Чтение 17–й страницы книги ~Никто не заплачет~

- Овощ, - прокомментировал сосед, - говно свое ест. Тоже умный был,
тихий, все терпел. Но не выдержал, выхватил однажды шприц у сестры и всадил
ей в ногу. Теперь овощ. А вон тот, тоже умный, окошко ночью в коридоре
вышиб. Сбежать хотел. Тоже овощ. Дрочит с утра до вечера.

- Аминазину! Аминазину мне! - заорал кто-то из другого конца палаты.

Невероятно жирный парень сполз со своей койки и забился на полу,
задергался, завизжал, как поросенок. В палату тут же вошли санитар и сестра
со шприцем наготове. Толстяка водрузили назад на койку, вкололи полный
шприц. Он затих.

- Тоже овощ? - шепотом спросил Коля соседа.

- Пень.

- Это как?

- Отсюда в психоневрологию пойдет, в интернат. На инвалидность.

На этот раз вкололи что-то другое, не аминазин. Захотелось спать, глаза
закрывались сами собой. Но надо было договорить с соседом, единственным
нормальным на всю палату. Раз он сумел таким остаться, значит, с ним надо
договорить, чтобы все знать заранее.

Звали его Славик. Он был старше Коли на год. Такой же детдомовский, с
таким же диагнозом.

- А ты? - спросил Коля, тараща глаза, чтобы не закрывались. - Ты как
овощем не стал?

- Я пока терплю. Но скоро не выдержу. Я здесь уже в третий раз лежу за
этот год.

- За что?

- Сбегаю. Не могу. Маму хочу найти.

"Такой же, как все", - с презрением подумал Коля и сам не заметил, как
уснул.

Когда он открыл глаза, был тусклый рассвет. Кусок сизого зимнего неба
сквозь зарешеченное окно, обход, целое стадо врачей и сестер в белых
марлевых масках, опять укол, потом завтрак, такой же, как в интернате:
рисовая каша, жидкое приторное какао, кубик масла в капельках воды на ломте
серого хлеба. За столом многие ели кашу руками или лакали из мисок, как
собаки.

Кроме уколов, давали еще таблетки, три раза в день. Он не глотал, так же,
как в интернате, ловко прятал за щекой, а потом выплевывал. Но однажды
проглотил нечаянно, хотел побежать в туалет, сунуть скорей два пальца в рот,
чтобы вырвало. Но стало лень бежать, и сил не было. Один раз - ничего
страшного, решил он. А вечером опять нечаянно проглотил две таблетки.

"Надо отсюда сматываться, - думал Коля, - иначе станешь овощем или пнем".

Однако думалось ему как-то вяло, тяжело. В мозгу стоял плотный туман,
такой же сизый, как небо за окном, как лица "овощей". И почему-то все время
хотелось есть. Голод сделался главным чувством и рос с каждым днем, заслоняя
все остальное - ненависть, страх, отчаяние.

Славика перевели куда-то на другой этаж. Теперь вместо него на соседней
койке лежал совсем маленький мальчик, не старше шести. Он ни с кем не
разговаривал, только плакал, накрывшись с головой одеялом.

Как-то за ужином, с дикой жадностью слизывая комочки картофельного пюре с
тарелки, он вдруг услышал:

- Козлов, не делай этого. Перестань. Он поднял глаза. Над ним стоял
Славик.

- Меня завтра выписывают, - тихо сказал он, - я больше сюда не попаду.
Сбегать не буду. Нет у меня никакой мамы. Если и была, то бросила меня,
сволочь, и искать ее нечего. А я выдержал, Козлов, выдержал. Морду никому не
набил, вел себя тихо. И меня выписывают, назад в интернат. Я отойду от
уколов, стану опять нормальный. А ты, Козлов, не вылизывай тарелку, как
собака. С этого все начинается.

Он ушел, не оглядываясь. Коля смотрел ему вслед и думал: как же не
вылизывать тарелку? Жрать-то хочется, а там столько остается. Как же не
вылизывать?

Однажды Коля проснулся среди ночи от того, что простыня под ним была
мокрой. Он сначала не сообразил, что произошло, а потом его вдруг обожгло,
как каленым железом. Нет. Вот этого не будет. Никогда.

В интернате таких называли писунами. Над ними издевались все, кто как
хотел. Лучше умереть, чем стать писуном, или пнем, или овощем. Славик прав,
нельзя вылизывать тарелку, как собака. С этого все начинается. Славик
выдержал, и он выдержит, тоже отойдет от уколов.

Коля тихо встал, содрал с койки мокрую простыню, под которой была рыжая
клеенка, прошел на цыпочках в коридор. Дежурная сестра спала за своим
столиком, уронив голову на руки. Из открытой двери ординаторской слышался
приглушенный смех. Там пили чай фельдшер и дежурный врач. Коля бесшумно
прошмыгнул мимо, никто его не заметил.

В пустой умывалке мерцал мутный люминесцентный свет. Коля постирал
простыню в раковине, аккуратно развесил на раскаленной батарее. И стал
отжиматься на кафельном полу, повторяя шепотом:

- Я не буду писуном. Я не буду овощем. Раз, два, три... Я не буду пнем...
четыре, пять, шесть... Я всех ненавижу... семь, восемь, девять...

От слабости дрожали руки, пот тек в глаза, голова кружилась, хотелось
лечь на холодный кафельный пол, распластаться, как тряпка, и ни о чем не
думать. Но он продолжал. И пока не отжался двадцать раз, не позволил себе
передохнуть. А потом умыл лицо ледяной водой и сделал еще десять приседаний.

Утром за завтраком он старался есть красиво и опрятно, не спеша, не
пачкая лицо кашей. Искушение вылизать тарелку было сильным, каша кончилась,
а есть все еще хотелось. Но Коля отнес тарелку в мойку. А в обед было уже
легче с собой справиться.

Ночью он дождался, когда в коридоре станет тихо, прошмыгнул в умывалку.
Удалось отжаться уже двадцать пять раз и сделать двенадцать приседаний...

Через три дня его выписали. Оказывается, он провел в больнице всего две
недели. Теперь он знал точно, что больше никогда сюда не попадет. Ни за что
на свете.

Но так думали многие интернатские дети после первой "ходки" в психушку. И
многие попадали туда вновь, до тех пор пока вообще не переставали о чем-либо
думать.

Оставаться нормальным среди олигофренов, умным среди дураков очень
трудно, особенно когда тебе только девять лет и ты еще не отошел от уколов,
в голове тяжелый туман, руки слабые, а все вокруг только и ждут, чтобы ты
сорвался.

Вся интернатская жизнь состояла из бесконечной цепи взаимных злобных
нападок и провокаций. Никому нельзя было верить. Дети продавали друг друга
моментально, из страха перед наказанием или за половинку печенья, за
карамельку, за любой съедобный кусок. Коля научился легко справляться с
голодом. Он знал, есть удовольствия куда более яркие, чем половинка печенья.

Например, за сладкий кусок можно заставить какого-нибудь ненавистного
"домашнего" ребенка покукарекать на уроке, на глазах у всех слизать твой
плевок, вытащить несколько рублей из кошелька учительницы. Но особенно
приятно было потом не дать "домашнему" этот заслуженный сладкий кусок.

Если в результате возникала драка, Коля старался подманить обманутого,
доведенного до истерики однокашника поближе к учительской, ловко
уворачивался от ударов, мог сам врезать, но только так, чтобы никто не
видел. Очень быстро драчунов разнимали. И всегда виноватым оказывался не
Коля.

Почувствовав в нем опасность и силу, к нему стали тянуться мальчики,
нуждавшиеся в лидере. Он быстро сколотил вокруг себя нечто вроде свиты. В
свиту входили только детдомовские, всего пять человек, пять избранных,
которые подчинялись Коле Козлову беспрекословно. Тень его силы падала на
этих пятерых счастливцев, их тоже боялись, им тоже подчинялись остальные. И
за это они готовы были жизнь отдать за своего жестокого лидера.

Он умел выкручиваться из самых сложных передряг, которые затевал иногда с
помощью свиты, иногда сам. Но всегда только он один понимал, что происходит,
сознательно наслаждался бешенством больных детей и растерянностью усталых
издерганных взрослых. В скучной интернатской жизни Коля развлекался, как
мог. И вместе с ним развлекалась маленькая верная свита.

Иногда он выбирал какого-нибудь "домашнего" ребенка, как правило, самого
благополучного, спокойного, и начинал методично издеваться над ним. Ночью
кто-нибудь из свиты мочился в баночку, потом это выливалось потихоньку в
постель к выбранной жертве. И тут же раздавался крик:

- Ой, не могу! Воняет! Писун! Вонючка!

В итоге ребенок бился в истерике, пытаясь доказать, что он не "писун",
доводил себя и воспитателей до исступления. И в конце концов оказывался в
больнице.

Изобретательность маленького пахана не знала границ.

Было так забавно среди ночи устроить подушечный бой в спальне, довести
легко возбудимых олигофренов до полного безумия, а потом самому тихонько
выскользнуть, разбудить дежурного воспитателя и сообщить испуганным
доверительным шепотом:

- Мария Петровна, посмотрите, что там творится. Они все с ума посходили.

И еще забавней было наблюдать, как пожилая, полная, растрепанная со сна
женщина носится по беснующейся палате, пытаясь навести порядок. А потом
шепнуть ей на ухо:

- Это все Сидоров, он в последнее время такой странный стал, даже
страшно.

Иногда все кончалось тем, что несчастного Сидорова отправляли в больницу
на следующий день. И никому не приходило в голову заподозрить спокойного,
рассудительного Колю Козлова.

- Мария Петровна, вы пойдите поспите. Если опять начнется драка, я вас
быстренько разбужу, - с искренним сочувствием в голосе говорил Коля
измотанной воспитательнице, - вы не волнуйтесь, вам поспать надо.

Он научился делать чистые, невинные глаза, тонко, по-взрослому льстить
воспитателям и учителям. Им трудно было предположить, что в ребенке с таким
диагнозом может быть столько изощренного коварства, даже если этот ребенок
отличается от других детей и является безусловным лидером в классе. Люди