Чтение 17–й страницы книги ~Семеро тайных~

зеленым с приятной солнечной желтизной, посмотрел с недоумением
сонными рыбьими глазами:

-- Поесть?

-- Поесть, -- повторил Олег.

-- Ах, поесть...

-- Ну да, -- согласился Олег, -- а что, в этом городе уже
не едят?

-- Едят, -- согласился парень уныло, -- еще как едят... я
слышал. Ворчунко вчера полбыка съел... Правда, жареного, с
луком...

В животе Олега громко квакнуло. Парень топтался, разводил
руками. Олег спросил нетерпеливее:

-- Я тоже в этом городе. И есть привык хоть бы через день.

Парень почесал в затылке, долго думал:

-- Есть только каша. Правда, вчерашняя... Или
позавчерашняя...

Олег отмахнулся:

-- Неси. Мужчинам не пристало перебирать.

Про себя добавил, что мудрецам тем более не пристало, у
них высокие запросы, лишь бы жизнь поддерживать, для волхва
главное -- насытить голод души, вернее -- голод мозгов...

Комнатка, которую ему отвели, больше походила на чуланчик,
но если пригибать голову, то он не всегда будет стукаться о
потолочные балки. К тому же окно хоть и без бычьего пузыря,
зато со ставнями, что от ветхости не доживут до зимы.

Он лег на лавку, закинул ладони под голову. Глаза
уставились в низкий потолок. Итак, первый же колдун учить
отказался, сообщил доброжелательно, что и другие тоже... Если
не сразу выпрут. Хоть у него больше силы... да и то еще как
сказать, а умения у них явно больше. Это раз. Яфет, о котором
даже старые книги молчат, тоже ни научить, ни подсказать... У
него свои неведомые беды, перед которыми его нынешние --
воробьиное чириканье.

Оглушительно заскрипело. Он подпрыгнул вместе с лавкой.
Скрип был отвратителен, волосы встали дыбом. Парень вдвинулся
боком, держа в руках деревянный поднос, больше похожий на
неструганую доску. Ногой он придерживал перекосившуюся дверь,
та болталась на веревочной петле и норовила боднуть в спину.

Олег с непониманием смотрел, как парень опустил поднос на
подоконник, здесь заменяющий стол:

-- Это что?

-- Каша.

-- Разве каша такая?

-- У нас такая, -- подтвердил парень уныло. Подумал,
почесался, сплюнул на пол и добавил: -- У нас готовят
по-простому, по-селянски.

-- Даже и не по-человечьи, -- добавил Олег.

Когда парень ушел, он оглядел ту серую горку земли, что
здесь называлась кашей по-селянски, принюхался, в надежде
услышать хотя бы запах еды, даже потыкал пальцем, но едва не
сломал ноготь.

За окном слышались веселые песни. Парни и девчата шли на
гулянку, молодые и сытые. Слышно было даже уханье, кто-то
плясал. А ему кричали и хлопали.

-- Да черт с ним, -- сказал он с раздражением, но на душе
было гадко, словно у сироты отнял последний сухарь. -- Я ж не
жареного павлина восхотел! Мне бы чего-нибудь попроще, я же
волхв, а не чреволюб. Просто перекусить. Да, перекусить! И
ничего больше.

В желудке квакало беспрерывно, ворочалось, пихалось в
бока, выпячивая их, как у стельной коровы, колотило в ребра. Он
чувствовал, как губы сами начинают двигаться, он мог бы
остановить, но не стал, ноздри уже уловили... нет, словно бы
уловили запах жареного поросенка...

На стол бухнулось расписное блюдо, на нем истекал вкусным
соком туго зажаренный гусь, весь коричневый, с твердой, как
тонкая льдинка, корочкой, но горячий, в ноздри ударила волна
ароматного запаха. Гусь опоясан янтарным ожерельем: оранжевые
комочки, в которых Олег не сразу узнал тушки молодых перепелок,
плотно прижаты один к другому, блестят, покрытые соком, от них
поднимаются тонкие струи пара, а запах такой, что внутри Олега
взвыло, он ощутил, что уже разламывает, обжигаясь и облизывая
пальцы, толстого нежного гуся, рвет зубами белое мясо, от вкуса
и запаха которого в голове творится то же самое, что и в
желудке.

Когда половина гуся и все перепелки опустились в желудок,
оттуда по усталому телу пошла сладкая волна счастья, он
пробубнил с набитым ртом:

-- Ну и ладно... Я ж не ломоть черного... хлеба из руки
бедняка... не... м-м-м... сироту... или вдову... Ломоть черного
хлеба часто... м-м-м... бывает последним!.. А такой гусь... не
бывает...

Тонкие нежные кости хрустели на зубах, таяли как льдинки,
он выплевывал самые мелкие щепочки, и только когда на столе
осталось блестящее блюдо -- когда только вылизал сладкий
душистый сок! -- в душе шевельнулось что-то вроде угрызений
совести. Только что о духовном голоде, о высоких запросах, и
вот тебе высокие запросы...

Это, конечно, слабость, мелькнуло в голове, но лучше
назвать это мудростью, нежеланием переть против рожна, плевать
супротив ветра, маленьким шажком назад для большого шага
вперед. Полной справедливости жаждать, как говорил Мрак, это с
места не сдвинуться: какую-то букашку да задавишь, стебелек
сломаешь, жука спугнешь. Так что же, сидеть, не двигаться?

Лавка была широкая, а на полу что-то вроде рогожи, Олег
поднимать не стал. Крепкая и твердая, как дерево, спина
опустилась на дубовую доску, узковатую для его могучего не
по-городскому тела.

Мышцы, получив приток сил, подрагивали в готовности.
Сердце стучало сильно и мощно. Он чувствовал себя снова готовым
в путь, в бой.

Заснул, счастливо улыбаясь.

В комнату осторожно заглянул долговязый, поманил кого-то в
коридоре. Послышались приглушенные голоса, в проем заглянули
двое мужчин, оба в серых плащах, лица скрыты капюшонами, сапоги
из дорогой кожи, умело сшитые, с золотыми подковками.

-- Этот? -- прошептал один.

-- Он самый, -- ответил парень. -- Вон и каша стоит...
нетронутая. А улыбается!

Второй вытащил из-за пазухи голубя со смятыми перьями,
что-то пошептал, на цыпочках прокрался через всю комнату и
сильно швырнул в открытое окно. Слышно было, как голубь
часто-часто захлопал крыльями, затем все стихло.

-- Пусть Крутогор поторопится, -- сказал второй,
возвращаясь. -- Не нравится мне затея княжны. Очень не
нравится!

-- А меня больше тревожит то, -- ответил первый, -- что
сокол не сел...

-- Да ведь деревенщина!

-- Нет, -- возразил первый, -- он чего-то испугался. А
испугать сокола княжны невозможно...

Они отступили в коридор, уходя, голоса вскоре затихли.

Олег лежал с глупейшей улыбкой на всю рожу, достойной
разве что Таргитая, губы плямкали, а пальцы уже раздирали
второго гуся. Это мозги старались стать мозгами мудреца, но не
желудок.

Глава 9

Ночью словно кто толкнул его в живот. Он ощутил тупую резь
в животе, сквозь сон попытался понять, нож ли воткнули тупой
или же камнем из пращи, не сразу понял, где он и что с ним, на
ощупь поднялся в темноте, подошел к окну, толкнул ставни.

Гнилая рама едва не вывалилась наружу, свежий холодный
воздух приятно опахнул покрытое ночным потом лицо. Не одеваясь,
он с наслаждением опорожнил за окно мочевой пузырь, резь
стихла, но сон уже ушел, а за окном лежит ночной город, лениво
брешет собака, издали потянуло ароматным запахом
свежеиспеченного хлеба.

Он собрался, осторожно вывалился из окна, в падении
распростал руки, что ударились о плотный воздух, такие внезапно
широкие. Земля скользнула совсем близко, он торопливо замахал
руками, уже крыльями, поднялся в ночное небо и подумал со
злобой, что всякий раз отчаянно трусит, сердце даже не в
пятках, какие пятки у птицы, а в гузне, трепещет как у самого
распаршивейшего труса...