совсем близко, и сначала было дерево, потом земля, и она круглилась и стала пашней, и небом, и девушкой, и он ощутил себя в ней, и она не противилась.

Обитатели сорок восьмого номера волновались. Головастик и два других игрока в скат стояли в полном походном снаряжении. О каждом из них врачи написали "годен к строевой", и вот они возвращались с эшелоном на фронт.

Головастик был бледен. Он уставился на Рейтера. - Ты со своей дурацкой ногой, ты, шкурник, остаешься здесь, а мне, отцу семейства, приходится возвращаться на передовую!

Рейтер не ответил. Фельдман поднялся на кровати. - Заткнись, глупая башка! - сказал он. - Не потому ты едешь, что он остается! Тебя отправляют потому, что ты годен. Если бы и его признали годным и отправили бы, тебе все равно пришлось бы ехать, понятно? Поэтому брось нести вздор!

- Что хочу, то и говорю! - кричал Головастик. - Меня отправляют, потому я могу говорить, что хочу. Вы остаетесь здесь! Вы будете бездельничать, жрать и дрыхнуть, а я иди на передовую, я - отец семейства! Этот жирный шкурник для того и глушит водку, чтобы его проклятая нога продолжала болеть!

- А ты бы не стал делать то же самое, кабы мог? - спросил Рейтер.

- Я? Нет! Никогда я не отлынивал!

- Значит, все в порядке. Чего же ты шум поднимаешь?

- Как чего? - опешил Головастик.

- Ты же гордишься тем, что никогда не отлынивал? Ну, и продолжай в том же духе и не шуми.

- Что? Ах, ты вон как повернул! Ты только на то и способен, обжора, чтобы слова человека перевертывать! Ничего, тебя еще зацапают! Уж они тебя поймают, даже если бы мне самому пришлось донести на тебя!

- Не греши, - сказал один из двух его товарищей, - их тоже признали годными. Пошли вниз, нам пора выступать!

- Не я грешу! Они грешат! Это же позор! Я, отец семейства, должен идти на фронт вместо какого-то пьяницы и обжоры! Я требую только справедливости...

- Ишь чего захотел, справедливости! Да разве она есть для военных? Пойдем, нам пора. Никто доносить не будет! Он только языком мелет! Прощайте, друзья! Всех благ! Удерживайте позицию!

Оба игрока увели Головастика, который был уже совершенно вне себя. Бледный и потный, он на пороге еще раз обернулся и хотел что-то крикнуть, но они потащили его за собой.

- Вот подлец, - сказал Фельдман. - Комедию ломает чисто актер! Помните, как он возмущался, что у меня отпуск, а я все время сплю!

- Ведь он проиграл, - вдруг заметил Руммель, который до сих пор безучастно сидел за столом. - Головастик очень много проиграл. Двадцать три марки! Это не пустяк! Мне следовало вернуть ему деньги.

- Еще не поздно. Они еще не ушли.

- Что?

- Вон он стоит внизу. Сойди да отдай, если свербит.

Руммель встал и вышел.

- Еще один сумасшедший! - сказал Фельдман. - На что Головастику деньги на передовой?

- Он может их еще раз проиграть.

Гребер подошел к окну и посмотрел во двор. Там собирались отъезжающие на фронт.

- Одни ребята и старики, - заметил Рейтер. - После Сталинграда всех берут.

- Да.

- Колонна построилась.

- Что это с Руммелем? - удивленно спросил Фельдман. - Он впервые заговорил.

- Он заговорил, когда ты еще спал.

Фельдман в одной рубашке подошел к окну.

- Вон стоит Головастик, - сказал он. - Теперь на собственной шкуре убедится, что совсем не одно и то же - спать здесь и видеть во сне передовую, или быть на передовой и видеть во сне родные места!

- И мы скоро на своей шкуре убедимся, - вставил Рейтер. - Мой капитан из санчасти обещал в следующий раз признать меня годным. Этот храбрец считает, что ноги нужны только трусам, истинный немец может сражаться и сидя.

Со двора донеслась команда. Колонна выступила. Гребер видел все, словно в уменьшительное стекло. Солдаты казались живыми куклами с игрушечными автоматами; они постепенно удалялись.

- Бедняга Головастик, - сказал Рейтер. - Ведь бесился-то он не из-за меня, а из-за своей жены. Боится, что, как только он уедет, она снова будет ему изменять. И он злится, что она получает пособие за мужа и на это пособие, может быть, кутит со своим любовником.

- Пособие за мужа? Разве такая штука существует? - спросил Гребер.

- Да ты с неба свалился, что ли? - Фельдман покачал головой. - Жена солдата получает каждый месяц двести монет. Это хорошие денежки. Ради них многие женились. Зачем дарить эти деньги государству?

Рейтер отвернулся от окна.

- Тут был твой друг Биндинг и спрашивал тебя, - обратился он к Греберу.

- А что ему нужно? Он что-нибудь сказал?

- Он устраивает у себя вечеринку и хочет, чтобы ты тоже был.

- Больше ничего?

- Больше ничего.

Вернулся Руммель.

- Ну что, успел захватить Головастика? - спросил Фельдман.

Руммель кивнул. Лицо у него было взволнованное.

- У него хоть жена есть, - вдруг прорычал он. - А вот возвращаться на передовую, когда у человека уже ничего на свете не осталось!