Чтение 17–й страницы книги ~Мести не будет~

— Сколько тебе князь Януш отвесил?

— Бреши, пес, бреши — вон твой хозяин ус крутит!

— Позор!

— Анафема!

— Орел! Белый Орел!!!

— Позор!

— Вон! В Уховецк!

— Чтоб ты задавился тем золотом вражьим!

— А ты?

— Анафема!

— В задницу!

— А что я?

— Вон!

— Панове! Ну, разве ж можно? Король здесь!

— Позор!

— А пущай поглядит! Злее будет!

— Держите меня пятеро!

— Ну, иди сюда, иди! Щас пну, вмиг в свои Стодолы улетишь!

— Панове...

— Да пошел ты!

— Пардус!

— В задницу!

— Орел!

— В задницу!

— Анафема!

— В задницу!

— Да я...

— В задницу!

— Господи, вразуми и укрепи!

— В задницу!

— Вон!

— На погибель!

— Ты что творишь?

— Позор!!!

— В задницу!

— Мы, Оздамичи...

— Туда же!

Зьмитрок откровенно наслаждался поднятым шумом. Жаль, батюшка, великий князь Войтыла, не дожил. Уж он бы порадовался, глядя, как вот-вот лужичане лужичанам глотку рвать начнут. Да не просто мещане либо кмети, а важные сенаторы в вихры друг дружке вцепиться готовы. Ради такого события стоит жить, стоит прятать ненависть и презрение, зажимать в кулак собственную гордость...

Вдруг Грозинецкий князь увидел глаза Юстына. Мутные, болезненные — в уголке правого слабо поблескивала дорожка нечаянной слезы, — они выражали такую решимость, такую уверенность... Зьмитрок понял, что проиграл. Так опытный фехтовальщик еще до начала схватки понимает, что противник сильнее, опытнее, решительнее. И в таком случае остается либо позорно бежать с поля боя, либо выйти на поединок и умереть.

Юстын, которого он почитал за рохлю и беспомощного слюнтяя, вырос над собой. Куда делся прежний, мягкий и нерешительный пан Далонь? Его величество Юстын Первый знал, как нанести встречный удар — рипост, как говорят мастера сабли. Есть у короля в запасе ответ смутьянам и горлопанам, есть слова, которые успокоят и сторонников старой жизни, и ярых приверженцев новой.

Князь Грозина едва не взвыл в бессильной ярости. Переиграл, перехитрил его пан Далонь. И теперь уж все равно, чем ответит Зьмитрок на непотребство, творящееся в Сенате, что предпримет со своей стороны. Исход сегодняшнего заседания он прочел в глазах Юстына. Слезящихся, больных глазах...

Грозинчанину захотелось вскочить, броситься в гущу орущих, размахивающих кулаками, озлобленных сенаторов. Еще бы миг, и он начал бы их расталкивать, успокаивать, затыкать рты наиболее рьяным, а то и просить успокоиться, взывать к рассудку и совести. Может, и удалось бы? Все-таки маршалок Шэрань, патриарх Шваха, мечник Церуш, каштелян Стронга да и многие иные князья на его стороне...

Но тут медленно встал король.

Он прошел, даже не пытаясь развернуть плечи, выпрямиться, как подобает ясновельможному шляхтичу. Так шагают кмети после тяжелой работы — пахоты или жнив.

Остановился подле безуспешно взывающего маршалка.

Вздохнул, оттер пана Адолика плечом в сторону.

— Панове!

Несмотря на болезнь, голос пан Юстын сохранил сильный и уверенный. Кое-кто из сенаторов замерли с открытыми ртами.

— Вельможное панство лужичанское!! — прокатилось по зале.

Тут уж слова короля услыхали все. Услыхали и смолкли. Ведь что б там не ляпали языками в пылу спора, Юстын Далонь пока сохранял уважение знати Прилужанского королевства.

Только пан Явороцкий, не в силах остановиться, выкрикнул свое:

— Позор! Вон!!! — и в испуге зажал рот ладонями.

Это вышло так потешно, что князья Кшеменецкие захохотали, хватая друг друга за руки. Невольно растянул губы в улыбке Силиван Пакрых.

Пан Ярема Вовк укоризненно покачал головой, но, видимо, не нашел в смехе Кжеменецких надругательства и крамолы над столь любимыми им борзыми и смолчал.

— Успокойтесь, панове! Успокойтесь! — ободренный появлением рядом короля, быстрой скороговоркой затараторил пан Шэрань. — Соблюдайте порядок, панове, высказывайтесь по очереди, согласно старшинству...

Юстын косо посмотрел на него. Мол, это еще кто тут лает из подворотни? А ну, вон! Прочь пошел!

Пан Адолик смешался, покраснел, замолчал.

— Да уж, панове, — грустно проговорил король. — Прямо скажу — не порадовали вы меня. Показали себя во всей красе... — Он прикрыл глаза, пожевал немного губами, собираясь с мыслями. — Не затем, панове, пришел я к вам, чтоб слушать грызню, внимать оскорблениям и стать свидетелем раскола в Сенате. Но коли уж случилось, так случилось... Лучше самому узнать сразу, чем увидеть плачевный результат несогласия. Как говорит Каспер Штюц, болезнь упредить легче, нежели потом лечить. А мы и так запустили хворь королевства нашего — Отечества, за которое радеть обязаны — дальше некуда. Слыханное ли дело — малолужичане с великолужичанами схлестнулись! И добро бы в кулачном бою на ярмарке в Батятичах, а то с оружием в руках. Болит мое сердце и кровью обливается, когда о том слышу. А кто виновен? Задумайтесь, панове. Кто? Молчите? Тогда я вам скажу. Пан Твожимир Зурав виновен — наш великий гетман. Знай себе, выясняют с Автухом Хмарой, у кого загривок толще. В переговоры вступать не хочет. А лужичане гибнут. А между тем, мне сегодня донесение доставили с северной границы — Зейцльберг Лугу перешел в силах тяжких. Уже не хэвры рыцарей-волков — полтора-два десятка, а войско самого великого герцога Адаухта. Баронская конница, пешие кнехты-алебардщики, осадные машины... Захвачены Богорадовка, Ракитное, Семецк, Старосельцы... Симон Вочап срочно оттянул порубежников и у Берестянки дал бой зейцльбержцам. Не победил, но остановил, сбил спесь. А пан великий гетман наш вместо того, чтобы братьям-лужичанам помочь, на штурм Крыкова три полка спешенных драгун отправил. И получил по шапке... Отбросили его.

Пан Юстын опять прикрыл глаза, собираясь с силами. Передохнул. Продолжил:

— Признаться, панове, я рад. Ведь с сегодняшнего дня пан Твожимир Зурав лишен мною гетманской булавы. На то есть особый указ. И гонцы направлены под Крыков. Не послушает — будет вне закона объявлен...

Шляхта заволновалась. По рядам князей с магнатами пробежал шепоток:

— Кто? Кто будет великим гетманом?

— Я ждал этого вопроса, друзья мои, — не замедлил отозваться король. — Рассаживайтесь, вельможное панство, и узнаете ответы на все вопросы. Ну, может, не на все, но на многие...

Паны нехотя вернулись на свои места. А что поделать? Любопытство, оно иногда пострашнее любострастия душу захватывает. Готов все на свете заложить, из кожи вон вывернуться, чтоб только узнать что да как...

— Хотите знать, кто будет великим гетманом? Я и сам до последнего не знал. А теперь понял — лучше этого пана не найти. Молодой, настырный, сердце в груди горячее, за Прилужаны радеет больше, чем за собственный успех. Выходит так, панове. С сегодняшнего дня гетманская булава будет в руках пана Стреджислава, князя Яцьмежского!

Вздох прокатился по зале Сената. Кое-кто из князей крякнул с одобрением, но иные скривили такие гримасы, что случись поблизости крынка с молоком — скисло бы.

— А теперь, друзья мои, про разное всякое. Закон новый, что вы обсуждать недавно начали, не мной придуман и не мной на ваш суд вынесен. Это так. Чтоб знали. Так же, как и давешний закон, против Контрамации направленный. Я всегда почитал, почитаю и буду почитать заветы предков. Не всякий наследник достоин передачи короны, да не всякому и хочется передавать. Чтоб вы знали, паны ясновельможные, я своему сыну корону не передам. Даже если уговаривать меня будете. Вот помру, делайте что хотите... Хоть Настасэ Благословенному в Жулны гонцов засылайте. А откуда ветер с новыми законами веет? Разъясню, кто еще не догадался...

Глаза-щелки Юстына впились в Грозинецкого князя.

Зьмитрок медленно поднялся с кресла. Расправил вышитый позументом жупан, вздернул подбородок.

— Вот он, поглядите! — Король тряхнул чубом. — Чует кошка, чье мясо съела. Не знаю, зачем ему это, но против Контрамации пан Зьмитрок злоумышлял. Ну, кто возразит мне, кто оспорит? — Он обвел рассевшихся наконец-то по местам сенаторов. Те молчали. — Вот и я о том же. Пригрел я гадюку на груди своей...

— Гадюку? — звучный голос Зьмитрока вознесся к расписному потолку. — А не напомнить ли тебе, твое королевское величество, кто тебя на престол возвел?

— Зачем напоминать? — серьезно отвечал Юстын. — Сейм Прилужанского королевства. Или ты думаешь, что грозинецкие князья нынче всем в Прилужанах заправляют?

— А не напомнить ли тебе, твое величество...

— Не напомнить! Ежели хочешь вечер воспоминаний устроить, милости прошу. Только не в Сенате. Сенат, он, знаешь ли, не для того придуман.

— Ах, вот как? — едва сдерживая рвущееся наружу бешенство проговорил Зьмитрок. — Значит, подскарбию уже и слова в Сенате сказать не дозволено?

— Подскарбию? — Юстын потер ладонь о ладонь. — Так всё... Извини, пан Зьмитрок. Не подскарбий ты больше. Так что, как говорится — вот Господь, а вот исход...

— Князь Юстын! — шагнул вперед владыка Грозинецкий, нашаривая несуществующую саблю.

— Ты, никак, пугать меня вздумал? Чудесно! Иного я и не ждал. Мне стражу кликнуть?

Зьмитрок скрипнул зубами, круто развернулся на каблуках и пошел к выходу стремительной поступью.

— Скатертью дорога! — довольно пробасил Силиван Пакрых, скосив взгляд на патриарха — а вдруг и того сейчас отправят с глаз долой?

— Ежели кто не понял, — бросая слова, как камни из требушета, продолжал король, — то подскарбий Прилужанского королевства лишен чина за злоумышления против самих устоев державы. Он будет изгнан из Выгова в двухдневный срок. А не уберется, пускай пеняет на себя!

Сенаторы загудели, словно потревоженный улей. Поди пойми, одобряют королевское решение или протестуют? От них чего угодно ждать можно.

Поравнявшись с охраняющими двери выговскими гусарами, Зьмитрок задержался и коротко бросил, оскалив белоснежные зубы:

— Еще свидимся!

Резная створка захлопнулась за спиной грозинчанина.

— Видели? Слышали? — устало проговорил Юстын. Пробежал суровым взглядом по лицам шляхты — то растерянным, то довольным, то откровенно напуганным. — Кто считает, что я не прав, можете следом отправляться... Никто? Тогда я скажу. Каштелян коронный... виноват, панове... Бывший каштелян коронный Иахим Ломышанский, бывший мечник коронный Пятур Церуш, бывший коронный возный пан Станислав Клек. Вон!

Названные паны встали, понуро направились к выходу.

Иахим Стронга молчал, кусая губы.

Пан Церуш, проходя мимо Юстына, задержался, покачал головой:

— С нахрапу решаешь, твое величество. Как бы жалеть не пришлось.

— Жалеть? — брезгливо скривился Юстын. — Жалеть вам придется.

— Это еще почему?

— А потому. Вы предали все, за что мы боролись. За что «желтой» ночью выговчане на улицы, на площади вышли? Уж не за то, чтоб ты, пан Пятур, мошну набивал на торговле с заречанами. Оно понятно, малолужичанские промыслы Твожимир Зурав задавит, а Заречью и не останется ничего, как с тобой торговать. Так? Да на ремонтерстве во время войны телегу-другую серебра наварить можно... Скажи, что я не прав?

— А сам?.. — зашипел пан Церуш. — Сам ведь!!

— Мошенникам — нет! — выкрикнул младший Кжеменецкий. А старшие братья засвистали в четыре пальца.

— Тише, друзья мои! — Юстын поднял руку. — Не унижусь я до спора с тобой, пан Церуш. Да и смысла не вижу. Все в этой зале знают — не имею я прибылей с бед королевства. Эти руки не крали ничего! И красть не будут... А ты иди, пан Церуш, иди. Помолись. Может, Господь тебе грехи отпустит и на путь истинный наставит. А надо будет, я вместе с тобой молиться буду, ибо не чужой ты мне и семье моей человек. Иди, пан Церуш...

Бывший мечник, сокрушенно опустив голову, вышел прочь. Пан Станислав Клек следовал за ним. На пороге возный поклонился собранию, промолвил:

— По навету изгнан, панове, как святой Пакош. И, как оный подвижник, удалюсь в леса и пустоши. Хотел бы я в суде доказать свою правоту, твое величество... Да где ж такой суд найдешь, чтоб с королями судиться? Может и есть такая держава, да мне про нее не ведомо. Прощайте, панове. Не поминайте лихом.

Он еще раз поклонился и ушел.

— Еще ждете, что называть имена буду? — сурово проговорил Юстын. — Не дождетесь. Остальные либо по незнанию зло творили, либо от усердия излишнего. Как известно, хуже дурака только усердный дурак. Поняли? А кому на себя мои слова примерить, сами думайте. Или друг дружке подскажите. Новых каштеляна, мечника, возного и подскарбия я завтра назначу. Ждите указа, панове. И запомните, с сегодняшнего дня мы в войне с Зейцльбергом, но не с Малыми Прилужанами. Ибо нам, как старшему брату, руку помощи северянам подать надобно. Ну и что с того, что они князя Януша Уховецкого поддерживали на элекции? Я и с Янушем на переговоры пойду, лишь бы только рубежи королевства нашего неизменными сохранить. Не мстить малолужичанам следует, а убеждать. Мести не будет! Слышали? Дружба, помощь и поддержка будут. А мести не будет!

Что подумал про себя каждый сенатор, осталось неведомо, да и кому какое дело, в конце концов. Но по окончании речи Юстына все вскочили и в едином порыве заорали:

— Золотой Пардус! Слава Прилужанам! Пардус и Далонь! Слава! Слава! Слава!

А к вечеру последнюю фразу из судьбоносной речи короля Юстына повторяли в каждом выговском шинке, в казармах стражников и гусар, в порту и на площадях:

— Мести не будет!

Известный шпильман, пан Кжесислав по прозвищу Штрыкало, посулился выдумать и спеть балладу о благородном поступке его величества. Правда, после упился горелки едва ли не в усмерть и позабыл исполнить обещанное.

В красильной слободе мастеровые, подзуживаемые неким скользким типом, собирались большой толпой, шумели, кричали, что надобно-де в хоромы Зьмитрока красного петуха подпустить, а самого грозинчанина в дегте вымазать и в перьях вывалять. К счастью, поход слобожан завершился у ближайшего шинка, хозяину которого ущерб был возмещен из коронной казны. На другой день. Наполовину.

Пан Станислав Клек ходил в храм Святого Анджига Страстоприимца босым и отстоял всю ночь на коленях перед алтарем.

В ту же ночь исчез из города Грозинецкий князь. Пропал, словно испарился, бросив все добро и слуг на произвол судьбы.

Горожане вытащили из сундуков уже основательно подзаваленные всяким хламом желтые ленточки и шарфы.

Глава восьмая,

из которой читатель узнает много нового о лесовиках и отношении к ним в Прилужанах и сопредельных княжествах, знакомится с особенностями охоты волчьих стай, поражается вместе с героями необычному поведению хищников, сопереживает попавшим в беде и радуется чудесному спасению.

По первому снегу кони бежали резво. И не подумаешь никогда, что заморены долгой дорогой от самого Искороста. Играли, взбрыкивали, тянулись губами к белому пуху. Не зря знающие люди говорят — в начале зимы даже старый одр жеребенком становится.

Высоконогий вороной жеребец под паном Войцеком Шпарой задавал скорость. Шел размашистой рысью. Не конь — картинка. Просто заглядение. Мощный круп, длинная наклонная лопатка, тонкие бабки. А когда Меченый подбирал повод, заставляя жеребца сгибать шею калачом, то под блестящей шерстью вздувались тугие канаты мускулов.

Буланый конь пана Юржика, похоже, завидовал скакуну Шпары. Косил глазом, прижимал уши и все норовил ухватить его зубами.

Серый мерин вполне устраивал Ендрека спокойным нравом и мягкой, но резвой рысью. За время долгой дороги студиозус уже привык к нему, как к родному. Даже позволял себе расслабиться в седле, опереться на заднюю луку и прикрыть глаза. Надежный конь не подведет. Не скинет и в кусты не утащит.

Хуже всех приходилось светло-гнедому, на которого взгромоздился Лекса. Он даже взбрыкивал как-то нехотя, вроде как за компанию, а вовсе не по зову сердца. Еще бы! С такой тяжестью на хребте!

Пономарь Лодзейко показал себя отвратительным наездником. Трясся в седле, понуждая пана Юржика ежевечерне проверять холку мышастого, дабы не пропустить то и дело возникающие наминки. Хорошо, что Ендрек наделал мази еще не доезжая до Козлиничей. Сменял в полунищем застянке вконец охромевшего вьючного коня на мед и желтый воск, наколупал с еловых стволов прозрачной смолы-живицы, после нагрел составные части на костре и тщательно вымесил. Снадобье получилось воистину чудодейственное — даже пан Войцек, матерый вояка, оценил по заслугам — с вечера намажешь ссадину, а утром уже и следов нет. Только так и спасались от промашек неумелого наездника.

Аранк по-прежнему следовал за отрядом. Все еще придерживаясь на приличном расстоянии. Правда, с двух стрелищ он уже сократил свое удаление до полвины стрелища. Никто не возражал. Ни хмурый пан Войцек, ни какой-то озлобленный в последнее время пан Юржик Бутля. Ендреку, Лексе и пономарю было наплевать. Едет и едет. Не мешает же? Не вредит, не цепляется... Чего же гнать человека?

За те три дня, что минуло от выезда из Козлиничей, ощутимо похолодало.

Если днем солнышко и выглядывало, то снег растопить ему никак не удавалось. Уже никто не мог сказать — первый-де снег завсегда растает. Ан нет! Не растаял. Выпал и лежит. Скоро пятый день пойдет. К ночи, а темнеть начало ой как рано, морозец становился злым и кусачим, как вылетевший в поисках нового дупла рой диких лесных пчел.

Поскольку ночевать приходилось в лесу — серебро давно закончилось, продать не получалось ничего — вот только коня сменяли на лекарственные снадобья и два здоровущих ломтя сала, — а подработать не удавалось и подавно. Один разок всего подрядились дров наколоть. За харчи всего-то навсего. И то еле справились. Меченый и пан Бутля больше саблями привыкли управляться, чем с топорами. У Лексы рука все еще не зажила — к тому времени студиозус еще не составил мазь и пытался промывать гноящуюся рану отваром дубовой коры. Из Лодзейки тоже работник вышел никакой. Да и сам медикус не мог похвастаться особыми навыками и ухватками лесоруба. Так и вышло, что едва не опозорились. Но все же победили. Победили и превратили лежащие навалом круглые чурбаки в ровненькую поленницу исключительно упорством и настойчивостью.

С тех пор пан Войцек приказал если что и покупать, то только для коней.

Сами кормились маленькими кусочками сала, пару раз варили остатки гороха, да пан Бутля подстрелил однажды белого, недавно перелинявшего, зайца.

Пили настой прихваченных морозом ягод шиповника.

Ендрек уже привык к постоянному нытью под ложечкой. Утешал себя тем, что остальным тоже приходится несладко.

— Эх, доберемся до Выгова, — глядя на занесенный снегом перелесок, размечтался студиозус, — к моим в гости заедем! Отдохнем, в баньку...

— Ага, в баньку... — скривился пан Бутля. — Они ж у тебя «кошкодралы», поди?

— И что с того?

— Да ничего. Тут же ославят уховецкими разбойниками. Слава Господу, если городской страже не сдадут в первый же вечер.

— П-пан Юржик! — окликнул шляхтича Меченый.

— А?

— Злишься?

— С чего ты взял, пан Войцек?

— Н-н-нет, ты скажи — злишься?

— Ну, есть немного, будешь тут радоваться!

— Н-ну и злись себе в тряпочку. Че-е-его на парне злобу срываешь?

— Кто? Я?

— Н-нет, я!

— Да не срываю я! С чего ты взял...

— Я не обиделся, пан Войцек.

Ендрек врал и не краснел. Он очень обиделся на самом деле. Ладно еще получать такие плевки ни за что ни про что от человека чужого. Но от пана Бутли, с которым делил последнюю краюшку хлеба, готовился умирать рядом? Это уже чересчур.

Студиозус пообещал себе, что больше слова не скажет противному пану. Пускай с Лексой болтает или байки с пономарем травит. Впрочем, с пономарем пан Юржик тоже был не в ладах. Гыркал то и дело, бурчал вполголоса, что, мол, взяли напасть на свою шею. Также иногда он обещал вытащить арбалет и всадить стрелу в Бичкен-аскера. В общем, злился на весь белый свет. А отчего, по какой причине? Непонятно.

Меченый спросил как-то раз Юржика, не болит ли у него очередной зуб. Тот ответил — нет, не болит. И ухо не болит, и голова не болит, и поясницу не ломит. И рано его в старые развалюхи записывать. Он еще шляхтич хоть куда.

Пан Шпара покачал головой и больше к разговору о здоровье пана Юржика не возвращался. Срасти улеглись. Вроде бы. Если бы не сегодняшняя перепалка.

Медикус до боли сжал зубы, сдерживая готовые хлынуть из глаз слезы. Нехорошо получится. Некрасиво. Опытный путешественник, прошедший леса, степи и горы, плававший на струге по Стрыпе, скакавший на конях, прошедший от Руттердаха до Искороста и теперь возвращающийся обратно, и вдруг расплачется как мальчишка. Такого Ендрек не мог себе позволить. Если было бы надо, вцепился б зубами в руку.

— Ты н-не переживай, студиозус, — участливо хлопнул его по плечу пан Шпара. — П-п-перебесится, самому же стыдно будет.