Чтение 17–й страницы книги ~Жук в муравейнике~

Неужели вам здесь не надоело?

- Мы работаем, - возражаю я лениво.

- Зачем работать без всякого смысла?

- Почему же - без смысла? Ты же видишь, сколько мы узнали всего за
один день.

- Вот я и спрашиваю: зачем вам узнавать то, что не имеет смысла? Что
вы будете с этим делать? Вы все узнаете и узнаете и ничего не делаете с
тем, что узнаете.

- Ну, например? - спрашиваю я.

Щекн - великий спорщик. Он только что одержал одну победу и теперь
явно рвется одержать вторую.

- Например, яма без дна, которую я нашел. Кому и зачем может
понадобиться яма без дна?

- Это не совсем яма, - говорю я. - Это скорее дверь в другой мир.

- Вы можете пройти в эту дверь? - осведомляется Щекн.

- Нет, - признаюсь я. - Не можем.

- Зачем же вам дверь, в которую вы все равно не можете пройти?

- Сегодня не можем, а завтра сможем.

- Завтра?

- В широком смысле. Послезавтра. Через год...

- Другой мир, другой мир... - ворчит Щекн. - Разве вам тесно в этом?

- Как тебе сказать... Тесно должно быть нашему воображению.

- Еще бы! - ядовито произносит Щекн. - Ведь стоит вам попасть в
другой мир, как вы сейчас же начинаете переделывать его на подобие вашего
собственного. И, конечно же, вашему воображению снова становится тесно, и
тогда вы ищете еще какой-нибудь мир и опять принимаетесь переделывать
его...

Он вдруг резко обрывает свою филиппику, и в то же мгновение я ощущаю
присутствие постороннего. Здесь. Рядом. В двух шагах. Возле постамента с
мифологическим чудищем.

Это совершенно нормальный абориген - судя по всему, из категории
"человеков" - крепкий статный мужчина в брезентовых штанах и брезентовой
куртке на голое тело, с магазинной винтовкой, висящей на ремне через шею.
Копна нечесаных волос спадает ему на глаза, а щеки и подбородок выскоблены
до гладкости. Он стоит у постамента совершенно неподвижно, и только глаза
его неторопливо перемещаются с меня на Щекна и обратно. Судя по всему, в
темноте он видит не хуже нас. Мне непонятно, как он ухитрился так бесшумно
и незаметно подобраться к нам.

Я осторожно завожу руку за спину и включаю линган транслятора.

- Подходи и садись, мы друзья, - одними губами говорю я.

Из лингана с полусекундным замедлением несутся гортанные, не лишенные
приятности звуки.

Незнакомец вздрагивает и отступает на шаг.

- Не бойся, - говорю я. - Как тебя зовут? Меня зовут Лев, его зовут
Щекн. Мы не враги. Мы хотим с тобой поговорить.

Нет, ничего не получается. Незнакомец отступает еще на шаг и
наполовину укрывается за постаментом. Лицо его по-прежнему ничего не
выражает, и не ясно даже, понимает ли он, что ему говорят.

- У нас вкусная еда, - не сдаюсь я. - Может быть, ты голоден или
хочешь пить? Садись с нами, и я с удовольствием тебя угощу...

Мне вдруг приходит в голову, что аборигену должно быть довольно
страшно слышать это "мы" и "с нами", и я торопливо перехожу на
единственное число. Но это не помогает. Абориген совсем скрывается за
постаментом, и теперь его не видно и не слышно.

- Уходит, - ворчит Щекн.

И я тут же снова вижу аборигена - он длинным, скользящим, совершенно
бесшумным шагом пересекает улицу, ступает на противоположный тротуар и,
так ни разу и не оглянувшись, скрывается в подворотне.

2 ИЮНЯ 78-ГО ГОДА. ЛЕВ АБАЛКИН ВООЧИЮ

Около 18.00 ко мне ввалились (без предупреждения) Андрей и Сандро. Я
спрятал папку в стол и сразу же строго сказал им, что не потерплю никаких
деловых разговоров, поскольку теперь они подчинены не мне, а Клавдию.
Кроме того, я занят.

Они принялись жалобно ныть, что пришли вовсе не по делам, что
соскучились и что нельзя же так. Что-что, а ныть они умеют. Я смягчился.
Был открыт бар, и некоторое время мы с удовольствием говорили о моих
кактусах. Потом я вдруг совершенно случайно обнаружил, что говорим мы уже
не столько о кактусах, сколько о Клавдии, и это еще было как-то оправдано,
поскольку Клавдий своей шишковатостью и колючестью мне самому напоминал
кактус, но я и ахнуть не успел, как эти юные провокаторы чрезвычайно ловко
и естественно съехали на дело о биореакторах и о Капитане Немо.

Не подавая виду, я дал им войти в раж, а затем, в самый
кульминационный момент, когда они уже решили, что их начальник вполне
готов, предложил им убираться вон. И я бы их выгнал, потому что здорово
разозлился и на них, и на себя, но тут (опять же без предупреждения)
заявилась Алена. Это судьба, подумал я и отправился на кухню. Все равно
было уже время ужинать, а даже юным провокаторам известно, что при
посторонних о наших делах разговаривать не полагается.

Получился очень милый ужин. Провокаторы, забыв обо всем на свете,
распускали хвосты перед Аленой. Когда она их срезала, распускал хвост я -
просто для того, чтобы не давать супу остыть в горшке. Кончился этот парад
петухов великим спором: куда теперь пойти. Сандро требовал идти на
"Октопусов" и притом немедленно, потому что лучшие вещи у них бывают в
начале. Андрей горячился, как самый настоящий музыкальный критик, его
выпады против "Октопусов" были страстны и поразительно бессодержательны,
его теория современной музыки поражала своей свежестью и сводилась к тому,
что нынче ночью самое время опробовать под парусом его новую яхту
"Любомудр". Я стоял за шарады, или, в крайнем случае, факты. Алена же,
смекнувшая, что я сегодня никуда не пойду и вообще занят, расстроилась и
принялась хулиганить. "Октопусов" - в реку! - требовала она. - По
бим-бом-брамселям! Давайте шуметь!" И так далее.

В самый разгар этой дискуссии, в 19.33, закурлыкал видеофон. Андрей,
сидевший ближе всех к аппарату, ткнул пальцем в клавишу. Экран осветился,
но изображения на нем не было. И слышно не было ничего, потому что Сандро
вопил во всю мочь: "Острова, острова, острова!..", совершая нелепые
телодвижения в попытках подражать неподражаемому Б.Туарегу, между тем как
Алена, закусив удила, противостояла ему "Песней без слов" Глиэра (а может
быть, и не Глиэра).

- Ша! - гаркнул я, пробираясь к видеофону.

Стало несколько тише, но аппарат по-прежнему молчал, мерцая пустым
экраном. Вряд ли это был Экселенц, и я успокоился.

- Подождите, я перетащу аппарат, - сказал я в голубоватое мерцание.

В кабинете я поставил видеофон на стол, повалился в кресло и сказал:

- Ну вот, здесь потише... Только имейте в виду, я вас не вижу.

- Простите, я забыл... - произнес низкий мужской голос, и на экране
появилось лицо - узкое, иссиня-бледное, с глубокими складками от крыльев
носа к подбородку. Низкий широкий лоб, глубоко запавшие большие глаза,
черные прямые волосы до плеч.

Любопытно, что я сразу узнал его, но не сразу понял, что это он.

- Здравствуйте, Мак, - сказал он. - Вы меня узнаете?

Мне нужно было несколько секунд, чтобы привести себя в порядок. Я был
совершенно не готов.

- Позвольте, позвольте... - затянул я, лихорадочно соображая, как мне
следует себя вести.

- Лев Абалкин, - напомнил он. - Помните? Саракш, Голубая Змея...

- Господи! - вскричал журналист Каммерер, в прошлом Мак Сим, резидент
Земли на планете Саракш. - Лева! А мне сказали, что вас на Земле нет и
неизвестно, когда будете... Или вы еще там?

Он улыбался.

- Нет, я уже здесь... Но я вам помешал, кажется?

- Вы мне никак не можете помешать! - проникновенно сказал журналист
Каммерер. Не тот журналист Каммерер, который навещал Майю Глумову, а
скорее тот, который навещал Учителя. - Вы мне нужны! Ведь я пишу книгу о
Голованах!..

- Да, я знаю, - перебил он. - Поэтому я вам и звоню. Но, Мак, я ведь
уже давно не имею дела с Голованами.

- Это как раз неважно, - возразил журналист Каммерер. - Важно, что вы
были первым, кто имел с ними дело.

- Положим, первым были вы.

- Нет. Я их просто обнаружил, вот и все. И вообще, о себе я уже
написал. И о самых последних работах Комова материал у меня подобран. Как
видите, пролог и эпилог есть, не хватает пустячка - основного
содержания... Послушайте, Лева, нам надо обязательно встретиться. Вы
надолго на Землю?

- Не очень, - сказал он. - Но встретимся мы обязательно. Правда,
сегодня я не хотел бы...

- Положим, сегодня и мне было бы не совсем удобно, - быстро подхватил
журналист Каммерер. - А вот как насчет завтрашнего дня?

Какое-то время он молча всматривался в меня. Я вдруг сообразил, что
никак не могу определить цвет его глаз - уж очень глубоко они сидели под
нависшими бровями.

- Поразительно, - проговорил он. - Вы совсем не изменились. А я?

- Честно? - спросил журналист Каммерер, чтобы что-нибудь сказать.

Лев Абалкин снова улыбнулся.

- Да, - сказал он. - Двадцать лет прошло. И, вы знаете, Мак, я
вспоминаю о тех временах как о самых счастливых. Все было впереди, все еще