Чтение 17–й страницы книги ~Банкир~

-- Автомобильная авария, -- выкрикнул кто-то, и глаза доктора скользнули мимо нас к новой нужде, к будущему, а не к прошлому.

-- Я должен идти, -- проговорил он, и медсестра, закивав, сунула мне в руку то, что держала: белый плоский пластиковый флакон.

-- Это вы можете забрать, -- сказала она. -- Это было заткнуто у нее за корсажем, на животе.

Она собралась было прикрыть Джинни простыней, но Оливер остановил ее.

-- Я сам это сделаю. Я хочу побыть с ней.

Молодой доктор кивнул, и мы с ним и медсестрой покинули бокс и задернули за собой занавеску. Наступила недолгая тишина, и доктор окинул взглядом три или четыре штуки носилок, прибывших ко входу, и глубоко вздохнул, как будто выбирая остатки энергии из дальних резервов.

-- Я на дежурстве тридцать часов, -- сообщил он мне. -- А сейчас пабы открыты. Десять часов, воскресенье. Пьяные водители, пьяные пешеходы. Всегда одна и та же история.

Я сумрачно сидел на стуле и поджидал Оливера. Белый пластиковый флакон оклеен был фабричной этикеткой, гласившей: "Шампунь". Я засунул его в карман куртки и задумался, только ли из-за перегруженности доктор не спросил, как был пробит череп Джинни, не спросил, упала ли она на камень, на бордюр тротуара или... ее ударили.

Остаток ночи и весь следующий день шли своим жутким чередом, поистине омерзительная монотонность вопросов, ответов, формальностей и бюрократизма, и место больничных чиновников постепенно заняла полиция, и Оливер пытался пересилить горе, мглой застлавшее его разум.

Мне казалось, что ему причиняют зло, не позволяя остаться одному. Для них он был всего лишь один из многих и многих людей, потерявших близких, и хотя они внешне обходились с ним сочувственно, все эти подписи, сведения и домыслы нужны были для их бумаг, а вовсе не для его блага.

С раннего утра поместье наводнила толпа полисменов, и мало-помалу выяснилось, что весь здешний край облюбовал маньяк, который выпрыгивал из кустов на юных девушек, оглушал их до потери сознания и затем насиловал.

-- Только не Джинни... -- потрясенно возразил Оливер.

Старший полицейский чин покачал головой.

-- В этом случае нет. Ее одежда еще была на ней. Однако мы не можем не принять в расчет, что это мог быть именно тот преступник и что его спугнули ваши конюхи. Когда молодых девушек бьют по голове среди ночи, это чаще всего сексуальное нападение.

-- Но она была на моей земле, -- не поверил Оливер.

Полицейский пожал плечами.

-- Можно подобраться через окрестные насаждения.

Это был светловолосый человек, чье поведение свидетельствовало не столько о природной грубости, сколько о том, что за долгие годы он привык видеть ужасное. Детектива звали старший инспектор Вайфолд, как он представился. Был он примерно сорока пяти лет, с виду казался суровым, и за день я убедился, что он скорее упрям, нежели проницателен, судя по результатам, а не по тому, сколько он вкалывал.

Он утвердился в мысли, что нападение на Джинни имело сексуальные цели, и почти не слушал, когда выдвигали другие версии, упирал на то, что у нее не было с собой денег, и подчеркивал, что она не покидала территории поместья.

-- Она могла разговаривать с кем-то у ворот, -- сказал он, покрутившись какое-то время у нижнего подъезда. -- Кто-то шел по дороге. А детальные показания мы должны получить от ваших конюхов, хотя, по их предварительным утверждениям, они были не в общежитии, а внизу, в деревне, в пабе.

Он приходил и уходил, появляясь время от времени с новыми вопросами в течение всего дня, и я скоро потерял счет часам. Я пытался -- Оливер, наверное, тоже -- в его присутствии как можно меньше думать о самой Джинни. Если бы не это, я, наверное, расплакался бы, безо всякой пользы для других. Я оттолкнул мысль о ней, отгородился от нее, зная, что позже, наедине с собой, я ее впущу.

С утра несколько раз кто-нибудь из конюхов заходил в дом спросить, что делать с такой-то кобылой, у которой трудные роды; явился Ленни, которому надо было узнать, когда вести Ротабоя на случную площадку. Они переминались с ноги на ногу, не знали, куда девать руки, говорили, что так потрясены, так сожалеют...

-- Где Найджел? -- спросил Оливер.

Его не видать, отвечали они. Он этим утром не показывался на дворе. -- Вы не искали у него в доме? -- Оливер был скорее раздражен, чем

обеспокоен: еще одно бремя на сломанную спину.

-- Его там нет. Дверь заперта, и он не отвечает.

Оливер нахмурился, потянулся к телефону и набрал номер. Длинные гудки. Он обратился ко мне:

-- Вон на доске ключ от его коттеджа, третий крючок слева. Сходите и посмотрите... если можно.

-- Конечно.

Я вышел вместе с Ленни, который без устали твердил мне, как все это огорчило ребят, особенно Дэйва и Сэмми, которые ее нашли. Они все ее любили, говорил он. Все конюхи, живущие в общежитии, говорят, что, если бы эти вернулись домой пораньше, ее вообще бы не тронули.

-- А вы что же, не в общежитии живете? -- поинтересовался я.

-- Нет. Внизу, в деревне. У меня там дом. Сезонные работники, вот кто живет в общежитии. Понимаете, зимой оно закрыто.

Тем временем мы добрались до коттеджа, и я стал звонить в дверной колокольчик, но молоточек звякал безрезультатно. Тряхнув головой, я вставил ключ в замок, отпер дверь и вошел.

Занавески на окнах были задернуты, закрывая путь дневному свету. Я включил свет и прошел в гостиную, где повсюду в беспорядке валялись бумаги, тряпки, грязная посуда и слегка смердило лошадью.

Найджела не было видно. Я заглянул в такую же грязную кухню и открыл дверь, за которой, как выяснилось, была ванная, и еще одну, за которой обнаружилась пустая комната с двуспальной кроватью, ничем не застеленной. Последняя дверь из коридора вела в спальню Найджела... и там он лежал, лицом вниз, полностью одетый, поперек стеганого покрывала.

Ленни, наступавший мне на пятки, шарахнулся назад.

Я подошел к кровати и пощупал шею Найджела за ухом. Ощутил пульс, колотивший как паровой молот. Услышал, как клокочет воздух в его глотке. Его дыхание могло бы усыпить крокодила, а на полу рядом с ним валялась пустая бутыль из-под джина. Я бесцеремонно потряс его за плечо, с полным отсутствием результата.

-- Он пьян, -- сказал я Ленни. -- Попросту пьян.

По лицу Ленни шла зелень, точно его вот-вот стошнит.

-- Я думал... я думал...

-- Я знаю. -- Я тоже инстинктивно испугался этого: беда не ходит в одиночку.

-- А что же мы скажем во дворе? -- спросил Ленни. -- Посмотрим.

Мы вернулись в гостиную, где я воспользовался телефоном Найджела и доложил Оливеру:

-- Он в доску пьян. Не могу его растолкать. Ленни просит инструкций.

После краткого молчания Оливер тускло сказал:

-- Передайте Ленни, пусть ведет Ротабоя на случную площадку в полпервого. Я пригляжу за дворами. И еще, Тим...

-- Да?

-- Могу я просить вас... если вы не возражаете, помочь мне здесь с делами?

-- Сию минуту иду.

Бессвязный, жуткий день потянулся дальше. Я позвонил Гордону в банк, чтобы объяснить свое отсутствие, и с его позволения Джудит, чтобы поделиться горем. Я отвечал на бесчисленные звонки, выражающие соболезнование, по мере того как новость распространялась. Снаружи, в поместье, почти две сотни кобыл хотели есть, пить и рожать, и круговорот воспроизведения безжалостно продолжался.

Где-то в два пополудни, шатаясь от усталости, вернулся Оливер, и мы с ним поели на кухне яичницу, не ощутив вкуса. Какое-то время он смотрел на часы и наконец спросил:

-- Сколько это времени, если отнять восемь часов? Не могу сообразить.

-- Шесть утра, -- сказал я.

-- Ага. -- Он потер лоб. -- Наверное, я должен был еще ночью сообщить матери Джинни. -- Его лицо исказилось. -- Моей жене... в Канаду... -- Он дернул кадыком. -- Ладно, пусть спит. В два часа ей позвоню.

Я оставил его наедине с этой гнусной задачей и поднялся наверх умыться, побриться и полежать хоть немного в кровати. Для этих целей пришлось снять куртку, и я, ненароком задев карман, вытащил оттуда пластмассовую бутылочку и поставил на полку в ванной, где я брился.

Довольно странно, подумал я, что Джинни таскала ее, заткнув за пояс. Пластмассовый флакон с шампунем: дюймов шесть высотой, четыре в ширину, один в толщину, на одном из сужающихся концов отвинчивающаяся крышка. Белый ярлычок с надписью вручную "Шампунь" был налеплен поверх первоначальной коричневой с белым этикетки, часть которой виднелась еще по краям.

"Инструкция", -- гласила эта часть. "Хорошо встряхните. Будьте осторожны, следите, чтобы шампунь не попал в глаза собаки. Тщательно вотрите в шерсть и оставьте на десятьпятнадцать минут, потом смойте".

Внизу, под налепленным ярлычком, были еще слова, напечатанные шрифтом помельче: "Изготовлено в Игл Инк., Мичиган, США, а/я. 29931".

Закончив бриться, я отвернул крышечку и осторожно наклонил бутылку над тазиком.

Потекла густая зеленоватая жидкость, сильно отдающая мылом. Шампунь, что же еще.

Флакончик был полон до краев. Я завернул крышку и поставил его на полку и, уже лежа в постели, подложив руки под затылок, задумался. Шампунь для собак.

Чуть погодя я встал, спустился в кухню и в высоком буфете обнаружил небольшую коллекцию пустых, отмытых, завинчивающихся стеклянных баночек, типа тех, которые моя мать всегда приберегает для пряностей и пикников. Я взял одну, в которой поместилось бы примерно с чашку жидкости, и вернулся наверх; хорошенько встряхнул бутылку над тазиком, отвернул крышку и осторожно вылил больше половины шампуня в банку.

Тщательно закрутив обе крышки, я списал то, что виднелось на оригинальной этикетке, в маленькую записную книжечку, которую всегда таскал с собой, и запихнул наполовину заполненную стеклянную баночку в свою сумку для умывальных принадлежностей. Когда я вновь спустился вниз, у меня в руке был пластмассовый флакон.

-- Джинни это носила? -- тупо сказал Оливер, оглядев бутылочку со всех сторон. -- Для чего?

-- Сестра в больнице сказала, что это было заткнуто у нее за пояс юбки.

Он слабо улыбнулся.

-- Она так всегда делала, когда была маленькой. Тапочки, книжки, обрывки ленточек, что угодно. Чтобы руки оставались свободными, так она объясняла. И все это выскальзывало ей в штанишки, и там скапливалась целая куча всего, когда мы ее раздевали. -- Он потемнел лицом при воспоминании. -- Нет, не могу поверить. Мне все время кажется, что она вот-вот войдет в дверь. -- Он остановился. -- Моя жена вылетела сюда. Сказала, что будет завтра утром. -- По его голосу нельзя было понять, хорошая это новость или дурная. -- Останетесь на ночь?

-- Если хотите.

-- Да.

Тут опять вернулся старший инспектор Вайфолд, и мы отдали ему бутылку с шампунем, и Оливер объяснил насчет привычки Джинни прятать вещи в одежде.

-- Почему вы мне раньше ее не отдали? -- спросил меня инспектор.

-- Забыл про нее. Такая ерунда по сравнению со смертью Джинни.

Старший инспектор Вайфолд вперил козырек кепки в бутылочку, прочитал, что виднелось на этикетке, и обратился к Оливеру:

-- У вас есть собака?

-- Да.

-- Это то, чем вы обычно пользуетесь, когда ее купаете?

-- Не знаю, правда. Я сам его не купаю. Кто-нибудь из парней этим занимается.

-- Парни -- это что, конюхи?

-- Вот именно.

-- Кто из парней купает вашего пса?

-- Ну... любой, кого я попрошу.

Старший инспектор сунул руку в один из своих карманов, извлек оттуда сложенный бумажный пакетик и поместил в него бутылочку.

-- Кто, насколько вам известно, мог браться за нее, кроме вас? -- спросил он. -- Ну, медсестра в больнице... и Джинни.

-- И эта штука пробыла с прошлой ночи в вашем кармане? -- Он пожал плечами. -- Вряд ли остались отпечатки, но мы попробуем. -- Он быстро свернул пакетик и шариковой ручкой надписал что-то на уголке. И, почти не оборачиваясь к Оливеру, сказал ему:

-- Мне придется попросить вас рассказать об отношениях вашей дочери с мужчинами.

Оливер устало проговорил:

-- Никаких отношений. Она только что окончила школу.

По легким движениям головы и рук Вайфолда можно было понять, что он поражается наивности родителей.

-- Насколько вам известно, у нее не было сексуальных отношений?

Оливер был слишком измучен, чтобы злиться.

-- Не было.

-- А вы, сэр? -- Инспектор повернулся ко мне. -- Каковы были ваши отношения с Вирджинией Но-лес?

-- Дружеские.

-- Включая сексуальную связь?

-- Нет.

Вайфолд взглянул на Оливера, который утомленно сказал:

-- Тим -- мой деловой партнер. Финансовый советник, проводит здесь уик-энд, вот и все.

Полицейский разочарованно насупился, не веря ни единому слову. Я не стал объясняться с ним подробней, меня сейчас трудно было задеть, да и что я мог сказать? Что я с дружеской привязанностью наблюдал за тем, как ребенок превращается в привлекательную молодую женщину, и вовсе не хотел с ней спать? Его мысли вращались в плотском кругу, все иное не принималось в расчет.

Наконец он ушел и унес с собой шампунь, и Оливер с безмерной силой духа собрался выйти, захватить конец вечернего обхода.

-- Эти кобылы... -- сказал он. -- Эти жеребята... о них все равно нужно заботиться.

-- Я хотел бы помочь. -- Я чувствовал свою бесполезность.

-- Помогите.

Я прошел с ним по всем кругам, и когда мы добрались до двора жеребят, воскресший Найджел был уже там.

Его коренастая фигура опиралась о дверной косяк открытого стойла, точно без поддержки он мог рухнуть, и лицо его, которое медленно повернулось к нам, казалось постаревшим лет на десять. Кустистые брови торчком торчали над заплывшими глазами, обведенными угольной тенью, веки одутловато вспухли, и под глазами свисали мешки. Он был небрит, нечесан и имел явно больной вид.

-- Простите, -- сказал он. -- Я знаю про Джинни. Мне так жаль. -- Я не понял, было ли это сочувствием Оливеру или он просил прощения за пьянство. -- Эта полицейская шишка приставала ко мне, не я ли ее убил. Как будто я мог. -- Он подпер голову дрожащей рукой, точно она падала с плеч. -- Хреново мне. Сам виноват. Заслужил. Эта кобыла ночью разродится. Это полицейское дерьмо желало знать, не спал ли я с Джинни. Я же говорю вам... я не мог.

Вайфолд, отметил я, задавал каждому из работников индивидуально один и тот же вопрос. Недалек тот час, когда он задаст его самому Оливеру; хотя он, должно быть, допускал, что мы с Оливером обеспечим друг другу железное алиби. Мы прошли дальше, во двор жеребцов, и я спросил Оливера, часто ли пьет Найджел; Оливер, похоже, не выказал особого удивления.

-- Очень редко. Раз или два он впадал в запой, но мы из-за этого не потеряли ни единого жеребенка. Мне это не по душе, но он умеет обращаться с кобылами. -- Он пожал плечами. -- Я смотрю сквозь пальцы..

Он дал по моркови каждому из четырех жеребцов, но отвернулся от Сэнд-Кастла, точно видеть его больше не мог.

-- Завтра потереблю ребят из Центра, -- вздохнул он. -- Сегодня забыл.

От жеребцов он, вопреки обыкновению, пошел к нижним воротам, мимо коттеджа Найджела, мимо общежития и остановился на том месте, где прошлой ночью лежала во тьме Джинни. На асфальтовой подъездной дорожке не было никаких следов. Оливер посмотрел на закрытые ворота в шести футах отсюда, ведущие к дороге, и глухо спросил:

-- Вы думаете, она могаа с кем-нибудь разговаривать, стоя здесь?

-- Все может быть.

-- Да. -- Он повернулся и пошел прочь. -- Все так бессмысленно. Нереально. Ничего не чувствую.

Истощение духа и тела наконец взяло над ним верх, и после еды он, совершенно серый, отправился спать, а я в первую за долгий день минуту тишины вышел на улицу восстановить силы, полюбоваться на звезды, как сказала тогда Джинни.

Думая только о ней, я медленно брел по дорожкам меж загонов, и серп луны, по которому проплывали легкие облака, освещал мне путь. Наконец я остановился там, где накануне утром утешал ее в ее мучительном горе, крепко сжимая в объятиях. Уродливый жеребенок, казалось, родился так давно, хотя это было лишь вчера: утром последнего дня жизни Джинни.

Я подумал про вчера, про отчаяние рассвета и дневную решительность. Я думал о ее слезах, о ее храбрости и о том, сколько утрачено. Всепоглощающее, оглушительное ощущение потери, что весь день нависало надо мной, затопило мой мозг, не вмещалось в моем теле, искало выход, и я чувствовал, что могу взорваться.

Когда был убит Ян Паргеттер, я негодовал за него и думал, что чем больше любишь человека, тем сильнее твоя ненависть к его убийце. Но теперь я понял, что гнев может быть попросту вытеснен другим чувством, более подавляющим. Что до Оливера, потрясенного, оцепеневшего, опустошенного и потерявшего веру, -- им владело безысходное отчаяние, в котором пробивались лишь мимолетные искры гнева.

Слишком рано еще было заботиться об убийце. Слишком еще болела душа. Ненависть была неуместна, и никакая месть не могла вернуть Джинни к жизни.

Я любил ее сильнее, чем сам подозревал. Но не той любовью, что Джудит; я не хотел ее, не страдал по ней, не стремился к ней. Я любил Джинни как друг, как брат. Я любил ее, вдруг понял я, с того дня, когда подвез ее в школу и выслушал ее детские печали. Я любил ее тогда на холме, когда пытался поймать СэндКастла; я любил ее за уверенность мастера, за взрослую убежденность в том, что здесь, в этих полях, лежит ее будущее.

Однажды я подумал о ее юной жизни, как о чистой полосе песка в ожидании следов, и вот их нет, только чистый лист, оборванный конец всего, что она могла сделать и чем могла стать, всей ясной любви, что она распространяла вокруг себя.

-- Джинни... -- сказал я вслух, бессмысленно дзывая к ней, сотрясаясь всем телом от горя. -- Джинни... Малышка Джинни... вернись.

Но она была далеко отсюда. Мой голос канул во .тьму, и ответа я не услышал.

ГОД ТРЕТИЙ: МАЙ

Время от времени на протяжении последующих двух недель я, сидя за столом в банке, разбирался в финансовом хаосе Оливера и на специальном заседании правления привел причины, по которым ему нужно предоставить время, прежде чем лишать права пользования имуществом и продавать все с молотка.

Я попросил три месяца, что было признано беспрецедентно возмутительным, и ему дали два, над чем Гордон тихонько посмеивался, когда мы вместе спускались в лифте.

-- Полагаю, два месяца -- это именно то, чего вы хотели? -- спросил он.

-- Э-э... да.

-- Я вас знаю, -- сказал он. -- Перед заседанием было решено, что можно дать максимум двадцать один день, а кое-кто хотел ликвидировать дело немедленно.

Я позвонил Оливеру и сообщил ему:

-- В течение двух месяцев вы не должны выплачивать ни проценты, ни основную сумму, но это только отсрочка, причем по особой, сказочно необыкновенной уступке. И я боюсь, что, если мы не решим проблему с Сэнд-Кастлом или не явимся в страховую компанию с железными доводами, по которым они должны будут заплатить, прогнозы у нас скверные.

-- Я понимаю. -- Голос его звучал спокойно. -- Надежды у меня мало, но все равно спасибо вам за передышку -- я по крайней мере смогу закончить программы остальных жеребцов и продержать здесь жеребят, пока они не подрастут настолько, что смогут перенести переезд.

-- Что-нибудь слышно насчет Сэнд-Кастла?

-- Неделю его держали в Исследовательском центре, но так и не выяснили, что с ним такое. Признаться, они не слишком рассчитывают найти что-нибудь в его сперме, однако сказали, что пошлют образцы в другую лабораторию.

-- Они делают все, что могут.

-- Да, я знаю. Но... Я хожу повсюду и чувствую, что это место больше мне не принадлежит. Что оно не мое. В душе я уже знаю, что потерял его. Не огорчайтесь, Тим. Когда это случится, я буду готов.

Я положил трубку, не зная, хорошо ли такое смирение, раз он не раскисает под ударами судьбы, или плохо, раз он сдается так скоро. Большая часть его трудностей лежала еще впереди, они примут облик заводчиков, которые потребуют возвращения взносов за жеребца, и ему нужна будет твердость, чтобы признаться, что в большинстве случаев он не может их вернуть. Деньги уже находятся у нас, а вся ситуация подлежит рассмотрению законниками.

Слухи о позоре Сэнд-Кастла до сей поры были лишь невнятным перешептыванием по углам, но я мог заранее предсказать, что первый вопль, вспоровший тишину, прозвучит со страниц "Что Происходит Там, Где Не Должно Происходить". Банковские шесть экземпляров в тот день, когда Алек их принес, еще перед обедом были зачитаны до дыр; в глазах, что поднимались от страниц, читалось все, что угодно, от ярости до кривой усмешки. Три коротких абзаца, озаглавленных "Дом на песке", гласили:

"Не стройте ваш дом на песке. Не делайте ставок на СэндКастла. Пять миллионов фунтов, одолженных неким престижным торговым банком на покупку жеребца, ныне, похоже, смыло волной. Ко всеобщей досаде, капиталовложения принесли негодную прибыль, дали, говоря попросту, изуродованных жеребят. Сейчас ломают голову, сможет ли банк свести потери к минимуму, поскольку в настоящий момент жеребца можно рассматривать как полтонны чрезвычайно дорогостоящего собачьего корма".

-- Дело сделано, -- сказал Гордон, и я кивнул; Ежедневные газеты, всегда почитавшие "Что Происходит..." первоисточником новостей, появились на следующий день со спортивными колонками, в которых подошли к делу более осторожно, спрашивая: "Порченое ли семя у Сэнд-Кастла?" -- и пользуясь выражениями типа: "до нас дошли слухи" и "нас надежно информировали". Поскольку наш доморощенный источник не упомянул названия банка, не сделали этого и газеты, и для них, конечно, сам банк мало значил по сравнению со значением новостей.

Оливер, как говорилось в этих статьях, будучи многократно спрошен, сколько именно в точности жеребят Сэнд-Кастла родились уродливыми, ответил, что не знает. Он слышал о некоторых, да, конечно. От комментариев он отказался.

Еще днем позже газеты принялись печатать телефонные сообщения с конных заводов, где расплодилось рассеянное семя Сэнд-Кастла, и вести счет бедствиям. Оливер, как сообщалось, теперь был вынужден сказать, что конь находится в Исследовательском центре в Ньюмаркете и делается все возможное.

-- Беда, -- хмуро сказал Генри за обедом, и даже несогласный директор воздержался от оскорблений, разве что повторил четыре раза, что мы стали посмешищем всего Сити и это целиком на моей совести.

-- Выяснили, кто убил дочь Нолеса? -- спросил Вэл Фишер.

-- Нет. -- Я покачал головой. -- Он говорит, что полиция больше не приходила в дом.

Вэл опечалился.

-- Такое горе для него, вдобавок ко всему.

Прозвучал сочувственный шепот, и не думаю, что я помог бы делу, если бы передал им, что полиция думает о конюхах Оливера.

-- Этот тип Вайфолд, -- услышал я от Оливера во время одного из наших почти ежедневных телефонных разговоров, -- он чуть не открыто сказал мне, что я сам напрашивался на неприятности, удерживая юную девушку в таком месте, где полно парней. Более того, многие из них той ночью были навеселе, а так как в деревне три паба, то они даже пили не вместе и не имеют понятия, кто где был. По одной из версий Вайфолда, кто-то из них накинулся на нее, а Дэйв и Сэмми его спугнули. Одно и двух: или это был Найджел, или кто-то чужой подошел с дороги. Вайфолд груб, как наждак, но меня это уже не заботит. Он ни во что не ставит мою дисциплину. Говорит, я не должен позволять моим работникам пить -- как будто их удержать можно. Они люди вольные. Это их дело, а не мое, на что они тратят деньги и время в воскресенье вечером. Единственное, я могу принять меры, если они не вернутся в понедельник утром. А Найджел еще пальцем не мог шевельнуть! -- Тут он поперхнулся ело вами. -- С какой стати Найджелу ожидать, что ребята останутся трезвые, если сам в стельку? И говорит, ничего не помнит, что случилось той ночью, когда Джинни погибла. Вообще ничего. Полное алкогольное затмение. С тех пор он стал очень послушным.

Я сознавал, что директорам ничуть не больше, чем детективу Вайфолду, придется по душе всеобщая невоздержанность. Видимо, Найджел потакал работникам оттого, что сам был подвержен той же слабости и помнил об этом. Полиция не нашла орудия убийства, сказал Оливер на следующий день. Вайфолд уведомил его, что никаким способом нельзя определить, чем был нанесен удар, проломивший основание ее черепа. Ее волосы над проломом не содержали никаких необычных частиц. Судмедэксперт придерживался мнения, что удар был один, очень сильный. Она мгновенно потеряла сознание. Вряд ли даже почувствовала. Кажущееся временное полуосознанное состояние было иллюзией: часть ее мозга функционировала, она не понимала ничего.

-- Наверное, это благо, -- сказал Оливер. -- С некоторыми девушками случалось такое... Как только вынесли их родители.