Чтение 17–й страницы книги ~Я живу в этом теле!~

слезы, побежали по морде.

Кто-то сказал однажды, что нет ничего более трогательного, чем больное
животное: оно переносит страдания с такой тихой и грустной покорностью, но
больное животное еще можно вылечить, но не Джоя...

В груди у меня стиснулось, я почувствовал, что внезапно защипало и в
моих глазах. Бережно погладил, прижимая ему голову, не давая шевелиться, он
все порывался лизать мне ладонь. В его торопливых движениях были стыд и
просьба извинить, что не вскочил от счастья, что так ослабел. Я сказал с
ласковой мужской грубоватостью:

- Лежи-лежи! Мы любим тебя и таким, лежачим.

Сзади тяжело зашаркало. Я спросил, не поворачивая головы:

- Машину не вызывал?

- Нет... - донесся из-за спины такой старый и виноватый голос отца,
словно говорил сам Джой. - Я думал... Ты приедешь...

Я кивнул, обнял его за плечи, такие исхудавшие, костлявые.

- Я займусь. Ты побудь с ним.

Уходя в другую комнату, к телефону, видел, как отец опустился на
колени возле пса, взял его лапу в ладони и застыл так, скорбный, плечи
вздрагивали, а голова опустилась на грудь.

Я поспешно отвернулся, не хотелось видеть отца плачущим, сел и
поставил телефон на колени. Пришлось сперва позвонить в справочную, там
дали телефон ветеринарной службы, лишь тогда я, переговорив, позвонил в
службу такси.

Отец сидел на полу, я подумал, что ему будет так же тяжело
подниматься, старческие кости гнутся трудно, не только собачьи, суставы
высохли. Джой лежал неподвижно, на морде было спокойствие, но слезы еще
текли.

Я присел, погладил по дряблой облезлой голове. В груди была странная
печаль, хотя на коврике лежала всего лишь умирающая собака. Пальцы
чувствовали теплую плоть, уже одряхлевшую, но еще живую, что способна
воспринимать тепло, холод, и хоть в страдании, но ощущать жизнь.

- Пора, - сказал я со вздохом. - Им ехать минут сорок. Пока выберемся,
минут пять-десять, а там лучше посидим на солнышке. Пусть в последний раз
погреется.

- Пусть, - торопливо согласился отец.

Он принес коробочку с таблетками. Я завернул сразу три в мясной фарш,
раскрыл Джою беззубую пасть, затолкал в самую глотку. Видно было, как после
долгого усилия по горлу прошел комок.

- Это на три часа, - сказал отец тихо. - Потом начнет отходить, боль
вернется еще злее...

- У него не будет этих трех часов, - успокоил я, отец, однако,
съежился, словно я его ударил, потащился, тяжело шаркая, к входной двери. Я
крикнул вдогонку: - Я возьму этот коврик, хорошо?

- Обязательно, - донесся его прерывающийся слезами голос, -
обязательно...

Я выждал, пока таблетки приглушат боль, осторожно подвел руки под
коврик. Пальцы ощутили теплую тяжесть старого тела. "Потерпи, - сказал я
Джою одними губами. - Скоро эта боль оставит тебя. Мы тебя очень любим..."

Он казался совсем легким, я еще помнил эту горячую тяжесть, налитую
силой, когда я хватал Джоя на руки, а он настолько отчаянно вырывался, что
я поспешно опускал его на пол. Теперь лежит в моих руках покорно, только
смотрит так виновато, что сердце щемит все сильнее и сильнее. Даже
пошевелил лапой, объясняя, что он еще может идти сам, что не надо с ним так
утруждаться...

Отец ждал возле двери. Распахнул, я понес по коридору к лифту, а он
торопливо гремел ключами, не мог попасть в замочную скважину, все спешил
обогнать и вызвать лифт.

Я сумел выставить палец, ткнул в черную кнопку. Заурчало, загремели
цепи, скрытые механизмы вздохнули и начали неспешно двигаться, скрипеть,
шебаршиться, просыпаясь и потягиваясь, и только после долгой паузы скрип и
скрежеты неспешно начали приближаться. В щелочке далеко внизу блеснул свет,
начал нарастать, словно там из глубокого колодца поднималось странное
электрическое солнце. Приблизился. Его заслонило нечто темное, и двери
распахнулись.

Отец пропустил меня вперед, на ощупь нажал нужную кнопку, не отрывая
любящих глаз от пса. Двери захлопнулись, мы проехали пару этажей, затем
лифт приостановился, двери пошли в стороны. На площадке стоял мужик с
толстым веселым пуделем на поводке. Пудель радостно бросился в лифт, мужик
тоже шагнул, но, увидев пса на моих руках, переменился в лице:

- Это... уже?

Я кивнул. Судорога сжала мне горло, а отец тоже не ответил, только
опустил голову. Сосед попятился, рванул своего веселого и лохматого так,
что едва не оторвал голову.

- Вы поезжайте, поезжайте!.. Мы поедем другим.

Двери захлопнулись, лифт устремился вниз. Все собачники дома, да и
окрестных домов, знают друг друга, знают, у кого собака еще щенок, а у кого
уже престарелая, к таким не подпускают своих резвых, чтобы не толкнули, не
повалили. Все оберегают своих собак больше, чем себя, и к собакам соседей
относятся тоже лучше, чем к самим соседям.

Двор был залит солнцем, воздух свеж, несмотря на жару. Возле крыльца
прогревалась под солнечными лучами широкая деревянная скамья. Обычно на ней
старухи сидят впятером-вшестером, перемывают кости проходящим, сейчас
пусто, я осторожно сел, опустил Джоя себе на колени. Отец присел рядом, все
время то гладил старого пса по голове, то трогал лапы, не находил места.

Перед домом с полдюжины машин, несмотря на табличку "Стоянка
запрещена"; в одной ковырялся парень, знаю его только по спаниелю, с
которым выходит каждое утро. Все собачников знают только по их собакам, а
без собак пройдешь мимо, не узнав. Этого узнал лишь потому, что встречался
не меньше полусотни раз.

Он подошел, вытирая масляные руки ветошью. Глаза невеселые:

- Все?.. Увозите?

Отец кивнул, говорить не мог. Губы дергались, а ответил почти шепотом,
словно не хотел, чтобы Джой понял:

- Он очень страдает.

- Понимаю, - ответил спаниельщик. Он потоптался на месте, развел
руками с несчастным видом, несчастный тем, что не может ничем помочь,
продлить жизнь нашей собаке. - Мой тоже уже дряхлеет... Играть давно
перестал.

- Вашему еще не скоро, - утешил я.

- Говорят, спаниели живут недолго...

Он еще. раз развел руками, поклонился, пожал плечами и с той же
виноватой улыбкой поспешил по ступенькам в дом, так и не опустив капот
машины. Похоже, он просто не мог вынести такого зрелища. Скрылся, да и не
хотел, чтобы мы видели, что он видит.

Прошли с работы еще соседи, все кивали издали, только один подошел,
сказал сочувствующим голосом:

- Вы хорошо делаете, что не даете ему умирать в муках.

- Это можно понять и по-другому, - пробормотал я.

- Нет, то по дурости и злобе людской..

Отец зашевелился.

- Вон такси въезжает во двор!.. Сюда!.. К этому подъезду!

Он вскочил, замахал, поспешил навстречу, а я бережно поднял
драгоценную ношу на руки. Джой вздохнул, в кротких собачьих глазах были
понимание и глубокая печаль.

Таксист, угрюмый и раздраженный, нахмурился, когда я с бессильно
обвисшим псом неловко вдвинулся на заднее сиденье. Отец сел рядом, назвал
адрес. Таксист буркнул:

- Что, лапку прищемили?

- Если бы, - ответил отец кротко.

Машина пошла задом, затем круто развернулась, выкатила на улицу, пошла
набирать скорость. Я заметил в зеркало, с каким недоброжелательством
таксист посматривал на бедного Джоя.

Мы все молчали, таксист наконец не выдержал:

- Не понимаю, как можно так возиться с собаками... Что с ним?

Отец промолчал, в зеркало было видно его жалкое лицо, а я ответил:

- Он умирает.

Таксист хмыкнул, но смолчал. Машина выкатила на магистраль, мы
помчались в левом краю, обгоняя других. Слева неслись навстречу в четыре
ряда мощные железные чудовища, обдавали нас вихрями отработанного бензина.

Дважды проскочили на желтый, но сошло, вскоре выехали на нужную улицу.
Отец указал на подъезд больницы, машина послушно подкатила к самому
крыльцу. Отец полез за деньгами, таксист спросил внезапно:

- Он что... так и не выживет?

- Нет, - ответил я резко, - от старости лекарства пока нет.

- Ага... - сказал он, - да ладно... ладно... Я тут содрал с одного
араба, так что оставь деньги, тебе ж еще там платить. На халяву не помогут
даже с таким. Да ладно, ладно!

Отец так и вылез с зажатыми в кулаке деньгами. Таксист нахлобучил на
лоб фуражку, двинул ногой, машина с такой скоростью метнулась задним ходом,
что чудом не врезалась в забор, но затем ловко развернулась, вильнула задом
и унеслась.

Я тяжело поднимался на крыльцо. Джой сделал попытку повернуться в моих
объятиях, даже при болеутоляющем больно, отец сразу оказался рядом, что-то
шептал, держал за лапу, и так они поднимались в холл, а затем на второй
этаж, не размыкаясь и не отрывая друг от друга любящих глаз.

К моему удивлению, врач сказал участливо:

- Да что вы, какие формальности? Кладите его сюда.

Я бережно опустил нашего старого друга вместе с его старым ковриком на