– Неужели я опять набрал неверно?.. Мне нужен Никольский Виктор Александрович…
В другое время я еще поиграл бы, изображая пьяного грузчика, на хамство любой интеллигент имеет полное моральное право отвечать таким же хамством, даже если тот, звонящий, не подозревает, что он сейчас хам, но, как говорят юристы, незнание законов не освобождает от ответственности… но дел хватало, и я сразу все объяснил с пьяной доброжелательностью опытного завсегдатая пивнушек тупому новичку:
– А чо ты, мужик, ждешь?.. Что сам Никольский примчится отвечать на анонимные звонки? Может, тебе еще и Индиру Ганди подать?
– Почему… анонимный?
– А чо ты не назвался? Значитца, либо дурак, либо жулик… Если дурак, которого мало пороли, то честь поговорить и со мной, ума наберешься, а если жулик… Маня! Брось кастрюли, зайди к Верке напротив. Пусть позвонит в милицию. У них аппаратура лучше, проверят и адресок запишут, а то чой-то у меня номер не высвечивается…
На том конце провода трубку бросили с такой поспешностью, словно рвануло током.
Воздух был чист, я брел неспешно, Хрюка с независимым видом трусила в сторонке, делая вид, что со мной незнакома. Так с нею заговаривают чаще, в надежде, что собака потерялась. Она рассматривала прохожих как высших существ, которые могут покупать колбасу, а я – как существа, с которыми вынужден жить и общаться. Скот, конечно, озабоченный скот, но другого человечества нет ни на Марсе, ни на Тау Кита. Нужно жить с этим, с этим решать те задачи, ради которых вселенная, развиваясь, и создала наконец нас, высшее, что смогла. Я могу так себе позволить думать, ибо дети подросли, живут самостоятельно, а мои запросы столь невелики, что небольших гонораров хватает, чтобы жить сравнительно безбедно. Машины нет, дачи нет, как и дорогой любовницы или пристрастия к картам. Я свободен, как бомж, как разбойник, а компьютерная сеть позволяет бродить по всему миру, не поднимаясь с дивана.
В голове все еще гудели, как тупые шмели, голоса министров, советников, а ноздри даже от быстро просыхающего асфальта ловят запах настоящего кофе, чертов Кречет, как он его получает?..
У памятника Долгорукому, несмотря на утро, собралась толпа. Судя по расцветке, правозащитники. Несколько человек взобрались на трибуну из широких ящиков. Один с такой яростью кричал в мегафон, что я слышал сперва только лязг железа, словно оратор грыз металлический край.
Потом разобрал слова:
– …была навязана силой не только… Советская власть… чуждый нам жидовский марксизм… это порождение Запада!.. Учение жида Карла Маркса!.. Еще раньше силой оружия было навязано раннее жидовское учение такого же жида по имени Иисус Христос!.. Почему как власти, так и подкупленные ученые… все они жидовня!.. старательно умалчивают, что жидовские комиссары не только уничтожали русское офицерство Белой гвардии, не только насиловали благородных девиц, но еще раньше силой оружия принесли из чужих земель так называемое христианство! Почему молчат, что своя русская вера была уничтожена, русские храмы сожжены, наши жрецы казнены, распяты, замучены лютой смертью? Были убиты все, кто остался верен русской вере, не желал принимать эту жидовскую!..
Слушали кто сочувствующе, кто со смешками. Судя по реакции, не все пришли сюда, зная о митинге, многие просто подошли, завидя толпу. Кто-то из новичков широко распахнул невинные глаза:
– А разве… разве православная вера не исконно наша?
Оратор сардонически расхохотался:
– Вы слышали?.. Вы слышали агнца божьего… Он трижды в день говорит: «Слава нашему Богу Израиля…» и еще спрашивает!
Я быстро оглядывал лица вокруг. Язычнику нельзя отказать в логике. Да и момент подходящий. Сбросили Советскую власть, навязанную извне, возвращаемся к досоветским порядкам, так почему же не сделать еще шажок: не вернуться к предыдущей идеологии?
Он как чувствовал, язычник простер руки:
– Я не говорю ничего необычного! Та же Япония, на которую теперь оглядываются чаще, чем на Америку, сохранила свою древнюю веру, своих японских богов!.. И никакое христианство, как ни пытались его насаждать, никакой буддизм, индуизм, ламаизм или ислам не сумели поколебать их веру, их национальное достоинство, что держится на вере!
Хороший ход, отметил я. Напор, ругань, поиск врага, но фразы строит верно, отточенно, мгновенно ловит настроения, интуитивно пытается отыскать ту самую русскую идею, на основе которой возродилась бы Россия. Конечно, с ним во главе.
– Сейчас мы должны вернуться к истокам! – кричал он в рупор. – Обязаны! Мы начали освобождаться от чужого наследия, так освободимся же до конца!.. Иначе застрянем на полпути, а там сразу превратимся в придаток разжиревшей Америки, этого тупого и толстого помещика…
Все не любят Америку. Но опять же и этот говорун считает момент удачным. Есть политическое чутье. Россия так глубоко в дерьме, что, в какую бы сторону ни поползла, все равно будет лучше.
– Слава Руси! – прокричал он во весь голос. – Настоящей!..
Из толпы закричали:
– Слава!
– Да здравствует!
– Слава Сварогу!
Рядом кто-то спросил у соседа:
– Сварог – это кто?
– Бог, – ответил тот, подумав. – Славянский. Или русский… Не то бог войны, не то победных походов…
Спрашивающий оглянулся на оратора:
– Наверное, бог войны… Слава, слава Сварогу!!!
Несколько голосов дружно и весело закричали: «Слава!» – кто-то проорал, выказывая знакомство с русской мифологией, славу Перуну, потом еще и славу Велесу, богу скота. Возможно, тоже считал его богом войны или наркотиков.
Рядом со мной парень присел, на плечи деловито и привычно влезла девица. Он распрямился, кряхтя и надуваясь, а девица начала хлопать в ладоши, ерзать, показывая крутую грудь в тоненькой маечке с глубоким вырезом. На том конце толпы на плечах крепкого парня возникла другая, тоже с длинными ногами, которые кокетливо скрестила на груди парня. Хлопала, как на концерте, раскачивалась.
– Кто это? – спросил я с интересом соседа.
– Казанов, – ответил тот гордо. – Лидер… тьфу, слово-то какое поганое!.. глава нашей партии. За нами будущее!
– Не сомневаюсь, – согласился я. – Как называется? Я на случай, если вступить…
Он придирчиво оглядел меня с головы до ног:
– Что-то ты черноват больно… На русского не похож. И нос крючком, как у пархатого.
– Я с Украины, – сообщил я. – Так все такие, южные славяне! А здесь жили восточные, посветлее…
– А, – согласился он, – тогда можно. Хохлы тоже люди, хоть и похуже. Но жидов резали по-настоящему! Не то что у нас – одни дурацкие погромы… Не обижайся, по вас там постоянно то турки ходили, то татарва. А мы – чистая раса.
– Так вы националисты?
– Нет, – ответил он с неопределенностью. – Для нас нация – не главное. Мы – язычники. Возрождаем истинно верную веру. В капище к нашим богам хоть черта поставь – мы веротерпимы.
Я предположил:
– Тогда вы родяне. Или сварожичи. Язычники – бранное слово. Так называли всех нехристиан сами христиане. Как нас украинцы зовут москалями да кацапами, а мы их – хохлами… Так что подумайте о правильном названии!
Я попятился, начал проталкиваться обратно. Толпа собралась уже нешуточная. Милиция подошла ближе, прислушивалась к выкрикам, но пока не вмешивалась. Да и вроде бы не антисемиты, не фашисты, не националисты – религиозные какие-то, евреев винят не за то, что весь мир заграбастали и опять Россией правят, а что Христа не удавили еще в колыбели. Им, евреям, кровь пустил, да и русских согнул так, что задница к услугам каждого…
В булочной рассеянно сгреб пару свежих батонов, глаза больше шарили по лицам, и сердце сжималось от горечи. Россия первой попыталась воплотить в жизнь лучшую из лучших и самую благородную из идей… самую сокровенную, о которой мечтали и писали лучшие умы… коммунизм! Пыталась построить. Но на рывке и самоотречении построить не удалось, а когда энтузиазм выгорел, когда пошли будни, началась та нелепость, когда признаться, что не удалось всем утереть нос своим совершенством, что мечта так и остается мечтой, никто не решился. Да и зачем, когда всю власть прибрали ловкие люди, которые из всего умеют извлекать личную выгоду, как сумели и из мечты о светлом будущем, где не будет обиженных? А кто начал тревожиться, говорить о каких-то переменах, того объявляли ни много ни мало как врагом всего народа…
Мечта о построении коммунизма рухнула под напором серости, как все светлое гибнет под его напором. Людей, которые думают о том, как поиметь жену соседа, всегда больше, чем тех, кто мечтает облагодетельствовать человечество. Интересы американцев выше пояса не поднимаются, разве что у тех, у кого там интересов уже нет. И когда они настойчиво восхваляют свой образ жизни, когда главная цель – вкусно жрать и мягко спать, никаких запретов в сексе, никакого риска и высоких слов о служении Родине, то рано или поздно даже у самых устойчивых появляется некая душевная усталость: не махнуть ли и мне на все рукой? Вон как те скоты живут! Ведь жизнь коротка… Отдать Отечеству, себе ничего не останется.
В США никогда не было дворян, не было дуэлей, кодекса чести и прочих подобных предрассудков Старого Света, будь это Старый Свет Европы или Востока. За океан переселялись простые рабочие и крестьяне в поисках лучшей доли, золотоискатели, авантюристы, религиозные гонимые… Дворянство там не возникло. Американцы как были, так и остались людьми, которые над высокими проблемами голов не ломают, от умных книг их клонит в сон, над рассказами Старого Света о любви и верности самодовольно посмеиваются, ибо знают, что взаимозаменяемы и мужчины, и женщины, а в самых трудных случаях разве что стоит полистать брошюрку о технике секса.
Если кто-то на улице начнет созывать народ на балет Чайковского, а другой тут же позовет на концерт Пугачевой, то понятно, куда пойдет большинство. Американцы как раз и побеждали тем, что всегда предлагали что-то ниже того, что предлагала цивилизованная Европа. Вместо любви, такой трудной и обязывающей, они сумели без особого труда навязать секс, а верность Отечеству объявили предрассудком, ну а честь – так и вовсе пережитком феодализма.
Американцы все еще религиозны, но их религиозность теперь не от осознания высоких истин, а из животного страха смерти. С сытой скотской жизнью расставаться страшно, вот и цепляются за церкви, секты, в надежде как-то продлить свое существование и «потом»…
Обычно компьютер включал или в момент, когда продирал глаза, или когда переступал порог, возвращаясь. Пока раздеваюсь или, наоборот, одеваюсь, он грузится, шелестит, перепроверяется, подготавливает программы, безуспешно рыскает в поисках вирусов, наконец выкладывает на рабочий стол все папки, где наряду с серьезными программами всегда есть папочка с последним достижением игровой индустрии.
На этот раз я сперва включил плиту, поставил джезву. В первый день удалось отмолчаться, мелкая стычка с министром обороны не в счет, но завтра-послезавтра Кречет потребует рекомендаций. Если я верно догадываюсь, что он задумал, у меня уже сейчас мороз бежит по спине. Не так страшно погибнуть под гусеницами танка, хотя, конечно же, очень не хотелось бы, но страшнее быть разорванным в клочья негодующим народом, верящим в свою правоту, которая к тому же освящена вековой историей России, деятелями культуры, великими политиками, князьями, царями и генсеками!
Нерешительно звякнул телефон. Я выждал, когда высветился номер, поднял трубку:
– Слушаю.
Из мембраны донеслась далекая музыка, приятный мужской голос произнес проникновенно:
– День добрый, Виктор Александрович!.. Это Рыбаковский. Что-то давненько мы не общались!.. Не заглянете ли как-нибудь в гости? Татьяна привет передает, ваш любимый пирог испечет…
– Добрый день, – ответил я, – добрый день, Дмитрий Анатольевич. Что делать, стал домоседом… Все некогда. Спасибо.
Кофе начал приподниматься, готовясь закипеть. Теперь только не пропустить, у меня редко бывает, чтобы не вытирал плиту, а то и не скоблил коричневые пятна. Язык не поворачивался сказать прямо, что не зайду никогда, даже не мог пообещать, что как-нибудь, когда освобожусь, то тут же и сразу…
– И все же время надо находить для общения, – сказал он благодушно. – Мы все живем в обществе. Когда выберетесь?
– Честно говоря, – ответил я с неловкостью, – даже не могу ничего сказать.
Ура, выключил вовремя. Коричневая шапка тут же начала медленно опускаться. Я с облегчением перенес джезву на стол, теперь пусть настаивается. А муть тем временем опустится. Не люблю черную гущу. Если наливаю чашку, то я хочу выпить чашку, а не половинку.
– Но все же, – настаивал он. – Вы уж как-нибудь выберитесь…
– Не могу, – ответил я. – Просто не могу ничего сказать, честное слово. Сказал бы, но, боюсь, обману. Работы в самом деле много, мне жаль даже отлучиться на кухню, чтобы сделать себе кофе.
– Пусть жена делает.
– Шутите? Ни одна женщина в мире не умеет готовить кофе.
– Да, тут вы правы… Ну, ладно. Вижу, сегодня вы непоколебимы. Позвоню еще как-нибудь! Не переутомляйтесь все же. Работы много, а здоровье одно…
Я опустил трубку с раздражением и неловкостью. С Рыбаковским мы долгое время дружили. Старше меня лет на пятнадцать, он сразу стал обращаться ко мне по имени, относился со снисходительным покровительством, ибо я был тогда провинциал с растопыренными глазами, все слушал, всему диссидентскому верил, а на него взирал снизу вверх с любовью и обожанием.
И все было бы хорошо, но диссидентство – это и те, кто против Советской власти, и те, кто за, но хотел бы чуть иначе, и те, кто хотел бы вернуться в пещеры и взять в руки дубины… Рыбаковский начал рыться в своей генеалогии, а однажды объявил, что он из рода потомственных дворян, что в силу этого тоже дворянин, голубая кровь… Когда сказал это в первый раз, я пропустил мимо ушей, хотя и ощутил смутное беспокойство, а когда услышал в третий, то понял, что больше не приду в роскошный дом Рыбаковского, где меня всегда встречали хорошо, очень хорошо.
Когда общие знакомые поинтересовались, почему перестал бывать у Рыбаковских, я ответил, что не желаю быть принятым на кухне. И заходить с черного хода, как и положено челяди. Так и не поняли: на кухне только и пообщаться всласть, а черных ходов в современных квартирах давно нет, но Рыбаковскому передадут, а тот поймет.
– Думаю, понял, – сказал я вслух. – А если все еще нет… не у всех же такое обостренное чувство достоинства… то врежу в лоб. Так, мол, и так, Дмитрий Анатольевич. Вы – белая кость, я – черная. Я не желаю, чтобы кто-то смотрел на меня свысока не по своему уму или заслугам, а лишь по якобы благородному рождению. Вы, Дмитрий Анатольевич, желая облагородить себя таким недостойным образом, потеряете всех друзей… если еще не потеряли, у кого достоинство еще осталось…
Я перенес джезву к компьютеру, наконец-то включился, а пока хрюкал и неспешно перебирал папки, я насыпал сахар, распаковывал печенье. Хрюка села у стола, глядя на меня преданными глазами. Печенье оказалось запаковано иначе, чем я привык, я безуспешно драл его так и эдак, и Хрюка требовательно похлопала меня толстой лапой по колену.
– Сейчас, – пообещал я. – Но тебе знаешь что от печенья будет?
Ничего не будет, ответила она честным взглядом. Не жадничай.
Пришлось вытащить из холодильника последний кусок мяса. Хрюка набросилась с урчанием, умирает с голоду, видите ли, хотя скоро в двери не пролезет, я начал прихлебывать кофе, все тихо и уютно, как обычно…
И только одна мысль проскользнула тревожно: случайно ли позвонил Рыбаковский? Или как-то узнал, что я вхож к президенту?
Посняков Андрей
Андреев Николай
Роллинс Джеймс
Афанасьев Роман
Суворов Виктор
Лондон Джек