Причина такого новшества понятна. Картечь глупа, и часть ее, даже при стрельбе прямой наводкой, вылетая из круглого пушечного ствола, летит вверх, поражая на излете и с гораздо меньшей силой. Другая часть и вовсе уходит вниз, в землю. Сплюснутые же стволы позволяли направить основной разброс картечи в стороны.
Возле орудий, остававшихся на прежнем месте, суетился сам неугомонный Михал Юрьич. Отстояв свое право стрелять возле Плещеева озера, он не собирался никому уступать его и теперь. Вести огонь по навесной траектории, чтобы ядра не задевали своих, и в то же время не слишком далеко, по возможности врываясь в самую гущу врагов, и впрямь сложно. Поэтому наиболее ответственную должность наводчика стрельбы он взял на себя, не доверяя ее никому другому.
Помогал ему корректировщик. Он восседал на специально высоком помосте, специально сооруженном для этого, и сквозь трубку с волшебными стеклами – подзорную трубу внимательно наблюдал за разрывами ядер, которые то и дело рвались в толпе атакующих монголов.
Помост с трех сторон был защищен деревянными щитами и даже имел крышу. Даже если бы врагу удалось всадить огненную стрелу в щит, то пламя все равно погасло бы. Стволы сосен, не раз окаченные водой, были сплошь покрыты ледяной коркой.
Для такой предосторожности имелись веские причины. Корректировщик был из самых лучших. Иного посади – сможет ли он на глазок определить расстояние, а также сколько чего убавить или прибавить в случае промаха? Тут ведь помимо опыта требуется еще и врожденный глазомер, так что учись не учись, но все равно так, как у Поземки, названого брата Слана, навряд ли получится.
Выросший за пятнадцать лет и превратившийся из худенького мальчишки в статного парня, Поземка почти мгновенно определял нужные поправки и передавал их горластому Гневашу: «Третья вправо два, вверх один, четвертая вверх половинку, пятая – точно…» В соответствии с его указаниями Минька руководил изменениями в наведении на цель.
Конечно, никакой сложной аппаратуры у пушкарей не было, но угломер и дальномер у них имелись. Пускай допотопные, как со вздохом говорил о них сам Михал Юрьич, но для этого времени весьма и весьма.
Дальномер изготавливался из деревянной планки, приставленной почти к самому стволу. На планке были отмечены риски, и каждая означала определенное расстояние. Поднял ствол до другой – и ядро улетит дальше, опустил – ближе.
То же самое и с угломером – такая же деревянная доска перед стволом с точно такой же разметкой. Сдвинулся ствол на одну черточку влево – значит, ядро приземлится левее саженей на десять.
Обе планки скреплялись друг с дружкой, а сама доска была намертво прижата к земле. После каждого выстрела пушка откатывалась назад, а потом вновь устанавливалась на прежнее место, но уже с учетом поправок корректировщика, а для этого требовалось держать в памяти прежние данные и не спутать пятую пушку с шестой или седьмой. Тоже задача не из легких. Но Минька справлялся, и ядра летели одно за другим, да как славно ложились-то… Ну просто душа пела.
Христос, конечно, славный малый и добряк, каких единицы, но со своей заповедью «Не убий» он явно поспешил, причем не на века, а на тысячелетия. Но если она преждевременна даже сейчас, как бы там ни голосили сторонники отмены смертной казни, то что уж там говорить о времени, отдаленном от нас на восемь веков.
Впрочем, если разбираться, то ратники Константина ее и не нарушали, ибо разве можно назвать человеком завоевателя, пришедшего к ним? Отнюдь. И не важно, как выглядит тот, кто пришел со злом. Какая разница – белокурый голубоглазый ариец, закованный в железо с головы до пят, или степняк-кочевник в овчинном тулупе? Суть их едина, и оба они – нелюди, которых без особой ненависти надо попросту уничтожить как крыс или давить как тараканов.
Конечно, работенка эта кровавая и грязная, но и ее кто-то должен выполнять, потому что надо. А в утешение себе можно вспомнить, что бывают на свете профессии куда как грязнее. Например, золотари или, скажем, политики.
Словом, можно утверждать, что русичи не убивали. Они уничтожали двуногих крыс, давили тараканов, умеющих разговаривать, и делали это весьма успешно. После первого часа боя стало ясно, что от полуторного превосходства монголов в силе не осталось и следа.
– Стоят! – радостно выдохнул Константин.
– Стоят, – зло прошептал Бату, кусая губы.
А мясорубка продолжалась, и хан, убедившись воочию, что с наскока одолеть не выйдет, повелел идти вперед главным силам – тяжеловооруженным ударным тысячам.
У них все иное, чем у рядового воина так называемой легкой кавалерии.
Иная защита – на каждом железный шлем и такой же доспех, а в руках крепкий щит.
Иное вооружение – гораздо тяжелее копье, увесистее сабля, напоминающая меч, только искривленный, а с правого боку еще и топор.
У них и кони иные, куда более выносливые, крепкогрудые, а спереди еще и защищенные толстой бычьей шкурой.
Даже враг у них особый, серьезный. Легкая кавалерия атакует любого, а они только стойкого, который уже выдержал ливень стрел, устоял под отчаянным, но легковесным наскоком и не согнулся, не побежал прочь. Раз не согнулся, значит, надо сломать.
А чтобы сломать, нужна иная тактика. Не подавить, не смять, но – прорвать. Достаточно это сделать в одном месте, реже – в двух, но всегда сбоку, на флангах. Поэтому сперва в ход идут копья, а затем, когда вражеский строй взломан, – кривые мечи и топоры.
Удержать таких можно лишь пока стоит нерушимая, как речная плотина, стена строя. Если она даст малюсенькую слабину – пиши пропало. Неукротимый напор воды, прорвавшись в одном месте, живо снесет всю плотину. Это вопрос времени, и только.
Они – мощь каждого тумена. Они – последние, потому что кешиктены в бой вообще не вступают, не считая тех случаев, когда хану-чингизиду угрожает опасность. А вот на опасность, угрожающую войску, турхаудам и кебтеулам наплевать – не их дело. Было когда-то ихнее, но уже закончилось.
Теперь это работа кандидатов в кешиктены, которых даже называют похоже – турхах-кешиктены. Вот они – идут ровной рысью на строй урусов, не переводя коней в быстрый галоп и держась плотно, стремя в стремя, потому что не понаслышке знают, что такое строй.
Прочие монголы боязливо шарахнулись в стороны, уступая дорогу, иначе – сметут, затопчут без малейшего сожаления. И этот момент сполна использовали русские арбалетчики. Как это ни парадоксально звучит, но на сей раз ровный строй монголов, для выдерживания которого необходимо соблюдать мерную неторопливую поступь коней, оказался их недостатком.
Арбалетчики сумели сделать даже на два залпа больше, причем вовремя сообразивший воевода Пе-лей вместе с сыновьями Афоньки-лучника – Владимиром и Вячеславом – отдали распоряжение бить только по коням.
Миньке время тоже позволило не только шарахнуть из того десятка пушек, стволы которых и так смотрели в сторону их фланга, но и перенацелил еще один десяток орудий, в результате чего второй – усиленный – залп настиг монгольских воинов всего в ста метрах от русского строя, ощетинившегося копьями.
Тяжеловооруженные воины непривычны к большим потерям до подхода к вражескому войску. Щит у них крепок, доспехи прочны, даже конь защищен. Разумеется, кто-то все равно погибает. Но обычные потери составляют одного, двух, трех, пускай десяток из тысячи. Два-три десятка – совсем много. Че-тыре-пять – чересчур. А когда жертв гораздо больше? Когда не получается идти стремя в стремя, потому что то и дело возникают дыры, заполнить которые уже не выходит?
Они не отступили – честь степного воина не позволила это сделать. В те времена, когда впереди для воина маячило лишь два пути, из которых один вел к потере жизни, а другой – к потере чести, настоящий воин даже не колебался, потому что выбор перед ним не стоял – только честь.
Эти были именно из таких – из настоящих, отборных. Выше их лишь кешиктены, да и то лишь по своему статусу. Честь же одинакова для всех. И они дошли.
Правда, это была уже не та мощь, а удар не столь неотразим, хотя все равно тяжел и грузен. Прорыва не получилось, но пехотный строй все равно дрогнул и стал подаваться назад.
Нет, русичи не отступали. У них была своя честь, тем более что они знали – на кону стоит не только их жизнь, но и жизнь всей Руси. Быть ей или не быть прежней – цветущей и великой, оставаться свободной или надевать ярмо рабства, ходить с высоко поднятой головой или с низко согнутой спиной. Они тоже не имели выбора и не помышляли об отходе. Просто теперь ратники не успевали заполнять дыры в стремительно редеющем строю так, чтобы удержать его на одном месте.
– Пошли, – облегченно выдохнул Бату.
– Пошли, – эхом откликнулся Субудай, остро пожалевший, что тогда, на Красных холмах, у него не имелось ни одной такой тысячи.
– Пошли, – прикусил губу Константин и повторил, но уже как приказ: – Пошли!
Он до последнего надеялся на то, что две тысячи резервной конницы не придется посылать во встречный бой, да еще такой, из которого маловато шансов вернуться обратно. Если они вообще имелись, потому что эти конные сотни, выдернутые из каждого пешего полка, все равно не дотягивали по своему мастерству до дружинников. Строй – одно, но с конем надо срастись с детства, как степняки. Поэтому Константин заранее представлял себе, во что обойдется этот лихой наскок.
Так и получилось. Удар в бок монгольским всадникам был отчаянным, но не очень умелым. Правда, цели своей он все равно достиг, оказавшись той последней соломинкой, уравновесившей незримые чаши весов.
– Встали! – завопил Бату, потеряв остатки своей невозмутимости. – Я держал их у своего сердца, а они встали! Почему вы стоите, грязные шакалы, недостойные моих милостей! – заорал он во всю глотку, словно воины и впрямь могли его услышать.
– Встали, – тихонечко прошептал Константин, словно боясь спугнуть это неустойчивое равновесие. – Ну же, миленькие. Ну же, родненькие. Совсем немножко осталось. Продержитесь, ребятки.
Наверное, тихий шепот прозвучал громче неистового рева, потому что оказалась выполненной просьба Константина, а не повеление Бату. Русичи держались.
Тоненькая струйка крови брызнула из прокушенной губы хана, глаза которого неотрывно следили за происходящим. Он смотрел на поле битвы и не мог поверить в происходящее. Этого не могло быть, но это было.
И тогда он молча взмахнул рукой, отдавая приказ.
Легкая тень улыбки скользнула по губам Константина при виде двух стрел, исторгающих в полете густой черный дым – условный сигнал, дающий команду трем тысячам всадников, скопившимся у противоположного берега реки.
– Резерв, – произнес он тихо.
Кричать не имело смысла. Трубок с волшебными стеклами в войске насчитывалось достаточно. Во всяком случае, у Ивора, воеводы резервного левофлангового полка, половину которого составляли арбалетчики, она имелась.
К тому же о скоплении всадников в лесочке на противоположном берегу Камы уже доложил наблюдатель, сидящий в корзине воздушного шара, закутанный сразу в два тулупа и внимательно разглядывавший в подзорную трубу все окрестности поля битвы. Причем доложил он не только о них, но и об остальных вражеских засадах.
Атака трех тысяч была самоубийственной. Для всадника преодолеть несколько сотен метров по замерзшей реке – раз плюнуть, но это по времени. А если тебя, едва твой конь только-только ступил на лед, встречает залп из арбалетов? А когда ты, чудом уцелевший, не успел даже дойти до середины реки, и тут следует второй?
Атакующие в лоб знали, что следом за ними пойдут те, которым велено сразу же беспощадно убивать скачущих впереди, если они только начнут разворачивать своих коней.
Тех, кто шел со стороны реки, об этом не предупреждали, поскольку иных там, кроме «штрафников» из бывшего тумена Бурунчи, не было, а потому сразу же после второго залпа кое-кто стал еще не поворачивать, но придерживать своего скакуна, норовя укрыться за спинами других.
Массовый поворот всадники совершили чуть позже – после третьего залпа, сделанного почти в упор. Цель к тому времени была уже близка, но неминуемая смерть еще ближе. Гораздо ближе. Последние смельчаки, которые не бежали и даже успели выйти на берег, все равно не сумели скрестить свои сабли с трусливыми урусами, предпочитающими убивать наверняка, – их встретил четвертый залп.
Но в это время уже упали и зашипели в снегу, как ядовитые змеи, три пущенные стрелы – сигнал для оставшихся засад, которые по плану должны были начать одновременную атаку.
Константин прищурился, кусая губу и о чем-то напряженно размышляя, после чего послал гонца к Ивору.
– Передай, что я доволен его людьми, а теперь ему нужно бросить семь сотен к Юрию Михайловичу. Из арбалетчиков пусть оставит при себе сотню, не больше.
Он вновь угадал. Атака на фланге со стороны леса захлебнулась буквально через полчаса. Мало того что, находясь между деревьями, невозможно придать коню должного ускорения, так сразу после опушки, где степнякам удалось взять относительный разгон, их поджидал весьма неприятный сюрприз.
Из экономии времени, которое поджимало, засеку ратники сделали не ахти, но зато по повелению царя соорудили иное. Стволы срубленных деревьев уложили в снег горизонтально, предварительно обрубив верхние и нижние ветви, чтоб не торчали. Уложили и… присыпали снежком. Ни к чему нехристям раньше времени знать о том, что их поджидает. Слово «сюрприз» веселые французы еще не занесли на Русь, но какая разница, как назвать этот неожиданный подарок. По-русски это будет звучать разве что немножечко длиннее, но эффект-то один и тот же.
На точно такую же «лежачую» засеку напоролись и передовые всадники из тумена Шейбани. В ней имелось только одно дополнение. Чтобы конские копыта лучше скользили на стволах, их ошкурили и вдобавок полили вятской водичкой, благо идти до реки здесь было гораздо ближе, всего-то несколько сотен метров.
Воеводе Золото и в самом деле пришлось гораздо жарче. Тумен Шейбани был уже далеко не полон, некоторые его воины погибли еще под Биляром, но гораздо большее их число полегло в схватках с пеш-цами Ряжского полка. К тому же Шейбани благоразумно оставил тысячу воинов при себе, справедливо полагая, что если остальные не справятся, то и еще одна ничего не решит. Однако все равно силища у монголов была преизрядная.
Если бы не все те же обрубки красавиц сосен, то как знать – остановил бы их залп арбалетчиков. Одно было плохо – запас мал. В тюках, которые вез Юрко, имелось не больше пятидесяти тысяч стрел. И это еще очень много, благодаря лишь тому, что все они были чуть ли не вдвое легче обычных.
Потому «худышки» – а мастера экономили на толщине, но не на длине – и поместились всего на пятидесяти возах, причем опять-таки благодаря русской матушке-зиме. Летом по любой дороге эту поклажу пришлось бы распределять на сотню телег, а то и больше.
Да и не было уже этих пятидесяти тысяч – Ряжский полк сам поистратил чуть ли не три четверти запаса, пока отбивался от поганых. Потом часть стрел воинам удалось собрать, но далеко не все.
До поры до времени их хорошо выручали пушки, те самые, со сплющенными стволами. Два десятка этих орудий из имеющихся трех передал Константин в распоряжение Юрия Михайловича. Выставленные на самых опасных направлениях – там, где берег поровнее и всадник мог легко на него подняться, – они тоже сделали свое дело, загасив первую, самую опасную попытку прорыва.
Но огненное зелье и картечь имеют обыкновение заканчиваться. Во время атаки второй волны монголов воеводе пришлось пускать в бой гранатометчиков. Была их всего сотня, но у каждого – по пятку гранат. В дороге это ноша не из легких, зато как же потом они нужны в бою, особенно в таком жестоком.
Шейбани даже сами монголы боялись гораздо больше, чем его брата. Причина проста – Бату очень заботился о своем прозвище Саин-хан, а потому по возможности и впрямь старался соблюдать справедливость. Правда, соблюдал он ее в своем понимании, но пусть хоть так. С паршивой овцы…
Шейбани было наплевать на то, как его называют простые кочевники, а потому о его жестокости и мстительной злобности ходили легенды, которые бедняки пересказывали в юртах по ночам, приберегая их напоследок, как самые страшные сказки.
Именно поэтому его воины слепо шли вперед, несмотря ни на какие жертвы. Гибнуть они начали еще на реке. У берега, где держали оборону урусы, потери стали значительными. Когда монголы доскакали до подлой «лежачей» засеки, невидимой до поры до времени, жертвы стали большими, среди преодолевших ее – огромными, и все-таки они добрались до урусов, трусливо прячущихся за бревнами, чтобы сойтись в честной рукопашной.
Русичам пришлось очень туго. К тому же чем больше клубков из сплетенных тел каталось по снегу, тем меньше людей могли встретить тех, кто летел в атаку следом. Семь сотен с правого фланга прибыли как нельзя кстати. Триста человек сразу принялась помогать тем, кто сдерживал неукротимый натиск атакующих монголов, а четыреста метнулись занимать места выбывших, чтобы дать еще один залп по степнякам, лезущим через бревна. Остановить их русичам удалось, но отбросить никак не удавалось. Получалось, как и спереди, – равновесие. Надолго ли?
И кто знает, куда дальше качнутся весы? Тенгри и Перун молчали, а Христос, видать, и вовсе отвернулся. Ну да, ну да, на такое массовое убийство ему и смотреть-то грех.
Но уже бежала на выручку последняя резервная тысяча центра – Коломенский полк. Риск был велик, но деваться некуда. Война вообще риск, от начала и до конца, притом немалый. К тому же хотя царь не имел теперь резерва, зато имел засадный полк, да какой! Вся его дружина входила в него. Крадучись и не высовывая носа из леса, следовали они по пятам за туменами Бату. Теперь пришло их время.
И четверо порядком замерзших ратников, стоящих у ворота, получив долгожданную команду Константина, уже крутили его тугие рукояти. Ухватившись за них попарно с двух сторон, они выжимали из себя все возможное, чтобы ускорить вращение барабана и спуск воздушного шара, который как раз и держался на веревке ворота.
Никаких стрел, никаких ракет в воздух, чтобы неприятель не догадался раньше времени. Спуск шара сам по себе был условным сигналом для конницы, затаившейся в густом хвойном лесу. И та, не просто повинуясь ему, но – радуясь, стала незамедлительно выбираться на опушку.
Первые всадники, появившиеся на ней, в ожидании остальных времени даром не теряли. Выехав на небольшой холм, они принялись рассматривать через подзорную трубу растянувшиеся далеко впереди монгольские обозы.
– А нас уже ждут, брат Эйрик, – хладнокровно заметил один из них, увидев близ обозов пушки, хищно устремившие жерла в их сторону.
Эйрик взял у брата трубку и после недолгого изучения обстановки указал чуть влево:
– Лучше идти там, брат Харальд. Тогда нас останется в живых не меньше половины.
– А в какой из половин окажемся мы? – поинтересовался Харальд.
– Как великий ясновидящий я могу и без рун угадать это, но только с двух раз, – улыбнулся Эйрик. – Но я не думаю, что наш отец, славный ярл Эйнар, занимался гаданием двадцать лет назад, под Ростиславлем, когда пришло время позвенеть секирами.
– А славный Викинг, сын Барнима, добавил бы, что норны уже приготовили свои ножницы, и коли они решат обрезать твою нить, то для этого хватит даже одного седобородого старика, опирающегося на палку, – подхватил мысль брата Харальд.
– Только увесистую, вроде оглобли, – уточнил Эйрик, и братья засмеялись.
Затем один из них обернулся и удовлетворенно кивнул, заметив, что вся дружина уже выстроилась в боевом порядке.
– Пора, Харальд, – сказал он, посерьезнев, легонько пришпорил своего коня и неспешно двинулся вперед.
Брат держался рядом, стремя в стремя. Вскоре их нагнали и остальные викинги. Эта атака как две капли воды напоминала монгольскую, вот только перед ними не было вражеского строя – одни только пушки.
– Будем надеяться, что эти узкоглазые пожиратели конины так и не успели научиться хорошо наводить их на цель, – выкрикнул на скаку Харальд, мчась прямиком на одну из них.
Каково же было его удивление пополам с облегчением, когда выставленные против них пушки так ни разу и не выстрелили, а сами монголы, заметив приближающегося врага, вместо того чтобы поднести горящие факелы к фитилям, бросились врассыпную.
– Сдается мне, что норнам сегодня лень щелкать ножницами! – крикнул он брату.
– Твой язык торопится со словами, Харальд. Есть еще валькирии[135 - Валькирии – девы войны, подчиненные богу Одину. Считаются богинями воинской судьбы. Они появляются над полем сражения как вестницы неизбежных смертей. Слово «валькирия» означает – «выбирающая убитых». Из павших в бою воинов они отбирают храбрых, погибших смертью героев, и уносят их души в небесную Валь-халлу, чертог убитых.], – в ответ на это заметил Эйрик. – А сын Барнима сказал бы, что мысли Одина[136 - Один – верховный бог, в скандинавской мифологии царь Асов и покровитель воинов. Имя его в переводе означает «одаренный», «одержимый», ибо власть его основана не только или даже не столько на силе, сколько на великой мудрости, магических способностях. Кроме того, он был отцом многих Асов, а также первым царем и великим завоевателем.] не дано угадать никому из живущих.
…Когда Субудай молча тронул за руку своего хана, тот, увлеченный битвой, поначалу даже не обратил на это внимания. Отреагировал он лишь на второе, более настойчивое прикосновение и раздраженно повернулся к одноглазому полководцу, а затем – нехотя – в ту сторону, куда тот указывал своим крючковатым пальцем. Повернулся, да так и остался смотреть, не в силах отвернуться от ужасающего зрелища – приближения собственной смерти.
Говорят, иногда человеку удается обмануть костлявую с косой. Такое бывает редко, очень редко, но случается. У Бату это получилось, наверное, из-за того, что старухе в саване было все равно, кого косить, лишь бы побольше. А может, свое слово произнес Один, пожалев Субудая, который так сильно похож на него[137 - Здесь имеется в виду то, что Один, как и Субудай, тоже был одноглазым. Он подарил свой правый глаз великану Мимиру за право напиться из источника мудрости.], а заодно с ним и монгольского хана.
Но скорее всего, это произошло потому, что стрела, метко пущенная одним из кешиктенов, прикрывавших бегство хана, поразила Харальда, мчащегося во главе погони. Воины, которые были с ним, замешкались и дали хану и Субудаю столь необходимое время для ухода.
Наверное, сильно полюбился сын Эйнара валькирии Хильде, чье имя «Битва», или ее сестре – златокудрой Мист, или… хотя какая разница – какой именно. Да и где он там окажется – в раю или в Вальхалле – тоже не имело значения. Лишь бы ему там было хорошо.
Но как бы ни торопились девы-валькирии унести героя в чертог мертвых, они позволили ему досмотреть финал битвы, в которой копья, топоры и мечи землепашцев оказались гораздо крепче кривых сабель кочевников. До начала разгрома монгольских туменов оставалось немногим более минуты, и брат Харальда Эйрик, скачущий чуть впереди своих воинов, уже поднял свой булатный клинок, собираясь обрушить его на голову надменного степняка.
* * *
Царь же Руси Константин, собравши братию, пошед к хану Бату, дабы брань сотворити и не пустиши онаго в земли свои, а выидоша противу них в Медвежьем урочище близ устья реци Вятки. И бысть у царя полков мало супротив воев Бату и братии ево. Но сказаша царь Константин ратникам тако: «Не в силе бог, но в правде, и ежели господь за Русь, то кто супротив ее?»
И подивилися крепко вороги, яко хоробро и мужественно билися вои русськи, и бежали прочь, а ханы их рекли тако: «Во мнози страны ходиша мы, но нигде не угощаша нас, яко здесь, и не подносиша нам медов столь хмельных, от коих падоша вои наши смертию. Уйдем же от их, пока живы, и иных уведем, ибо несть нам тут поживы и добудем тут не добычу, но погибель свою.
Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года
Издание Российской академии наук. СПб., 1760
* * *
28 января – Ефремов день. В церкви поминают преподобного Ефрема Сирина, а в народе, из-за поверья, что в эту ночь глумится на дворах домовой, ставят для него на загнетке кашу.
Спустя пять дней – 2 февраля – в церкви отмечают двунадесятый праздник Сретения Господня. На Руси он больше известен под названием громниц[138 - Громницы – так называли свечи, которые носили для освящения в церковь.], а знающие люди в народе в этот день определяли – какова будет погода летом, и даже виды на урожай.
28 января 1241 года домовые на Руси, вопреки обыкновению, притихли. Куда уж тут глумиться, когда на пороге встал сам хан Гуюк со своими братьями, дойдя до Ряжска и раскинув свой стан прямо у самого Радькова леса.
А 2 февраля того же года время гадать пришло иным людям. Вначале этим занялся царь Константин, размышляя, как одолеть хана Бату и опять-таки его братьев, а затем, ближе к вечеру, уже степняки гадали, удастся ли им уйти от русских сабель и мечей.
Громницы же горели во всех церквях еще задолго до этих дней. При первом известии о монгольском нашествии православный народ, можно сказать, не покидал храмы, в которых денно и нощно велось богослужение. Сотни тысяч людей молили отвести от них эту тяжкую беду, а протяжный звон колоколов нес на своих тягучих крыльях эту молитву прямиком к небу. И – сбылось.
28 января верховный воевода Руси Вячеслав Михайлович, удостоенный за свое свершение княжеского титула, поверг во прах миф о непобедимости монгольского войска. А через пять дней, почти в семистах верстах от Ряжска, близ устья реки Вятки, царь и великий князь всея Руси Константин I Владимирович переломил монголам хребет.
Не случайно в знаменитом Слове патриарха Мефодия I проводится блистательная аналогия знаменитого события в истории христианства, в честь чего, собственно говоря, и празднуется этот день. Владыка говорил народу:
«Хощу повторити слова мудрого праведника Симеона, кой узрел в оный день младеня Христа. И рек сей благочестивый старец тако: „Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыка, по слову Твоему с миром, ибо зрели очи мои спасение Твое, кое Ты уготовал пред лицем всех народов и славу народа Твоея“.
Ныне же и я, подобно оному Симеону из писания святого апостола Луки, возмогу их повторити, ибо и мои очи зрели спасение Руси, кое послаша ей в неизбывной щедроте своея наш Господь, уготовиша державе онай славу превеликую. Царь же Константин, истинно реку вам, есмь ваша заступа пред престолом небесным».
Две даты… Разница всего в пять дней, но как же велико их значение. Если за день до первой из них русским людям оставалось лишь надеяться на то, что их стране удастся устоять, то, когда закончился второй из названных мною дней, стало понятно – гореть ее величию в веках. Ибо навряд ли сыскалась бы во всем мире та сила, которая с интервалом в пять суток сумела бы перемолоть не тысячу-две, и даже не десять тысяч, то есть тумен, а десять туменов отборного войска монголов. Войска, которое представляло собой непобедимую доселе силу самой великой державы той эпохи.
Еще 27 января 1241 года никто и ничто не могло с нею сравниться, но к вечеру 2 февраля стало ясно – таких великих держав уже две. Причем первой, основанной на грабеже соседей и насилии народов, уготовано скорое падение в бездну небытия, подобно яркой, но мимолетной комете. Второй же – яркой звезде, достигшей к вечеру второго февраля пика своего ослепительного сияния, суждено нескончаемо гореть на небосклоне мировой истории, затмевая своим блеском все прочие светила.
Отныне и навеки!
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.
Т. 3, с. 289. СПб., 1830
Глава 20
Прощай, Сарай-бату
Есть сумерки души, несчастья след,
Когда ни мрака в ней, ни света нет.
Она сама собою стеснена,
Жизнь ненавистна ей и смерть страшна…
М. Ю. Лермонтов
Бывают у человека сны приятные, случаются – так себе, а иногда – плохие. Дальнейшие события напоминали Бату страшный сон. Он был бы рад проснуться, смутно подозревая, что для этого нужно лишь ненадолго остановиться, попытаться осмыслить происходящее, но дикая круговерть событий не давала ему ни малейшей возможности для этого.
Битая собака и ребенка боится. Так и монголы. Две трети туменов, из числа тех, что имелись в его распоряжении, потерял в Медвежьем урочище Бату, но еще оставались люди Орду-ичена, стоявшие под Булгаром, цел был и тумен Тангкута, продолжавшего осаждать Сувар. Правда, ни он, ни Орду уже не имели тяжеловооруженных тысяч, которые полегли в урочище, но остальные-то были… Около двух тысяч сохранилось в тумене Шейбани, да и к кешик-тенам Бату присоединилось не менее двух тысяч беглецов.
В итоге получалось не так уж плохо. Два с лишним тумена – это силища. Но что-то надломилось в душе хана, хрустнула какая-то веточка веры в свою счастливую звезду и в несокрушимую мощь своих воинов. Неясное предчувствие томило ему грудь, нашептывая в особо тоскливые ночные часы, что отныне его неизменными спутниками станут сплошные неудачи.
Теплилась еще в сердце Бату крохотная надежда на то, что тумены, ведомые Гуюком, Менгу и прочими чингизидами, сумеют сделать то, что не сумел он сам. Весть об этом долетит до Константина, и тогда каан урусов обязательно повернет свое войско к Рязани. Неважно, успеет ли Гуюк взять столицу Руси или нет. Гораздо важнее иное – в любом случае он оттянет на себя главные силы урусов и даст передышку джихангиру.
Поэтому побитый хан и отошел еще чуть дальше, под Саксин, рассчитывая дать своим воинам небольшой отдых, а потом нахлынуть на Константина, когда тот станет возвращаться обратно. Под Саксином он и получил очередную черную весть, которую привезли счастливчики, невесть каким чудом ушедшие из-под Ряжска.
Было беглецов немного, в общей сложности не более двух-трех сотен, но вреда они причинили не меньше, чем все войско Константина. Рассказывая страшные ужасы о разгроме всех туменов Гуюка, они вселили в души остальных такую панику, что теперь любая стычка с урусами сулила деморализованному войску степняков неминуемое поражение. Даже записные смельчаки и сорвиголовы в эти дни выглядели непривычно задумчивыми.
А Константин надвигался на Бату, подобно черной туче. Его люди, в отличие от монголов, имели за плечами блистательную победу и бесперебойное снабжение. Хан Абдулла настежь распахнул двери всех своих кладовых и складов. В городах, освобожденных от осады, царь сумел изрядно пополнить запасы огненного зелья, гранат и стрел для арбалетов. Кроме того, в его войско влились тысячи добровольцев-булгар. Пусть они были плохо обучены, зато хорошо вооружены, а в глазах этих людей горела такая жажда мести, которая иногда способна удесятерить силы.
В таком положении Бату оставалось надеяться только на то, что ему удастся удержать за собой хотя бы степи, набрать там пополнение и увеличить численность своих туменов до шести, а лучше семи или восьми. Он уже ученый. Теперь он не стал бы распыляться на осады городов, а искал бы встречи с войском урусов.
Но это была не его степь. Он понял, чья она, не тогда, когда башкиры принялись отщипывать от его туменов кусок за куском, и не тогда, когда этим же самым занялись саксины со стороны Итиля. Хан уразумел это в тот день, когда из дозоров, прикрывающих его обозы, прибыли гонцы с вестью, что войско Константина за это время увеличилось не меньше чем на два тумена – на два, а не на один! – причем второй из них конный.
– Этот глупый здешний сброд мы разгоним одними плетьми, – гордо заявил тогда юнец Берке, но Бату знал, что между хвастливыми словами и их осуществлением зачастую лежит целая пропасть, которая далеко не всегда преодолима.
Конечно, жители здешних степей действительно не такие стойкие в бою, как монголы, у них нет такого железного порядка, но каан урусов пока не сделал ни одной ошибки, и глупо надеяться на то, что он допустит ее сейчас. Скорее всего, Константин поставит их туда, где не нужно, стиснув зубы, стоять насмерть. Для этого у него в достатке Урусов. Он поступит именно так, как когда-то сам Вату предлагал князю Святозару. Пока пешие воины урусов сковывают действия основных сил хана, подкравшаяся конница всаживает им в спину острый клинок.
Но окончательно его добили даже не эти глупцы, предпочитающие пасти свой жалкий скот и жить впроголодь, напевая долгими зимними вечерами глупые заунывные песни, вместо того чтобы идти в одном строю с его туменами и брать в горящем вражеском городе столько золота, сколько они и не видели за всю свою жизнь. Пусть их. Добил его тот твердый отказ, который привезли его смущенные послы, вернувшиеся из ставки каана урусов.
– Твои люди убили моего сына и моего внука, – заявил Константин. – Отныне между нами – кровь. Я не злопамятный человек – отомщу и забуду, но пока не отомстил, говорить о мире с ханом Бату не буду.
Хану оставалось лишь удивляться тому, как быстро каан узнал о гибели крепости Яика и о том, что его родичи находились там, а теперь надежно погребены под каменными обломками вместе с темником Бурунчи и его тысячниками.
«Да пес с ним, с этим Бурунчи! – размышлял Бату. – Эта шелудивая собака, так подло обманувшая мое доверие, не стоит того, чтобы кто-то позаботился о его достойном погребении на священном костре, но Святозара надо было отыскать. И его, и княжича Николая. Тогда я мог бы хоть немного смягчить гнев каана урусов, а так…» – и он горько усмехнулся.
Действительно, скажи ему кто-нибудь всего полгода назад, что он будет сожалеть об упущенной возможности умилостивить сердце Константина, так он долго хохотал бы над этой очень удачной, хотя и нелепой шуткой. Настолько нелепой, что он, пожалуй, даже не стал бы обижаться на того, чей язык ее произнес бы, потому что это язык безумца, а их обижать не велит сам Тенгри.
В довершение к сказанному, будто всего остального мало, Константин заявил послам и вовсе оскорбительное:
– Если хан еще раз покусится на оберег Руси, то я его сыщу, где бы он ни был, прикажу отрезать ему уши и язык и заставлю его их сожрать.
Разумеется, послы смягчили его слова, и в их изложении речь каана звучала гораздо мягче, но это было плохим утешением. Получалось, что оберег цел, а это означало, что проклятый колдун его обманул.
Выходит, Горесев не такой всемогущий?! А может, и его слова про то, что он связал их жизни в один узел, такая же ложь?! И Бату поклялся себе в том, что он непременно навестит старика и обязательно, чем бы это ни грозило ему самому, опробует на нем свою чудесную бухарскую саблю. Плевать на возможную смерть! Он уже утратил то, что любой воин ценит гораздо больше, чем жизнь, так зачем цепляться за ее жалкое подобие?
Вся дальнейшая дорога домой напоминала нескончаемое бегство. Нет, поначалу это выглядело и впрямь как отступление, но потом, особенно когда пришло известие, что беда грозит не только сзади, от наступающего на пятки войска урусов, но и сбоку, куда пришел из-под Рязани лучший воевода Константина Вячеслав, отход превратился именно в бегство.
Враг оказался хитер и использовал ту же тактику, которую совсем недавно пытался применить сам Бату под Суваром. Он не давал отступающим покоя ни днем, ни ночью. Воины Константина заходили то с одной, то с другой стороны. Откуда ожидать следующего нападения – не знал никто. Может, оно случится сзади, как в предыдущую ночь, когда враг пытался отбить обозы, может, спереди, как в позапрошлую, когда враги вырезали весь передовой дозор и даже атаковали ханскую ставку, а может быть, сбоку, как три дня назад, когда погибла чуть ли не тысяча воинов из тумена Мультека.
Хотя нет, какой там тумен. После первых же трех дневных переходов от него осталось не более трех тысяч воинов. Еще через две ночи их число и вовсе сократилось до тысячи. Невзирая на охрану, булгары как-то ухитрялись бежать – десяток за десятком, сотня за сотней… Пожалуй, тот неведомый урус, который во время очередного налета пустил в Мультека стрелу, угодившую ему точно в горло, сам того не подозревая, оказал несостоявшемуся хану Волжской Булгарии очень большую услугу.
Кому нужен хан без ханства и полководец без войска? Ведь это все равно, что батыр без подвигов, акын без песен или… Или шаман, который не умеет колдовать, а лишь корчит из себя эдакого всесильного полубога, засевшего в своей пещере.
Но ничего, дай только срок, и никакая дальность пути и неприступность гор не испугают хана. Он обязательно приедет к нему. Только слова благодарности станет произносить не язык Бату, а его сабля, и слова эти будут так остры и стремительны, что навряд ли Горесев сумеет найти для них достойный ответ.
Бату сдержал это обещание, которое он дал, ибо настоящий хан всегда должен отвечать за свои слова. Отвечать даже в том случае, если обещание адресовано самому себе. Хотя нет, не так. Особенно если оно дано самому себе. А уж мысленно или вслух – дело десятое.
Он сдержал клятву и… не сдержал ее. Поначалу, сразу после возвращения в Сыгнак, Бату некогда было заняться Горесевом – навалилось слишком много неотложных дел. Но хан все время помнил о нем и едва узнал про идущий в ту сторону караван, как немедленно отправил с ним десяток верных нукеров из числа особо доверенных кешиктенов, подробно разъяснив им, где искать старика.
Они не должны были убивать его – насладиться вкусом мести можно, лишь вкушая ее самолично. Им надлежало просто сказать ему несколько слов, но таких, которые еще до предстоящей неизбежной встречи с самим ханом принесут лживому шаману много бессонных ночей и тяжких раздумий.
Пусть старик помучается от страха все те дни, которые остались ему в этой жизни, потому что когда к нему приедет сам Бату, то у него не останется ни раздумий, ни дней, ни ночей. И еще нукеры должны были проследить, чтобы Горесев не попытался куда-нибудь улизнуть.
И вновь неудача. Когда хан наконец-то выехал в ту сторону, держа путь в Каракорум на курултай – скончался великий каан Угедей, и чингизидам предстояло избрать нового, – нукеры встретили его и виновато развели руками.
Оказывается, за все это время они даже не нашли пещеры шамана. Обозвав их глупцами, которые не в состоянии найти стрелу в собственном колчане, хан сам отправился в горы. Рассчитаться со стариком стало для него не просто вопросом чести. Бату загадал, что если он отомстит Горесеву, то и на курултае все пройдет успешно. Во всяком случае, ему удастся повлиять на родственников, чтобы они избрали кого-то другого, а не его двоюродного братца Гуюка.