взяла с собой! Уже не ожидая, отворила дверь и через высокий порожек,
пригнувшись, вступила первой в жар бани, словно в горячее молоко.
веника. Отдыхала телом и мыслям давала отдых. Потому не сразу и поняла, что
содеялось, когда девка стала валиться, оползать, ткнулась лицом в
распаренный бок боярыни.
тошноту. И девка-то с виду здоровая, в теле, живот-то не тощой... Постой-ко!
Соскочив с полка, Марфа властно развела девячьи ноги, прикрикнув, ощупала,
как щупала огулявшихся овец во всей важской боярщине. Людей по первости было
мало, все приходилось делать самой. Девка и глядела точно овца,
жалобно-покорно...
подумать!
Ди-ми-и-трий... - в рыданиях выдавила девка.
обтерла лицо. Вот беда, так беда! Дмитрий... Короб (вспомнила свата). Капа
знает ли? Срам!.. Выдохнула, наконец:
Березовец пошлю, любо в Кострицу - будешь тамо белье ткать, портна!
в уме: все ж таки не на Двину, все ж таки Дмитрий Исакович может приехать...
Про себя последними словами ругала то девку, то Дмитрия, то Капитолину -
тоже жена! Не столь намылась, сколь расстроилась вконец.
толк взяла, услышав приказ про Опросинью. Чем не угодила? Да чтоб за малый
грех какой посылать - того за Марфой Ивановной не водилось! Али что другое?
Приглядевшись к девке, когда увела к себе, начала догадываться.
съежилась, увидя, как построжело лицо у Олимпиады Тимофеевны.
- Не смей никому сказать! И я о том не слыхала, помни! И помолись
Богородице, что в Кострицу посылают, не куды дальше! Сиди пока тут, у меня,
замкну я тебя для верности. Хошь, повались, отдохни пока...
По полотну вспоминала Демида. Пущай и примет девку! Накажу, чтоб языки-то не
чесали больше. Нать было на Двину послать! Ну уж, слова не переменю...
Олена, та попробовала было рассмеяться, - не знала после, как и усидеть за
столом. Оба видели, что мать закипает, и терялись в догадках.
сладости, так и не разразилась. Обед окончился в тяжелом молчании. Только
уходя, Марфа жестко бросила:
сделала круглые глаза: не знаю, мол, ничего! Оба вместе поглядели на
золовку. Но Капа только надменно повела плечами да вздернула нос - ваши
дела, сами и разбирайте! Федор лишь по уходе матери вспомнил, что он
взрослый мужик, женат, ожидает первенца, и насупился. Пошел строжить слуг,
сердце срывать.
начинало поворачиваться в руках! Весь Новгород - шутка! В плечах словно силы
прибыло. Прошел к матери с одной мыслью давишней, о деньгах.
что Дмитрий осекся было.
на лавку:
глядя на старшего сына. Сказала, наконец, тяжело, глухо:
Сын первый отвел глаза, отступил, передернул плечами:
трясут? Жона не полюби? Куда преже смотрел? Не неволила! Сын ростет! Не
укор... А Яков узнает? Кто старейший посадник в Неревском конци, тесть твой
али ты?! Знашь, что она тяжела от тя? Капитолине подаришь? Али на дворе
держать, чтобы кажный кивал? Сидел бы тогда с бабами, подчищал им...
головы кладут. Я, баба, и то ни разу постель свою не закастила. Тьпфу! Марфа
задохнулась и долго не могла отдышаться. Дмитрий сидел, глядя в пол.
пожал плечами, поднял глаза и вновь утупил долу. - Дак что тебе дорого,
власть али похоть женская, то и выбирай! Ведал бы отец покойник... Дура я,
что замуж тогды не вышла за пана Ондрюшка! Только вас ради... - Голос у нее
зазвенел и пресекся.
на другого.
простись. А мой тебе совет: и не прощайсе, не нать.
денег не знают, кто им люб, - Москва, Литва ли. Тысячу, говоришь? Много!
негде.
Лукинича был и у Глуховых тоже. Давеча запамятовал тебе передать!
предстоял трудный разговор с Пименом. Нахвастала детями, накликала беду...
митрополита, хорошо ли то? Как бы нужен Василий Степаныч! Про себя все не
могла называть покойного Варлаамом. Иногда поблазнит - стоит, как живой, или
голос слышится - хоть кричи. Не за пана Ондрюшка, седоусого красавца, что
сватался к ней тогда, десять годов назад, вышла бы она замуж, кабы иная
судьба... Нет, не за пана!
лет старше ее. Когда муж, когда учитель, наставник. А с Васильем Степанычем
они были, почитай, в равных годах. Он весь был светлый, яркий, ярый. В
двадцать лет - степенной посадник, в Совете вершил со стариками, и слушали
его первого. Посольские дела ведал лучше всех. Ездил в Москву к Шемяке,
Дмитрию Юрьевичу, спорил с тверским князем, рубился под Русой. И вдруг круто
поворотил своею судьбой. С той же страстью, с какою брался за всякое дело,
отдался духовному подвигу. У себя, на Ваге.
молодой, обличал неправедный суд, говорил о том, что государство крушится,
когда его законы менее справедливы, чем обычаи и нравы простого народа: "У
нас мужик уедет, избу не запрет, взаймы один у другого емлют без грамоты и
отдают всегда по совести, а тиуны да приставы новгородские и по грамотам
чужое добро емлют. В суде кто силен, тот и прав!" Они спорили тогда с Исаком
Андреичем, и Исак Андреич, старший, относился к Василью как к равному.
Нравился Марфе его голос и взгляд, нравилось и его презрение к богатству,
которое Своеземцев имел и, более того, умел создавать. Нищих проповедников,
что развелось в Новгороде, презирающих "блага земные", Марфа не понимала,
брезговала даже, да и не верила им: неумехи и притворы!
весь, не уходил, пятясь, а за собой оставлял.
с ранних лет, а вот летописи читать или Амартола, да рассуждать, да
сравнивать минувшее с нынешним - этому научил Своеземцев.
взгляда не было меж ними, такого - ничего. Он был выше этого, и она бы себе
не позволила: мужняя жена!
она назади, всего в полшаге за ним. Внизу рубилась новая церква, шатром,
белая, и вокруг нее было бело от щепы. За рекою раскинулись орамые пашни, а
за полями густели и синели до самого края леса. И облака, как белые корабли,