задержанных тяжелые наручники.
кого-то любили, их кто-то любил...
до тошноты надоело врать, и он добавил:
животных.
Юге... Здесь они как люди. Добрые милые люди, у которых при сильном
волнении отчаянно болит головка. Бог шельму метит. А у тебя не болит
головка при волнении? - спросил он неожиданно.
Максим. - А у вас?
Разрешите доложить... Арестованные пришли в себя.
гвардейцем. Если бы не он, ротмистр Чачу валялся бы сейчас с пулей в
башке... - Он закурил третью сигарету, поднял глаза к потолку и выпустил
толстую струю дыма. - У тебя верный нюх, капрал. Я бы хоть сейчас произвел
этого молодчика в действительные рядовые... Массаракш, я бы произвел его в
офицеры! У него бригадирские замашки, он обожает задавать вопросы
офицерам... Но я теперь очень хорошо понимаю тебя, капрал. Твой рапорт
имел все основания. Так что... погодим пока производить его в офицеры.. -
Ротмистр поднялся, тяжело ступая обошел стол и остановился перед Максимом.
- Не будем даже производить его пока в действительные рядовые. Он хороший
боец, но он еще молокосос, деревня... Мы займемся его воспитанием...
Внимание! - заорал он вдруг. - Капрал Гаал, вывести арестованных! Рядовой
Панди и кандидат Сим, забрать мою картину и все, что здесь есть бумажного!
Отнести ко мне в машину!
Максима, но ничего не сказал. Гвардейцы поднимали задержанных, пинками и
тычками ставили их на ноги и вели к двери. Задержанные не сопротивлялись.
Они были как ватные, они шатались, у них подгибались ноги. Грузный
человек, стрелявший в коридоре, громко постанывал и ругался шепотом.
Женщина беззвучно шевелила губами. У нее странно светились глаза.
него книжки, а если не хватит - возьми еще и простыню. Как сложишь - тащи
все вниз, а я картину понесу... Да не забудь автомат, дурья голова! Ты
думаешь, чего на тебя господин ротмистр взъелся? Автомат ты бросил. Разве
можно оружие бросать? Да еще в бою... Эх, деревня...
иди.
скрылся. Было слышно, как Панди, спускаясь по ступенькам, во все горло
распевает "Уймись, мамаша". Максим вздохнул, положил автомат на стол и
подошел к груде книг, сваленных на кровать и на пол. Его вдруг осенило,
что он здесь нигде еще не видел такого количества книг, разве что в
библиотеке. В книжных лавках книг было, конечно, тоже больше, но только по
количеству, а не по названиям.
обгорели, а некоторые, к удивлению Максима, оказались ощутимо
радиоактивными. Не было времени как следует рассмотреть их. Максим
торопливо складывал аккуратные пачки на расстеленное одеяло и читал только
заголовки. Да, здесь не было "Колицу Фельша, или Безумно храбрый бригадир,
совершающий подвиги в тылу врага", не было романа "Любовь и преданность
чародея", не было пухлой поэмы "Пылающее сердце женщины" и популярной
брошюры "Задачи социальной гигиены". Здесь Максим увидел толстые тома
серьезных сочинений: "Теория эволюции", "Проблемы рабочего движения",
"Финансовая политика и экономически здоровое государство", "Голод: стимул
или препятствие?"... какие-то "Критики", "Курсы", "Основания" в
сопровождении терминов, которых Максим не знал. Здесь были сборники
средневековой хонтийской поэзии, сказки и баллады неизвестных Максиму
народов, четырехтомное собрание сочинений некоего Т.Куура и много
беллетристики: "Буря и трава", "Человек, который был Мировым Светом",
"Острова без лазури"... и еще много книг на незнакомых языках, и опять
книги по математике, физике, биологии, и снова беллетристика...
комнату. Пустые перекошенные стеллажи, темные пятна - там, где были
картины, сами картины, выдранные из рам, затоптанные... и никаких следов
зубоврачебной техники... Он взял узлы и направился к двери, но потом
вспомнил и вернулся за автоматом. На столе под стеклом лежали две
фотографии. На одной - та самая прозрачная женщина, и на коленях у нее
мальчик лет четырех с изумленно раскрытым ртом, а женщина - молодая,
удовлетворенная, гордая... На второй фотографии - красивая местность в
горах, темные купы деревьев, старинная полуразрушенная башня... Максим
закинул автомат за спину и вернулся к узлам.
приказов и развода на занятия. Это была самая тяжкая для Максима
процедура, если не считать вечерних поверок. Зачтение любых приказов
завершалось каждый раз настоящим пароксизмом восторга - какого-то слепого,
бессмысленного, неестественного, ничем не обоснованного и потому
производящего на постороннего человека самое неприятное впечатление.
Максим заставлял себя подавлять невольное отвращение к этому внезапному
безумию, которое охватывало всю бригаду от командира до последнего
кандидата; он уговаривал себя, что ему просто недоступно такое горячее
внимание гвардейцев к деятельности бригадной канцелярии; он ругал себя за
скептицизм инородца и чужака, старался вдохновиться сам, твердил мысленно,
что в тяжелых условиях такие взрывы массового энтузиазма говорят только о
сплоченности людей, об их единодушии и готовности целиком отдать себя
общему делу. Но ему было очень трудно.
себе, в неприязни к громким словам вообще и к торжественному хоровому
пению в частности, он почти злился на своих товарищей по строю, на ребят
добрых, простодушных, отличных в общем ребят, когда они вдруг после
зачтения приказа о наказании тремя сутками карцера кандидата имярек за
пререкания с действительным рядовым таким-то разевали рты, теряли присущее
им добродушие и чувство юмора и принимались восторженно реветь "ура", а
потом запевали со слезами на глазах "Марш Боевой Гвардии" и повторяли его
дважды, трижды, а иногда и четырежды. При этом из бригадной кухни высыпали
даже повара и с энтузиазмом подхватывали, неистово размахивая черпаками и
ножами, благо были вне строя. Памятуя, что в этом мире надо быть как все,
Максим тоже пел и тоже старался утратить чувство юмора, и это ему
удавалось, но было противно, потому что сам он никакого энтузиазма не
испытывал, а испытывал одну лишь неловкость.
производстве действительного рядового Димбы в капралы, приказа номер 128 о
вынесении благодарности кандидату в действительные рядовые Симу за
проявленную в операции отвагу и приказа номер 129 о переводе казармы
четвертой роты на ремонт. Едва бригадный адъютант засунул листки приказов
в кожаный планшет, как бригадир, сорвав с себя фуражку, набрал полную
грудь воздуха и скрипучим фальцетом закричал: "Боевая!.. Гвардия!..
Тяжелыми!.." И пошло, и пошло... Сегодня было особенно неловко, потому что
Максим увидел, как по темным щекам ротмистра Чачу покатились слезы.
Гвардейцы ревели быками, отбивая такт прикладами на массивных ременных
пряжках. Чтобы не видеть этого и не слышать, Максим поплотнее зажмурился и
взревел распаленным тахоргом, и голос его покрыл все голоса - во всяком
случае, так ему казалось. "Вперед, бесстрашные!.." - ревел он, уже никого
больше не слыша, кроме себя. До чего же идиотские слова... Наверное,
какой-нибудь капрал сочинил. Нужно очень любить свое дело, чтобы ходить в
бой с такими словами. Он открыл глаза и увидел стаю черных птиц,
всполошенно и беззвучно мечущихся над плацем... "Алмазный панцирь не
спасет тебя, о враг!.."
строй посоловевшими глазами, вспомнил, где он находится, и рыдающим
сорванным голосом скомандовал: "Господам офицерам развести роты на
занятия!" Ребята, поматывая головами, оторопело косили друг на друга.
Кажется, они ничего не соображали, и ротмистру Чачу пришлось дважды
крикнуть "равняйсь", прежде чем ряды приняли должный вид. Затем роту
отвели к казарме, и ротмистр распорядился:
занятиям по распорядку. Р-разойдись!
действительным рядовым Панди достался пост в допросной камере. Гай наскоро
объяснил ему обязанности: стоять смирно справа и позади арестованного, при
малейшей попытке арестованного подняться со скамьи - препятствовать силой,
подчиняться непосредственно командиру бригады, старший - рядовой Панди...
Короче говоря, смотри на Панди и делай как он. Я бы тебя ни за что не
поставил на этот пост, не положено кандидату, но господин ротмистр