Чтение 17–й страницы книги ~Журналист для Брежнева~

Одновременно ставлю вас в известность, что незасекреченность данной операции, вызванная несогласованностью с органами Госбезопасности, привела к широкой огласке этой акции и вызвала нездоровую реакцию западных средств массовой информации, особо нежелательную накануне Венской встречи товарища

Л.И.Брежнева с Д.Картером.

Прошу принять строгие меры к недопущению в будущем подобных срывов в нашей работе.

Первый Заместитель Председателя

Комитета Госбезопасности генерал-полковник С.Цвигун

5 июня 1979 г.

Секретно, срочно

Члену ЦК КПСС

с партийным фельдъегерем

тов. Р.Руденко

ЗАПИСКА (написана от руки)

Роман Андреевич!

Ночью слушал "Голос Америки". Что за бардак? Почему Америка знает о твоих операциях раньше Первого Секретаря Моск. горкома?

Ведь было сказано: до Олимпиады никаких шумных операций в Москве! А теперь в городе опять слухи, как во время убийства Ионесяна.

Срочно останови это дело и всю шумиху. Сообщи мне имена виноватых для наказания по партийной линии.

6 июня 1979 г.

Первый Секретарь МГК КПСС

.Гришин

Читая эти документы, я пожалел, что не послушался Светлова и ночью не улетел в Баку. Я знал, что сейчас начнется: гром, молнии, "объясните ваши действия", "как допустили гибель людей?", "почему не поставили в известность?", "кто дал право своевольничать?", "что я должен сказать в ЦК?" и так далее. Еще бы! - два трупа при автодорожном происшествии, "Голос Америки", три арестованных агента КГБ! Я приготовился к буре и шторму, строгачу по партийной линии и даже, чем черт не шутит, отстранения от дела.

Но Генеральный молчал. Он сидел в своем сталинском кресле, прикрыв веки, тяжелый старый человек, с лицом, опустившимся на воротник маршальского мундира тяжелыми жировыми складками. Я ждал, что сейчас он поднимет выцветшие белесые ресницы и буря начнется, но... Я вдруг увидел, что он спит. Просто спит. Ровно, с чуть-чуть слышной хрипотцой дышит и руки лежат на мягком животе - старческие пухловатые руки. Вот тебе и недремлющее око прокурора, мельком подумал я, что же мне делать. Хоть бы телефон зазвонил, что ли?

Я сидел молча, ждал, когда "оне" проснутся. Письмо Цвигуна и записка Гришина жгли мне руки. Если начальник ГАИ Ноздряков в своей "телеге" просто защищал своего капитана Сергеева, то эти двое яро требовали моей крови. А когда вашей крови жаждут сразу и Первый Заместитель Председателя КГБ и Первый Секретарь Московского горкома партии, а ваш непосредственный начальник тихо, по-стариковски спит в бывше-сталинском кабинете - что можно ждать от жизни?

Он открыл глаза и сказал просто, словно и не спал вовсе:

- Прочел?

- Прочел.

- Где Белкин?

- Пока нету, Роман Андреевич.

- А будет?

- Мог быть сегодня. Я должен был ночью улететь в Баку на полдня, но...

- Я тебя задержал, так?

- В общем, да.

- Скажи пожалуйста, а на этой дороге к Белкину могло быть меньше трупов и шума?

- Этот Долго-Сабуров покончил жизнь самоубийством, у меня есть магнитофонная запись с его словами...

- Оставь! - лениво прервал он мягким жестом руки. - Дело не в нем. Ну, подох жулик - одним больше, одним меньше, дело не в нем. Просто работать надо иначе, аккуратней, я же тебя предупреждал. Видишь: ты чуть осекся, а они уже навалились - и Гришин, и Цвигун. Копия Савинкину! Лишь бы Прокуратуру подмять под себя - любой повод годится. И ты этот повод дал. Ведь дал?

- Ну-у-у... - замялся я.

- Дал, - сказал он утвердительно. - Погони устроил, аресты, агентов КГБ прихватил. Гусар! А мне в шесть утра пришлось к Савинкину на дачу ехать, чтобы предупредить эти все "телеги", - он кивнул на письма Цвигуна, Гришина и Ноздрякова. - Вот уйду на пенсию или помру, - что будете без меня делать? Сожрут вас в полгода или Андропов или Щелоков... Ну хорошо, докладывай что у тебя, раз уж ты тут сидишь. А то опять наломаешь дров...

- Коротко так. Белкина похитила группа торговцев наркотиками, которым руководители их мафии пригрозили расправой за левые дела...

- Что значит "мафии"? - недовольно прервал меня Генеральный.

- В прямом смысле, Роман Андреевич. В стране действует широкая сеть хорошо организованной мафии по спекуляции наркотиками. В Средней Азии, на Кавказе, в Ставропольском крае выращивают опиум - частично для государства, а частично - для себя, для черного рынка. Кроме того воруют на аптечных складах морфий. Один из главарей мафии - Виктор Сысоев, начальник аптечного управления, сейчас в Женеве, в командировке. От него нити идут выше - к зам. министра здравоохранения Балаяну и вширь - к министру МВД Азербайджана и другим.

Он сокрушенно покачал головой:

- И все это у тебя уже в деле?

- Да.

- Ужас! Ну что у тебя за еврейская манера все обобщать!..

- При чем тут национальность, Роман Андреевич?

- Да ты не обижайся! Ты хоть и еврей наполовину, но ведь на другую половину - наш. И следователь хороший. Но как зарвешься! А что с Белкиным?

- Его украли четверо, которым Сысоев пригрозил расправой за левые дела. Они часть товара утаивали от мафии и продавали сами.

- Лево-левая экономика, - усмехнулся Генеральный. - Это уже что-то новое. Ну?

- По документам Белкина они проникли в погранзону и готовят угон вертолета или самолета в Чаршанге, Узбекская ССР.

Генеральный нахмурился:

- КГБ знает?

- Еще нет, Роман Андреевич, я сам только вчера...

- Твою мать! Это им надо сразу сообщать, сразу! Или ты думаешь сам ловить их на границе? - кажется, впервые за время разговора он действительно разозлился.

- Там пока только один из преступников, - сказал я. - Он ждет трех сообщников. Но двое вчера погибли, а третий... Третьего я сам ищу, для этого в Баку собирался - он знает, где Белкин.

- Так! - решительно хлопнул рукой по крышке стола Генеральный. - В КГБ сообщить немедленно, - он нажал кнопку вызова секретарши, и почти в ту же секунду в дверях показалась Вера Петелина, с блокнотом в руке. Генеральный распорядился: - Пишите, Вера Васильевна. Секретно, срочно, Цвигуну в КГБ:

"По данным следователя Прокуратуры СССР Шамраева в Чаршанге, Узбекская ССР, готовится переход государственной границы с помощью угона вертолета или самолета с местного аэродрома. Одновременно сообщаю, что по делу о наркотиках проходит начальник Главного Аптечного управления Минздрава СССР Виктор Сысоев, находящийся сейчас в Женеве, в командировке, и заместитель министра здравоохранения СССР Эдуард Балаян. Подпись: Роман Руденко. - Он повернулся ко мне, спросил: - Ты этих трех агентов КГБ можешь выпустить?

- Могу, - сказал я. Утром, полчаса назад Пшеничный доложил мне, что ни один из арестованных доктора не знает, и он их всех передал в руки Малениной - по подследственности.

- Допишите, Вера Васильевна, - сказал Генеральный Петелиной: - Согласно вашей просьбе, трое ваших агентов будут выпущены из-под ареста сегодня. Все. Отправьте фельдъегерем, срочно.

Петелина вышла, а он сказал мне:

- Вот так! Теперь пусть они придут к нам за информацией, а не мы к ним. Во сколько у тебя самолет на Баку?

- Очередной рейс в 12.40, - сказал я и взглянул на часы. Было уже 10-07, а еще надо было успеть оформить командировку, получить деньги на дорогу, дать инструктаж Светлову и Пшеничному.

- Хорошо. Не теряй времени Только уж найди этого Белкина к понедельнику, я тебя очень прошу. Иначе нам с тобой обоим из ЦК вломят, а мне еще и от внучатой племянницы влетит. Ты понял?

- Понял, Роман Андреевич.

- А теперь скажи, пожалуйста: у тебя не было впечатления, что эта авария произошла не случайно?

- То есть? - изумился я.

- Ну-у, я не знаю... Как мне доложили, ты отменил розыск Долго-Сабурова в полдень, в 12.30, а вечером, в шесть, гаишный постовой об этом еще не знал. Тебе это не кажется странным?

- Но кому это нужно, Ромен Андреевич?! - мне стало не по себе от такого поворота дела.

- Я же тебе говорил, кому: Щелокову, например. Да и Андропову. Им нужно завалить эту операцию. Конечно, нельзя было вычислить заранее, что произойдет авария, но вот так, на мелочи подловить и подставить ножку... Ноздряков же не пишет, что ГАИ получило распоряжение об отмене розыска Долго-Сабурова. Я тебя еще раз прошу: будь осторожен. Тут нужна ваша еврейская хитрость. Кто-нибудь знает, что ты собрался в Баку?

- Светлов и еще двое из "Комсомольской правды".

- Вот этим и ограничься. Ступай. И вот еще что. Я думаю, что тебе не стоит сейчас оформлять бакинскую командировку через нашу бухгалтерию. На всякий случай, знаешь. Мало ли болтунов! Приедешь - отчитаешься. А командировочное удостоверение занеси мне, я сам подпишу. Хорошо? - он посмотрел мне в глаза, и эти глаза говорили мне больше, чем слова. Генеральный Прокурор СССР знает, что у него в аппарате сидят стукачи КГБ и высчитывают, как бы ему сделать что-либо без их ведома! В тихом, бывше-сталинском кабинете сидит человек, переживший царствование Сталина, Маленкова и Хрущева, и тратит все свое время, мозг и здоровье, чтобы разгадать, раскусить и предупредить козни и интриги своих соперников и врагов...

- А на какие же мне деньги лететь, Роман Андреевич?

- Ну, займи у кого-нибудь. Я бы тебе сам занял, но у меня нет при себе. Все у жены, на книжке...

Конечно, зачем Генеральному прокурору, маршалу, члену ЦК носить при себе деньги. Я даже не уверен, что он знает как они выглядят.

Не ожидая лифта, я спешно поднялся к себе в кабинет. В коридорах прокуратуры и следственной части следователи-важняки, прокуроры и секретарши провожали меня взглядами: кто - молчаливо, как покойника, кто - с любопытством, а кто - с плохо скрываемым торжеством. Безусловно, все слышали вчера "Голос Америки" и уже знали о письмах Цвигуна и Гришина, и были уверены, что мои дни в прокуратуре сочтены.

Да и я еще не нашел Белкина, чтобы быть уверенным в обратном. Бакланов высунулся из своего кабинета и вопросительно заглянул мне в

глаза:

- Жив?

- Пока жив, - буркнул я. - Две сотни сможешь занять?

И спешно открыл свой кабинет - там трезвонил-заливался телефон. Я снял трубку. - Алло!

- Господин Шамраев? - услышал я веселый, с нерусским акцентом голос.

- Вас беспокоит корреспондент газеты "Нью-Йорк Таймс". Я хочу взять у вас интервью в связи с вашей вчерашней операцией. Мы могли бы пообедать в каком-нибудь ресторане?

Не отвечая, я положил трубку и ушел занимать у Бакланова деньги на поездку в Баку.

Этот же день, пятница, 8 июня 17.50 по бакинскому времени

Директор Бакинского городского Дворца пионеров Чингиз Адигезалов долго изучал мое удостоверение Прокуратуры СССР и командировочное удостоверение. Было ясно, что он не столько читает и перечитывает эти документы, сколько размышляет, как ему вести себя со мной. Я свалился ему, как снег на голову, среди этого жаркого бакинского июня. За окном кабинета солнце еще распекало вечереющий город, густо пахли олеандры в соседнем сквере и за домами - близко зеленело море, а в кабинете Адигезалова был накрыт стол (шашлык, виноград, вино и коньяки) для чествования руководителей ЦК ЛКСМ Азербайджана, Грузии и Армении. Сейчас, в эти минуты, в актовом зале Дворца пионеров они проводили открытие Декады дружбы пионеров Закавказья.

И тут, в самый неподходящий момент, - московский следователь по особо важным делам.

- Дарагой, до панедельника не можешь падаждать?

- Нет, - сказал я. - Не могу.

- Панимаешь, мой завхоз ушла уже, домой...

- Придется ее вызвать. По телефону или послать машину. Я по заданию ЦК партии.

- Я вижу, что па заданию... - в моем командировочном удостоверении, подписанном самим Руденко, значилось, что "Следователь по особо важным делам при Генеральном Прокуроре СССР тов. Шамраев Игорь Иосифович командируется в Азербайджанскую ССР для выполнения Правительственного задания особой важности, в связи с чем все партийные, советские и другие административные органы должны оказывать ему всяческое содействие и помощь".

- Ладно, - вздохнул Адигезалов, решив, видимо, что от меня лучше избавиться сразу. - Пашли, дарагой, я сам ее кабинет открою. Может быть, найду.

Мы вышли из его кабинета, по старинной мраморной лестнице (Дворец пионеров был когда-то дворцом нефтепромышленника Нобиля) спустились вниз, на первый этаж, в какую-то крошечную каптерку. Из Актового зала доносилась громкая барабанная дробь и звонкие, усиленные микрофонами детские голоса.

- Интересно! - говорил по дороге Адигезалов. - Две недели назад московский корреспондент приезжал, спрашивал про этого руководителя географии, сказал, что хочет к нему паехать очерк пра него написать, а теперь - пракуратура приехала. Что он такое - бальшой человек или бальшой жулик?

Мы вошли в кабинет-каптерку, не то архив, не то отдел кадров, а скорей - и то и другое вместе. Вдоль стен высились стопки детских тетрадей, альбомов, папок с рисунками, плакатов, стендов, диаграмм, фотомонтажей и стенгазет. Здесь же были какие-то карты, глобусы, ящики с картотеками и ящики с письмами со всего света - на них столбцом были написаны названия стран "Куба, Польша, Бразилия, Алжир, Ливан, Франция..."

Адигезалов вытащил откуда-то из-за ящиков стандартный старый выцветший от времени фотостенд. На нем больше десятка групповых фотографий подростков были наклеены вокруг портрета улыбчатого лет 50 мужчины. И тут же была надпись: "Нашему дорогому Льву Аркадьевичу Розенцвейгу в день 50-летия - 5 апреля 1958 года".

- Ро-зен-цве-йг, - с напряжением прочитал Адигезалов. - Нет, дарагой, я никогда не запомню. Какие люди фамилии имеют, просто удивительно! Вот это он, а это все его ученики, где-то тут и тот корреспондент, он мне себя показывал.

- А где сейчас этот Розенцвейг?

- В Кюрдамирском районе, в лесной школе работает.

- А где эта лесная школа?

- Да тебя привезут, слушай! У тебя же машина есть, канечно. Скажешь - колхоз "Коммунар", там все знают - миллионер-колхоз, вино делает.

- Значит, Кюрдамирский район, колхоз "Коммунар", лесная школа, - повторил я, - За сколько можно туда доехать?

- Ну, за три часа, если на машине. Какая машина? "Волга"?

- Слушайте, - сказал я. - А почему этот Розенцвейг из Баку в какой-то колхоз переехал?

- Это до меня было! До меня! - поднял руки, будто защищаясь, Адигезалов. - Но тебе я могу сказать. С такой фамилией, как у него, разве можно в Центральном Дворце пионеров работать?

Я вышел из Дворца пионеров под барабанную дробь Декады дружбы пионеров Закавказья. Трубили горны. Оглянувшись на эту летящую из Дворца музыку, я увидел, что в окне своего кабинета стоит Адигезалов и удивленно наблюдает за мной. Никакая машина не ждала меня у подъезда; следователь по особо важным делам, выполняющий правительственное задание, шел по улице пешком. Я видел по глазам Адигезалова, что это ему не понравилось. Но я ничем не мог уже помочь ни ему, ни себе. Я примчался сюда прямо с аэродрома, с самолета и этим уже выиграл адрес Розенцвейга. Конечно, стоит снять трубку и набрать телефон Прокуратуры республики, или начальника городской милиции, или Дежурного по ЦК Азербайджана, как в моем распоряжении будет не только "Волга", но еще и катер и вертолет, но привезут ли они меня к этому Розенцвейгу?

Я подошел к встречному прохожему и спросил:

- Скажите, где тут автовокзал?

Тот же день, пятница, 8 июня 23 часа по бакинскому времени

"Прелести" дороги Баку-Кюрдамир оставим для писателей типа Белкина. Замечу только, что описанная им давка в Ташкентском аэропорту ничто по сравнению с бакинским автовокзалом. Люди, которых он так метко назвал "кепконосцы" - небритые, усатые, обязательно в огромных кепках - штурмуют раздрызганные автобусы так, как в 45-м во времена моего детства, мешочники штурмовали поезда. Они везут с собой из города мешки с хлебом, чемоданы с рисом, чаем, сахаром, конфетами, гречкой и прочими продуктами, которые есть теперь только в столичных городах. Все, как в Москве на вокзалах, только более остервенело, темпераментно и громче. Деревня везет в город на рынки зелень, овощи, фрукты, а обратно - сахар, крупы, чай и даже хлеб. Прямо натуральный товарообмен, как во времена пресловутого нэпа или еще раньше. Какая это экономика, товарищ Генеральный прокурор, - лево-левая или лево-правая?

Попасть в автобус до Кюрдамира мне удалось тоже только с помощью удостоверения Прокуратуры СССР. Иначе я рисковал вообще не попасть в Кюрдамир - билетных касс здесь нет, а нужно просто ворваться в автобус вместе со всей этой кепконосной массой, но после трех безуспешных попыток я понял, что кепконосцы стойко держат национальную солидарность, и кроме них, азербайджанцев, в три ушедших битком набитых автобуса не сел ни один русской внешности пассажир. Я пошел к начальнику автовокзала, молча положил перед ним свое удостоверение и уже через минуту, сопровождаемый заискивающим начальником автовокзала, сидел один в только готовящемся к отправке автобусе. Я знал, что еще раз открыл свое инкогнито, но что было делать?

Конечно, этот заискивающий начальник автовокзала позвонил в Кюрдамир и предупредил начальника Кюрдамирского автовокзала о появлении следователя Прокуратуры СССР, - в Кюрдамире, в десять тридцать вечера меня уже ждали начальник кюрдамирской милиции капитан Гасан-заде и дежурный райкома партии инструктор Багиров. Глаза у них были встревоженные, непонимающие, растерянные, они явно не знали, что со мной делать. Я отказался от ужина, от гостиницы, я попросил только машину до колхоза "Коммунар". Машина была дана немедленно, милицейский "Газик". Начальник милиции вызвался сопровождать меня, но я отказался категорически, и уехал вдвоем с шофером

- молодым белозубым азербайджанцем. Что сказал ему в напутствие по-азербайджански его начальник, я не знаю, парень пробовал заговорить со мной дорогой, но я твердо решил выиграть у бакинской милиции эту партию, несмотря на то, что инкогнито сохранить не удалось. Я молчал, не отвечал на вопросы шофера.

В колхозе "Коммунар" он с рук на руки сдал меня ошарашенному, лет пятидесяти председателю колхоза по фамилии Риза-заде, явно поднятому с постели телефонным звонком из Кюрдамира. Вокруг лежало темное, молчаливое, спящее горное азербайджанское село.

- По какому делу? Что случилось? - появление следователя по особо важным делам из Москвы в горном винодельческом колхозе-миллионере явно не шутка и не пустяк, у председателя колхоза были, безусловно, основания для тревог.

- Утром, - сказал я. - Все утром. Сейчас я очень устал, хочу спать. Мне найдется место, где поспать?

- Обижаете, дорогой! - тут же встрепенулся председатель, найдя возможность услужить незванному московскому гостю. - Целый дом для гостей есть! Замечательный дом! Сейчас ужин сделаем! Где ваши вещи?

- Я их оставил в Баку, в камере хранения. И ужинать я не хочу, я хочу только спать.

- Обижаете, дорогой! Как без ужина?

- Вместо ужина будет завтрак, ладно? - сказал я ему с нажимом, намекая, что все свое гостеприимство он сможет показать мне за завтраком, утром, и он тут же понял, что, кажется, сможет отделаться от меня взяткой, хорошим угощением или еще чем-нибудь. Он явно повеселел, приободрился, провел меня в дом для гостей колхоза, по дороге расписывая достижения в деле перевыполнения плана и расспрашивая, какие вина я люблю и какие коньяки.

Домик для гостей был действительно замечательный, в саду, обставлен финской мебелью, с холодильником, полным молодого вина, коньяка и водки, здесь же лежали свежие фрукты и овощи - ужин или завтрак можно было начинать прямо сейчас.

Но я демонстративно-устало опустился в кресло с стал снимать туфли.

- Все, дорогой, спасибо. Я приму душ и спать. А утром поговорим.

- Во сколько? - спросил он нетерпеливо.

- Ну, в девять, а десять...

- Хорошо. Больше ничего не надо? Может быть женщину прислать убрать тут?

- Нет, и женщину не надо. Я спать буду. Очень устал. Спокойной ночи. Он ушел, и минут через двадцать, погасив в домике свет, я вышел на

крыльцо. Темнота окружала меня, летние звезды - весь Млечный путь - висели надо мной низко и крупно, село спало, и только где-то в стороне изредка слышался молодой будоражащий тишину смех. Я осторожно шагнул с крыльца и направился в сторону этого смеха.

Группа молодежи - человек шесть - сидели во дворе какого-то дома, пили чай из тонких гнутых стаканов и слушали "Голос Америки" на турецком языке. При моем появлении приемник был выключен, но - пачка московских сигарет по кругу, стакан чая, от которого я не отказался, и уже минут через десять я в числе прочих достопримечательностей колхоза выяснил, что лесная школа - "а вон в горах огонек, видите? Это у них вечерний костер, песни поют у костра до двенадцати ночи". Допив чай и попрощавшись, я вернулся в свой домик для гостей и, не заходя в него, решительно двинулся в горы, на этот слабо мерцающий в темноте огонек.

Было 23.17 по местному времени, огонек казался близким - только подняться в гору, будто рукой подать. Но на самом деле это было путешествие не для московской обуви и не для моего сердца...

Усталый, грязный, с ссадинами на локтях, штанина брюк изодрана о какой-то кустарник, заноза в руке - я вышел к затухающему костру лесной школы ровно без пяти двенадцать ночи, вышел по песням, которые пели вокруг костра подростки.

Лев Аркадьевич Розенцвейг оказался веселым, живым, черноволосым и моложавым - на вид ему было все те же пятьдесят, ну разве чуть больше. Поджарый, сухой, высокий, с обветренным и загорелым лицом, в майке, спортивных брюках и кедах он сидел у костра на лесной полянке в окружении своих питомцев, они пели какие-то туристские песни, но при моем появлении смолкли. Лесная школа - дом-кухня и десяток палаточных домиков вокруг - стояли на отшибе от центральной колхозной усадьбы, в горах, и сверху, с гор, казалось, что чернота вокруг нас - это море или просто бездонность черной вселенной.

Минут двадцать спустя, когда подростки разошлись спать, я разговаривал с Розенцвейгом один на один, и уже знал фамилию этого пресловутого "Зиялова" - Борис Хотулев, 32 года, в прошлом член географического общества Бакинского Дворца пионеров, победитель химических олимпиад, затем выпускник Бакинского медицинского института, затем аспирант кафедры психотерапии 1-го Московского медицинского института и, наконец, - заведующий отделением областной психбольницы N-5 на станции Столбовая Московской области.

Розенцвейг действительно знал все обо всех своих питомцах, эта дорога стоила свеч.

У меня было чувство повара-кулинара, который четверо суток пек пирог и, наконец, нужно снять крышку, убрать с огня, потому что пирог готов и передержать уже нельзя ни минуты - захотелось немедленно оказаться в Москве и мчаться на эту станцию Столбовая. Если бы Генеральный не задержал меня с утренним вызовом на ковер, это бы так и было, я бы уже сейчас был в этой Столбовой психбольнице. Горько знать, что ты потерял время - целые сутки! - но еще горше знать, что ты продолжаешь терять его, и чувствуешь свое бессилие. Розенцвейг сказал, что сейчас из Кюрдамира в Баку ушел последний автобус и следующий будет только утром, а никакой транспорт - даже такси - в этих местах не ходит, боятся ограблений.

Мы проговорили с ним до утра. Вокруг спали дети - сорок пять детей, привезенных сюда изо всех республиканских больниц. Когда Розенцвейга "сократили по штату" в Бакинском Дворце пионеров, он выдумал эту школу-интернат для легочно-больных детей и закаляет их тут горным воздухом, дальними туристическими походами, утренней зарядкой. Длинная его жизнь не имеет отношения к моему рассказу, и, слушая его, я все высчитывал, где сейчас может быть этот Хотулев - ждет ли он сестру и Долго-Сабурова или слышал "Голос Америки" и понял, что погибли в автокатастрофе именно они. В таком случае он еще утром сбежал. Куда? В Узбекистан к Старику? Там уже тоже все перекрыто...

Я спросил у Розенцвейга, что он чувствует, живя здесь, в Азербайджане, и что он чувствовал, когда его "сократили по штату" в Баку. Он сказал:

- Конечно, вокруг сплошная мафия. На всех уровнях. И в этом колхозе, и в райкоме в Кюрдамире, и в Баку, и в вашей Москве. Но я - над этим, я в горах. Здесь чистый воздух. И у меня дети, сорок пять детей, я учу их жить чистым воздухом. Со мной всю жизнь дети - это, знаете, помогает.

- Но потом из кого-то из них вырастает Хотулев.

- А из кого-то - Белкин. А из кого-то - вы. Хотулев пришел ко мне пятнадцатилетним, там уже все было сложено, сформировано. Но и у меня бывает брак в работе, конечно. Я не спорю... Но вы спросили, что я чувствую по отношению к этой черноте вокруг меня, к этому варварству и мафии. Мне их жаль. Я смотрю на них сверху, и мне их жаль. Я дышу чистым воздухом, а они...

Суббота, 9 июня 5.00 по бакинскому времени

Утром, еще до пяти часов, когда только-только забрезжило, Розенцвейг проводил меня вниз, к еще спящему селу колхоза "Коммунар", садами спускающемуся к горной реке. Село оказалось действительно близким, мы спускались минут семь, а ночью я шел этот путь в темноте чуть ли не час.

Но в село я не вошел. Я отпустил Розенцвейга назад, а сам сел на камень у дороги. Минут через двадцать я дождался своего - по горной дороге в сторону Кюрдамира шла машина, грузовик с капустой. Я голоснул и через пятнадцать минут был в Кюрдамире, на автовокзале. Утром все расстояния оказались куда короче, чем вчерашней ночью.

Автовокзал был пуст, если можно назвать автовокзалом закрытую деревянную будку и бетонный облупившийся навес от дождя над двумя колченогими скамейками. В такую рань - 5.17 утра - на этом кюрдамирском автовокзале не было еще ни пассажиров, ни автобуса. Я сел на скамью. У меня была только одна задача - ждать и ехать, дождаться первого автобуса или маршрутного такси и укатить в Баку к ближайшему московскому самолету.

Ровно через минуту к скамье, на которой я сидел, подкатила милицейская "Волга", и вчерашний начальник кюрдамирской милиции услужливо открыл дверь:

- В Баку, товарищ следователь? Доброе утро. Садитесь, подвезем.

В машине, кроме него и шофера, был еще на переднем сиденье плотный, плечистый, с фигурой борца или атлета тридцатилетний азербайджанец в штатском. Я невольно вспомнил Акеева - у него такие же бугры мышц на плечах.

Начальник кюрдамирской милиции капитан Гасан-заде сидел на заднем сиденье и, не выходя из машины, только открыв изнутри дверь, смотрел на меня выжидательно и улыбался:

- Автобус не будет сегодня, дарагой. Обвал в горах, я остановил движение.

Это была прямая и откровенная ложь, и его смеющиеся глаза не скрывали этого. Я сидел один в чужой азербайджанской и еще спящей деревне, передо мною были хозяева края - начальник милиции с его подручными (или еще более высоким начальником) и, конечно же, я был у них в руках. Даже если они прямо вот здесь, на автобусной станции, пустят мне пулю в лоб - ни одна деревенская собака не взлает.

Я усмехнулся, поднялся со скамьи и сел к ним в машину на заднее сиденье, рядом с капитаном Гасан-заде. Тут же сидевший впереди спортсмен вышел из машины и сел справа от меня. Теперь, когда я оказался зажатым между ними, машина рванула с места и покатила вниз, с гор Кюрдамира к Муганским степям, к Баку.

Я ждал, не говоря ни слова. Конечно, они могут тут кокнуть меня и сбросить в любое ущелье, и даже лучшие сыщики МУРа не найдут мой труп. Мало ли куда подевался следователь Шамраев? Кто его видел? Он ведь даже командировку нигде не отметил. Да, был в колхозе "Коммунар", но ночью ушел куда-то в горы, заблудился и...

Но зачем им убивать меня, какой толк? Ведь дело-то лежит в Москве, и назначат другого следователя, например - Бакланова.

- Слушай, дарагой! - сказал капитан Гасан-заде. - Давай, как деловые люди, открыто поговорим, честно. Как мужчины. Я понимаю, что ты на работе и делаешь свое дело. Замечательно делаешь, между прочим! Такой операций провернул! Я по радио слышал, думал - кто такой замечательный операций разработал? А сегодня ночью мне говорят: какой у тебя Шамраев приехал? Из Московской прокуратуры? Так это тот самый, говорят, знаменитый, про его операцию "Голос Америки" вчера говорил! Очень рад пазнакомиться, дарагой! Сколько в Москве бандитов арестовал - замечательно, ара, замечательно! Теперь скажи мне, как мужчина, как друг - ты к нам по этому же делу приехал?

Я молчал.

- Панимаешь, дарагой, в Москве ты хозяин, кого хочешь арестуй, так им и надо, там твоя власть. А здесь наша республика, дарагой. Зачем ты сюда копать приехал? На кого?