обещаю. В лучшем случае, вы вернетесь домой с запасом острых ощущений и с
сознанием, что ваше участие в эксперименте оказалось небесполезным для
науки.
Ваше устное свидетельство о виденном, вернее, только одно это устное
свидетельство - еще не доказательство для науки. Всегда найдутся скептики,
которые могут объявить и наверняка объявят его выдумкой, а приборов, какие
могли бы записать и воспроизвести зрительные образы, возникшие в вашем
сознании, - таких приборов, к сожалению, у нас еще нет.
доказательстве говорил Заргарьян? Все материальные свидетельства моего
пребывания в смежных мирах там и остались: и оброненный во время операции
зонд, и моя записка в больничном блокноте, и разбитая Мишкина губа. Я же
не унес ничего, кроме воспоминаний.
словно взвешивая каждое еще не сказанное слово. - Он имеет в виду
возможность вашего проникновения в мир, обогнавший нас во времени и в
развитии. Если допустить такую возможность и если вы сумеете ее
использовать, то ваше сознание может запечатлеть не только зрительные
образы, но и образы абстрактные, скажем, математические. Например, формулу
еще неизвестного нам физического закона или уравнение, выражающее в
общепринятых математических символах нечто новое для нас в познании
окружающего мира. Но все это лишь допущение, гипотеза. Ничем не лучше
гадания на кофейной гуще. Мы пробуем переместить ваше сознание куда-то
дальше непосредственно граничащих с нашим трехмерным пространством миров,
но даже не можем объяснить вам, что значит "дальше". Расстояния в этом
измерении отсчитываются не в микронах, не в километрах и не в парсеках.
Здесь действует какая-то другая система отсчета, нам пока неизвестная.
Самое главное, мы не знаем, чем вы рискуете в этом эксперименте. В первом
мы не теряли из виду ваше энергетическое поле, но можно ли поручиться, что
мы не потеряем его сейчас? Словом, я не обижусь, если вы скажете: давайте
отложим опыт.
дрогнула, ни один волосок его длинной поэтической шевелюры не растрепался,
ни одна складочка на халате не сморщилась. Как непохожи они с Заргарьяном!
Вот уж поистине "стихи и проза, лед и пламень". А пламень за мной уже
рвался наружу: громыхнув стулом, Заргарьян встал.
поглядывая на Никодимова, - отложим... все разговоры о риске до конца
опыта.
даже секунд, не помню. Кресло, шлем, датчики, затемнение, обрывки
затухающего разговора о шкалах, видимости, о каких-то цифрах в
сопровождении знакомых греческих букв - не то пи, не то пси - и, наконец,
беззвучность, тьма и цветной туман, крутящийся вихрем.
ДЕНЬ В ПРОШЛОМ
скорее весеннего, чем зимнего, утра. Я увидел захламленный двор в лужах,
затянутых синеватым ледком, грязно-рыжую корочку уже подтаявшего снега у
забора и совсем близко от меня темно-зеленый автофургон. Задние двери его
были открыты настежь.
хрустнул, и левый рукав ватника сразу намок.
как новый удар в спину швырнул меня к фургону. Из темной его пасти
протянулись чьи-то руки и, подхватив меня, втянули в кузов. Двери позади
меня тотчас же захлопнулись, громыхнув тяжелой щеколдой.
под колесами автофургона. На повороте меня тряхнуло, ударив головой о
скамейку. Я застонал.
скамейку. В окружавшей нас полутьме я не мог разглядеть лица человека,
сидевшего напротив.
глухим и хриплым.
Кажись, не пахнет. Значит, на исповедь везут.
тремя железными прутьями. В крохотном проеме мелькнули водокачка,
подъездные пути в проломе забора, одноэтажные приземистые домишки, вывеска
комиссионного магазина, написанная черной краской по желтой рогожке, голые
тополя у обочины замызганного тротуара. Пустынная уличка тянулась долго и
неприглядно. Редкие прохожие, казалось, никуда не спешили.
памятью.
сумасшедший.
с иудой. А год сейчас трудный, сорок третий год. Либо январь в самом
конце, либо февраль в самом начале. Ну, а день помнить незачем: все одно
до утра не доживем. Вы в какой камере?
городской больницы. Подлечили и привезли. Не вас ли?
В январе сорок третьего года я летел на Большую землю из урочища Скрипкин
бор в партизанском краю, в северо-западном Приднепровье. В районе
Колпинска нас накрыли немецкие, зенитные батареи. Самолет почти чудом
прорвался, долетели благополучно. Но в этой фазе пространства - времени,
должно быть, не прорвались. А в городскую больницу, вероятно, привезли не
сбитого летчика, а раненого пассажира. А из больницы - в шестую камеру, и
оттуда - на "исповедь", как сказал мой спутник. Что он подразумевал под
этим, было ясно без уточнения.
заскрежетала щеколда на двери, он что-то шепнул мне на ухо, но что, я так
и не расслышал, а спросить не успел: он уже спрыгнул на мостовую и,
отстранив конвоира, помог мне спуститься. Удар приклада в спину тотчас же
отшвырнул его к подъезду. За ним последовал и я. Немецкие солдаты спешили
по бокам, визгливо покрикивая:
и не рассмотрел - увели куда-то по коридору, а меня поволокли по лестнице
в бельэтаж, именно поволокли, потому что каждый пинок посылал меня в
нокдаун. Так продолжалось до комнаты с голубыми обоями, где под стать им
восседал за письменным столом тучный блондин с такими же голубыми
мальчишескими глазами. Его черный эсэсовский мундир сидел на нем, как
школьная курточка, да и сам он походил на растолстевшего школьника с
рекламы немецких кондитерских изделий.
кресло у стола, должно быть заимствованное из реквизита местного
городского театра.
удовольствия, что и было тут же замечено.
Вархейт! - сказал мальчикоподобный эсэсовец и выжидательно замолчал.
отстраненности всего происходящего. Ведь это случилось не в моей жизни и
не со мной, и это хилое, изможденное тело в грязном ватнике и разбитых
солдатских ботинках принадлежало не мне, а другому Сергею Громову,
живущему в другом времени и пространстве. Так утешали меня физика и
логика, а физиология болезненно опровергала их при каждом моем вздохе, при
каждом движении. Сейчас это тело было моим и должно было получить все то,
что ему предназначалось. Я тревожно спрашивал себя, хватит ли у меня сил,
хватит ли воли, выдержки, мужества, внутреннего достоинства, наконец?
всей обстановкой военных лет, всем строем тогдашней жизни и быта, всем
духом суровой и очень строгой к человеку эпохи. Был готов, вероятно, и
Сергей Громов, которого я сменил сейчас в этой комнате. Но готов ли я? На
какое-то мгновение мне стало холодно и - боюсь признаться - страшно.
Зольдатен, партизанен. Сколько?
соединений, находившихся под командованием Столбикова. Она все время
менялась. То какие-то группы уходили в глубокую разведку и по неделям не
возвращались, то отряд пополнялся за счет соединений, оперировавших на
Махров Алексей
Херберт Фрэнк
Прозоров Александр
Юрьев Сергей
Шилова Юлия
Прозоров Александр