Чтение 17–й страницы книги ~Ночь в Лиссабоне~

Мы упаковали наши скромные пожитки. Вообще, конечно, было разумно тронуться дальше, имея еще разрешение на проживание в этом районе. Если бы нас где-нибудь сцапали, то в крайнем случае лишь препроводили бы сюда. Можно было надеяться, что нас не арестуют сразу.

Я хотел пробраться сначала в Бордо. По дороге мы, однако, услышали, что ехать туда уже поздно. По пути нас подвез владелец небольшого двухместного ситроена. Он посоветовал перебыть лучше где-нибудь в другом месте. Поблизости места, куда он едет, сказал он, есть небольшой замок. Он стоит пустой, и мы могли бы там переночевать.

У нас не оставалось выбора. Под вечер он высадил нас и уехал. Мы остались одни. Перед нами в сумерках возвышался маленький замок, скорее загородный дом с темными, молчаливыми окнами без гардин.

Я поднялся по широкой лестнице и толкнул входную дверь. Она открылась. На ней были следы взлома. В полутемном холле шаги прозвучали резко и отчужденно. Я крикнул - в ответ раздалось только ломкое эхо. Дом был пуст. Унесено было все, что можно унести. Остался лишь интерьер восемнадцатого века: стены, отделанные деревянными панелями, благородные пропорции окон, потолки и грациозные лесенки. Мы медленно переходили из комнаты в комнату. Никто не отвечал на наши призывы. Я попробовал найти выключатели. Их не было. Замок не имел электрического освещения. Он остался таким, как его построили. Маленькая столовая была белая и золотая, спальня - светло-зеленая с золотом. Никакой мебели, владельцы вывезли ее во время бегства.

В мансарде, наконец, мы нашли сундук. В нем были маски, дешевые пестрые костюмы, оставшиеся после какого-то праздника, несколько пачек свечей. Самой лучшей находкой, однако, нам показалась койка с матрацем. Мы продолжали шарить дальше и нашли в кухне немного хлеба, пару коробок сардин, связку чесноку, стакан с остатками меда, а в подвале - несколько фунтов картофеля, бутылки две вина, поленницу дров. Поистине, это была страна фей!

Почти везде в доме были камины. Мы завесили несколькими костюмами окна в комнате, которая, по-видимому, служила спальней. Я вышел и обнаружил возле дома огородные грядки и фруктовый сад.

На деревьях еще висели груши и яблоки. Я собрал их и принес с собой.

Когда стемнело настолько, что нельзя было заметить дыма, я развел в камине огонь, и мы занялись едой. Все казалось призрачным и заколдованным. Отсветы огня плясали на чудесных лепных украшениях, а наши тени дрожали на стенах, подобно духам из какого-то другого, счастливого мира.

Стало темно, и Элен сняла свое платье, чтобы подсушить у огня. Она достала и надела вечерний наряд из Парижа.

Я открыл бутылку вина. Стаканов у нас не было, и мы пили прямо из горлышка. Позже Элен еще раз переоделась. Она натянула на себя домино и полумаску, извлеченные из сундука, и побежала так через темные переходы замка, смеясь и крича, то сверху, то снизу. Ее голос раздавался отовсюду, я больше не видел ее, я только слышал ее шаги. Потом она вдруг возникла позади из темноты, и я почувствовал ее дыхание у себя на затылке.

- Я думал, что потерял тебя, - сказал я и обнял ее.

- Ты никогда не потеряешь меня, - прошептала она из-под узкой маски, - и знаешь ли почему? Потому что ты никогда не хочешь удержать меня, как крестьянин свою мотыгу. Для человека света это слишком скучно.

- Уж я-то во всяком случае не человек света, - сказал я ошарашенный.

Мы стояли на повороте лестницы. Из спальни сквозь притворенную дверь падала полоса света от камина, выхватывая из мрака бронзовый орнамент перил, плечи Елены и ее рот.

- Ты не знаешь, кто ты, - прошептала она и посмотрела на меня сквозь разрезы маски блестящими глазами, которые, как у змеи, не выражали ничего, но лишь блестела неподвижно.

- Если бы ты только знал, как безотрадны все эти донжуаны! Как поношенные платья. А ты - ты мое сердце.

Может быть, виною тому были костюмы, что мы так беспечно произносили слова. Как и она, я тоже переоделся в домино - немного против своей воли. Но моя одежда тоже была мокрая после дождливого дня и сохла у камина. Необычные платья в призрачном окружении минувшей жеманной эпохи преобразили нас и делали возможными в наших устах иные, обычно неведомые слова. Верность и неверность потеряли вдруг свою тяжесть и односторонность; одно могло стать другим, существовало не просто то или другое - возникли тысячи оттенков и переходов, а слова утратили прежнее значение.

- Мы мертвые, - шептала Элен. - Оба. Ты мертвый с мертвым паспортом, а я сегодня умерла в больнице. Посмотри на наши платья! Мы, словно золотистые, пестрые летучие мыши, кружимся в отошедшем столетии. Его называли веком великолепия, и он таким и был с его менуэтами, с его грацией и небом в завитушках рококо. Правда, в конце его выросла гильотина - как она всегда вырастает после праздника - в сером рассвете, сверкающая и неумолимая. Где нас встретит наша, любимый?

- Оставь, Элен, - сказал я.

- Ее не будет нигде, - прошептала она. Зачем мертвым гильотина? Она больше не может рассечь нас. Нельзя рассечь свет и тень. Но разве не хотели разорвать наши руки - снова и снова? Сжимай же меня крепче в этом колдовском очаровании, в этой золотистой тьме, и, может быть, что-нибудь останется из этого, - то, что озарит потом горький час расставания и смерти.

- Не говори так, Элен, - сказал я. Мне было жутко.

- Вспоминай меня всегда такой, как сейчас, - шептала она, не слушая, - кто знает, что еще станет с нами...

- Мы уедем в Америку, и война когда-нибудь окончится, - сказал я.

- Я не жалуюсь, - говорила она, приблизив ко мне свое лицо. - Разве можно жаловаться? Ну что было бы из нас? Скучная, посредственная пара, которая вела бы в Оснабрюке скучное, посредственное существование с посредственными чувствами и ежегодными поездками во время отпуска...

Я засмеялся:

- Можно взглянуть на это и так.

Она была очень оживленной в этот вечер и превратила его в праздник. Со свечой в руках, в золотых туфельках, - которые она купила в Париже и сохранила, несмотря ни на что, - она побежала в погреб и принесла еще бутылку вина. Я стоял на лестнице и смотрел сверху, как она поднимается сквозь мрак, обратив ко мне освещенное лицо, окруженное тьмой. Я был счастлив, если называть счастьем зеркало, в котором отражается любимое лицо - чистое и прекрасное.

Огонь медленно угас. Она уснула, укрытая пестрыми костюмами. То была странная ночь. Позже я услышал гудение самолетов, от которого тихо дребезжали зеркала в рамах рококо.

Четыре дня мы были одни. Потом мне пришлось отправиться в ближайшую деревню за покупками. Там я услышал, будто из Бордо должны отплыть два корабля.

- Разве немцы еще не там? - спросил я.

- Они там, и они еще не там, - ответили мне. - Все дело в том, кто вы.

Я обсудил это известие с Элен. Она, к моему удивлению, отнеслась к нему довольно равнодушно.

- Корабли, Элен! - восклицал я возбужденно. - Прочь отсюда! В Америку. В Лиссабон. Куда угодно. Оттуда можно плыть дальше.

- Почему нам не остаться здесь? - возразила она. - В саду есть фрукты и овощи. Я смогу из них что-нибудь готовить, пока есть дрова. Хлеб мы купим в деревне. У нас еще есть деньги?

- Кое-что есть. У меня есть еще один рисунок. Я могу его продать в Бордо, чтобы иметь деньги на проезд.

- Кто теперь покупает рисунки?

- Люди, которые хотят сохранить свои деньги.

Она засмеялась.

- Ну так продай его, и останемся здесь. Я так хочу.

Она влюбилась в дом. С одной стороны там лежал парк, а дальше - огород и фруктовый сад. Там был даже пруд и солнечные часы. Елена любила дом, и дом, кажется, любил ее. Это была оправа, которая очень шла ей, и мы в первый раз были не в гостинице или бараке. Жизнь в маскарадных костюмах и атмосфера лукавого прошлого таили в себе колдовское очарование, рождали надежду - иногда почти уверенность - в жизнь после смерти, словно первая сценическая проба для этого была уже нами пережита. Я тоже был бы не прочь пожить так несколько сотен лет.

И все-таки я продолжал думать о кораблях в Бордо. Мне казалось невероятным, что они могут выйти в море, если город уже частично занят. Но тогда война вступила уже в сумеречную стадию. Франция получила перемирие, но не мир. Была так называемая оккупационная зона и свободная зона, но не было власти, способной защитить эти соглашения. Зато были немецкая армия и гестапо, и они не всегда работали рука об руку.

- Надо выяснить все, - сказал я. - Ты останешься здесь, а я попытаюсь пробраться в Бордо.

Элен покачала головой:

- Я здесь одна не останусь. Я поеду с тобой.

Я понимал ее. Безопасных и опасных областей, отделенных друг от друга, больше не существовало. Можно было ускользнуть целым и невредимым из вражеского штаба и лопасть в лапы гестаповским агентам на уединенном островке. Все прежние масштабы сдвинулись.

- Пробрались мы совершенно случайным образом, - сказал Шварц, - что вам, конечно, хорошо известно. Когда оглядываешься назад и начинаешь раздумывать, то вообще не понимаешь, как все это оказалось возможным. Пешком, в грузовике, часть пути мы однажды даже проехали верхом на двух огромных, добродушных крестьянских лошадях, которых батрак гнал на продажу.

В Бордо уже находились войска. Город не был еще оккупирован, но немецкие части уже прибыли. Это был тяжелый удар. Каждую минуту можно было ждать ареста. Костюм Элен не бросался в глаза. Кроме вечернего платья у нее были еще два свитера и пара брюк - все, что ей удалось сохранить. У меня был рабочий комбинезон. Запасной костюм лежал в рюкзаке.

Мы оставили свои вещи в кабачке, чтобы не привлекать внимания, хотя в то время многие французы перебирались с чемоданами с места на место.

- Наведаемся в бюро путешествий и справимся насчет пароходов, - сказал я.

У нас не было знакомых в городе. Бюро путешествий мы нашли довольно быстро. Оно еще существовало. В окнах висели рекламные плакаты: "Проведите осень в Лиссабоне", "Алжир - жемчужина Африки", "Отпуск во Флориде", "Солнечная Гранада". Большинство из них выцвело и поблекло, и только объявления, призывающие в Лиссабон и Гранаду, сверкали своими радужными красками.

Нам не пришлось, однако, дождаться, пока мы продвинемся к окошечку. Четырнадцатилетний паренек информировал нас обо всем самым исчерпывающим образом. Никаких пароходов нет. Об этом болтают уже несколько недель. На самом же деле, еще до прихода немцев, здесь был английский пароход, чтобы взять поляков и тех эмигрантов, которые записались в польский легион - добровольческую часть, которая формируется в Англии. Теперь же в море не выходит ни один корабль.

Я спросил, чего в таком случае ждут люди, которые томятся в бюро.

- Большинство ждут того же, что и вы, - ответил юный эксперт.

- А вы?

- Я уже не надеюсь выбраться отсюда, - ответил он. - Здесь я зарабатываю себе на хлеб. Выступаю в роли переводчика, специалиста по вопросу получения виз, даю советы, сообщаю адреса гостиниц и пансионов...

В этом не было ничего удивительного: голод не тетка. А взгляд юности на жизнь к тому же не затуманен предрассудками и сантиментами.

Мы зашли в кафе, и там четырнадцатилетний эксперт сделал для меня обзор положения. Возможно, немецкие войска уйдут из города. Тем не менее, получить в Бордо вид на жительство трудно. С визами еще тяжелее. В смысле получения испанской визы неплоха сейчас Байонна, но она переполнена. Лучше всего, кажется, Марсель, но это долгий путь.

- Мы его все равно проделали, - сказал Шварц. - Только позже. Вы тоже?

- Да, - сказал я. - Крестный путь.

Шварц кивнул.

- По пути я, конечно, попробовал обратиться в американское консульство. Но у Элен был вполне действительный немецкий нацистский паспорт. Как мы могли доказать, что нам угрожает смертельная опасность? Беженцы евреи, которые в страхе, без всяких документов, валялись у дверей консульства, казалось, действительно, нуждались в спасении. Наши же паспорта свидетельствовали против нас и паспорт мертвого Шварца - тоже.

Мы решили в конце концов вернуться в наш маленький замок. Дважды нас задерживали жандармы, и оба раза я использовал господствующую в стране неразбериху: я орал на жандармов, совал им под нос наши паспорта и выдавал себя за австрийского немца из военной администрации. Элен смеялась. Она находила все это смешным.

Я сам впервые набрел на эту идею, когда мы в кабачке потребовали наши вещи. Хозяин заявил, что он никогда не получал от нас на хранение никаких вещей.

- Если хотите, можете позвать полицию, - добавил он и посмотрел на меня, улыбаясь. - Но вы, конечно, этого не захотите!

- Мне этого не нужно делать, - сказал я. - Отдайте вещи!

Хозяин мигнул слуге: - Анри, покажи господину дверь!

Анри приблизился, скрестив на груди руки.

- Подождите, Анри, не провожайте меня, - сказал я. - Неужели вы горите желанием познакомиться с тем, как выглядит немецкий концентрационный лагерь изнутри?

- Ты, рожа! - заорал Анри и замахнулся на меня.

- Стреляйте, сержант, - сказал я резко, бросая взгляд вперед и мимо него.

Анри попался на эту удочку. Он обернулся. В это мгновение я изо всей силы двинул его в низ живота. Он зарычал и упал на пол. Хозяин схватил бутылку и вышел из-за стойки.

Я взял с выставки бутылку "Дюбонне", ударил ее об угол и сжал в руке горлышко с острыми гранями изломов. Хозяин остановился. Позади меня разлетелась вдребезги еще одна бутылка. Я не оглянулся, мне нельзя было спускать глаз с хозяина.

- Это я, - сказала Элен и крикнула:

- Скотина! Отдай вещи, или у тебя сейчас не будет лица!..

Она обошла меня с обломком бутылки в руках и, согнувшись, двинулась на хозяина.

Я схватил ее свободной рукой. Она, видимо, разбила бутылку "Перно", потому что по комнате вдруг разлился запах аниса. На хозяина обрушился поток матросских ругательств. Елена рвалась, стремясь освободиться от моей хватки. Хозяин отступил за стойку.

- Что здесь происходит? - спросил кто-то по-немецки позади.

Хозяин принялся злорадно гримасничать. Элен обернулась. Немецкий унтер-офицер, которого я перед этим изобрел, чтобы обмануть Анри, теперь появился на самом деле.

- Он ранен? - спросил немец.

- Эта свинья? - Элен показала на Анри, который, подогнув колени и сунув руки между ног, все еще корчился на полу. - Нет, он не ранен. Это не кровь, а вино!

- Вы немцы? - спросил унтер-офицер.

- Да, - сказал я. - И нас обокрали.

- У вас есть документы?

Хозяин усмехнулся. Видно, он кое-что понимал по-немецки.

- Конечно, - сказала Элен. - И я прошу вас помочь нам защитить наши права! - Она вытащила паспорт. - Я сестра обер-штурмбаннфюрера Юргенса. Видите, - она показала отметку в паспорте, - мы живем в замке, - тут она назвала место, о котором я не имел понятия, - и поехали на день в Бордо. Наши вещи мы оставили здесь, у этого вора. Теперь он утверждает, что он никогда не получал их. Помогите нам, пожалуйста!

Она опять направилась к хозяину.

- Это правда? - спросил его унтер-офицер.

- Конечно, правда! Немецкая женщина не лжет! - процитировала Элен одно из идиотских изречений нацистского режима.

- А вы кто? - спросил меня унтер-офицер.

- Шофер, - ответил я, указывая на свою спецовку.

- Ну, пошевеливайся! - крикнул унтер-офицер хозяину.

Этот тип за стойкой перестал гримасничать.

- Нам, кажется, придется закрыть вашу лавочку, - сказал унтер-офицер.

Элен с великим удовольствием перевела это, прибавив еще несколько раз по-французски "скот" и "иностранное дерьмо". Последнее мне особенно понравилось. Обозвать француза в его собственной стране дерьмовым иностранцем! Весь смак этих выражений мог оценить, конечно, лишь тот, кому приходилось это слышать самому.

- Анри! - пролаял хозяин. - Где ты оставлял вещи? Я ничего не знаю, - заявил он унтер-офицеру. - Виноват этот парень.

- Он лжет, - перевела Элен. - Он все спихивает теперь на эту обезьяну. Подайте-ка вещи, - сказала она хозяину. - Немедленно! Или мы позовем гестапо!

Хозяин пнул Анри. Тот уполз.

- Простите, пожалуйста, - сказал хозяин унтер-офицеру. - Явное недоразумение. Разрешите стаканчик?

- Коньяка, - сказала Элен. - Самого лучшего.

Хозяин наполнил стакан. Элен злобно взглянула на него. Он тут же подал еще два стакана.

- Вы храбрая женщина, - заметил унтер-офицер.

- Немецкая женщина не боится ничего, - выдала Элен еще одно нацистское изречение и отложила в сторону горлышко бутылки "Перно".

- Какая у вас машина? - спросил меня унтер-офицер.

Я твердо взглянул в его серые бараньи глаза:

- Конечно, мерседес, машина, которую любит фюрер!

Он кивнул:

- А здесь довольно хорошо, правда? Конечно, не так, как дома, но все же неплохо. Как вы думаете?

- Да, да, неплохо! Хотя, ясно, не так, как дома.

Мы выпили. Коньяк был великолепный. Анри вернулся с нашими вещами и положил их на стул. Я проверил рюкзак. Все было на месте.

- Порядок, - сказал я унтер-офицеру.

- Виноват только он, - заявил хозяин. - Ты уволен, Анри! Убирайся вон!

- Спасибо, унтер-офицер, - сказала Элен. - Вы настоящий немец и кавалер.

Он отдал честь. Ему было не больше двадцати пяти лет.

- Теперь только нужно рассчитаться, за "Дюбонне" и бутылку "Перно", которые были разбиты, - сказал хозяин, приободрившись.

Элен перевела его слова и добавила:

- Нет, любезный. Это была самозащита.

Унтер-офицер взял со стойки ближайшую бутылку.

- Разрешите, - сказал он галантно. - В конце-концов, не зря же мы победители!

- Мадам не пьет "Куантро", - сказал я. - Преподнесите лучше коньяк, унтер-офицер, даже если бутылка уже откупорена.

Он вручил Элен начатую бутылку коньяка. Я сунул ее в рюкзак. У двери мы с ним попрощались. Я боялся, что солдат пожелает проводить нас до нашей машины, но Элен прекрасно избавилась от него.

- Ничего подобного у нас случиться бы не могло, - с гордостью заявил бравый служака, расставаясь с нами. - У нас господствует порядок.

Я посмотрел ему вслед. "Порядок, - сказал я про себя. - С пытками, выстрелами в затылок, массовыми убийствами! Уж лучше иметь дело со ста тысячами мелких мошенников, как этот хозяин!"

- Ну, как ты себя чувствуешь? - спросила Элен.

- Ничего. Я не знал, что ты умеешь так ругаться.

Она засмеялась:

- Я выучилась этому в лагере. Как это облегчает! Целый год заточения словно спал с моих плеч! Однако где ты научился драться разбитой бутылкой и одним ударом превращать людей в евнухов?

- В борьбе за право человека, - ответил я.

- Мы живем в эпоху парадоксов. Ради сохранения мира вынуждены вести войну.

Это почти так и было. Человека заставляли лгать и обманывать, чтобы защитить себя и сохранить жизнь.

В ближайшие недели мне пришлось заняться еще и другим. Я крал у крестьян фрукты с деревьев и молоко из подвалов. То было счастливое время: опасное, жалкое, иногда безрадостное, часто смешное. Но в нем никогда не было горечи. Я только что рассказал вам случай с хозяином кабачка. Вскоре мы пережили еще несколько таких историй. Наверно, они вам тоже знакомы?

Я кивнул:

- Их можно рассматривать и с комической стороны.

- Я научился этому, - подтвердил Шварц. - Благодаря Элен. Она была человеком, в котором совершенно не откладывалось прошлое. То, что я ощущал лишь изредка, превращалось в ней в сверкающую явь. Прошлое каждый день обламывалось в ней напрочь, как лед под всадником на озере. Зато все стремилось в настоящее. То, что у других растягивается на всю жизнь, сгущалось у нее в одно мгновение. Но это не была слепая напряженность. В ней все было свободно и расковано. Она была шаловлива, как юный Моцарт, и неумолима, как смерть.

Понятия морали и ответственности в их застывшем виде больше не существовали. Вступали в действие какие-то высшие, почти эфирные законы. У нее уже не было времени для чего-нибудь другого. Она взлетала, как фейерверк, сгорая вся, без капельки пепла. Ей не нужно было спасение, но я тогда этого еще не знал. Она знала, что ее не спасти. Однако я на этом настаивал, и она молча согласилась. И я, дурак, влек ее за собой по крестному пути, через все двенадцать этапов, от Бордо в Байонну, потом в Марсель, а из Марселя сюда, в Лиссабон.

Когда мы вернулись к нашему замку, он уже был занят. Мы увидели мундиры, пару офицеров и солдат, которые тащили деревянные козлы.

Офицеры горделиво расхаживали вокруг в летных бриджах, высоких блестящих сапогах, как надменные павлины.

Мы наблюдали за ними из парка, спрятавшись за буковым деревом и за мраморной статуей богини. Был мягкий, будто из шелка сотканный вечер.

- Что же у нас еще осталось? - спросил я.

- Яблоки на деревьях, воздух, золотой октябрь и наши мечты, - ответила Элен.

- Это мы оставляем повсюду, - согласился я, - как летающая осенняя паутина.

На террасе офицер громко пролаял какую-то команду.

- Голос двадцатого столетия, - сказала Элен. - Уйдем отсюда. Где мы будем спать этой ночью?

- Где-нибудь в сене, - ответил я.

- Может быть, даже в кровати. И во всяком случае - вместе.