испещренным солнцем тропинкам, где, там и сям, в приятной тени,
некий заботливый гений расставил скамейки,-- незабвенные
прогулки, во время которых каждый шаг Лужина казался ей
оскорблением. Несмотря на полноту и одышку, он вдруг развивал
необычайную скорость, его спутницы отставали, мать, поджимая
губы, смотрела на дочь и свистящим шепотом клялась, что, если
этот рекордный бег будет продолжаться, она тотчас же,--
понимаешь, тотчас же,-- вернется домой. "Лужин,-- звала дочь,--
а, Лужин? Передохните, вы устанете". (И то, что дочь звала его
по фамилии, тоже было неприятно,-- но на ее замечание та
отвечала со смехом: "Так делали тургеневские девушки. Чем я
хуже?"). Лужин вдруг оборачивался, криво усмехался и
присаживался на скамейку. Рядом стояла проволочная корзина.
бумажку, аккуратно ее рвал на части и бросал в корзину, после
чего отрывисто смеялся. Образец его шуточек.
находили время уединяться, и после таких уединений она с
некоторой злобой спрашивала дочь: "Что, целуешься с ним?
Целуешься? Я уверена, что целуешься". Но та только вздыхала и с
притворной тоской отвечала: "Ах, мама, как ты можешь говорить
такие вещи..." "Взасос",-- решила она и мужу написала, что
несчастна, беспокойна, что у дочери невозможный флирт,--
опасный угрюмец. Муж посоветовал вернуться в Берлин или
переехать на другой курорт. "Ничего он не понимает,-- подумала
она.-- Ну, все равно. Скоро все это кончится. Наш голубчик
отбудет".
одна маленькая вещь, которая не то, чтобы изменила ее отношение
к Лужину, но смутно ее тронула. Они втроем вышли пройтись. Был
неподвижный августовский вечер, великолепный закат, как до
конца выжатый, до конца истерзанный апельсин-королек. "А мне
что-то холодно,-- сказала она,-- Принеси-ка мне что-нибудь". И
дочь кивнула, сказала "у-хум", посасывая стебелек травы, и
быстро пошла, слегка размахивая руками, обратно к гостинице.
Лужин поклонился.
игры, обратно в Париж?" Лужин поклонился снова.
пригласят выступить?"
представьте себе, кого я встретил. Кого же я встретил? Из
мифов. Амура. Но не со стрелой, а с камушком. Я был поражен".
позвольте,-- воскликнул Лужин, подняв палец.-- Мне нужна
аудиенция".
необыкновенное выражение какой-то страдальческой нежности
появилось на его лице.
Честь имею просить дать мне ее руку".
стал тростью выдалбливать узорчик в песке.
дочери, и шаль легла ей на плечи. "Да нет, мне жарко, не надо,
какая там шаль..." Прогулка в тот вечер была особенно
молчалива. В уме у нее пробегали все те слова, которые придется
сказать Лужину,-- намекнуть на финансовую сторону,-- он,
вероятно, небогат, занимает самую дешевую комнату в гостинице.
И очень серьезно поговорить с дочерью. Немыслимый брак,
глупейшая затея. Но, несмотря на все это, ей было лестно, что
Лужин так взволнованно, так по-старомодному, обратился первым
делом к ней.
дочери.-- Не делай невинное лицо, ты отлично понимаешь. Мы
желаем жениться".
касается только его и меня".
обиженно начала она.
удивительной быстротой. Накануне отъезда, Лужин в длинной
ночной рубашке стоял на балкончике своей комнаты, глядел на
луну, которая, дрожа, выпутывалась из черной листвы, и, думая о
неожиданном обороте, принимаемом его защитой против Турати,
слушал, сквозь эти шахматные мысли, голос, который все
продолжал звенеть в ушах, длинными линиями пересекал его
существо, занимая все главные пункты. Это был отзвук разговора,
который у него только что был с ней,-- она опять сидела у него
на коленях и обещала, обещала, что через два-три дня вернется в
Берлин, поедет одна, если мать захочет остаться. И держать ее у
себя на коленях было ничто перед уверенностью, что она
последует за ним, не исчезнет, как некоторые сны, которые вдруг
лопаются, разбегаются, оттого что сквозь них всплывает
блестящий куполок будильника. Прижавшись плечом к его груди,
она старалась осторожным пальцем повыше поднять его веки, и от
легкого нажима на глазное яблоко прыгал странный черный свет,
прыгал, словно его черный конь, который просто брал пешку, если
Турати ее выдвигал на седьмом ходу, как он сделал при последней
встрече. Конь, конечно, погибал, но эта потеря вознаграждалась
замысловатой атакой черных, и тут шансы были на их стороне.
Была, правда, некоторая слабость на ферзевом фланге, скорее не
слабость, а легкое сомнение, не есть ли все это фантазия,
фейерверк, и выдержит ли он, выдержит ли сердце, или голос в
ушах все-таки обманывает и не будет ему сопутствовать. Но луна
вышла из-за угловатых черных веток,-- круглая, полновесная
луна,-- яркое подтверждение победы, и, когда наконец Лужин
повернулся и шагнул в свою комнату, там уже лежал на полу
огромный прямоугольник лунного света, и в этом свете -- его
собственная тень.
него впечатление, которое никак нельзя было предвидеть.
Пресловутую квартиру, в которой самый воздух был сарафанный,
Лужин посетил сразу после того, как добыл свой первый пункт,
разделавшись с очень цепким венгром; партию, правда, прервали
на сороковом ходу, но дальнейшее было Лужину совершенно ясно.
Он вслух прочел безликому шоферу адрес на открытке ("Приехали.
Ждем вас вечером") и, незаметно преодолев туманное, случайное
расстояние, осторожно попробовал вытянуть кольцо из львиной
пасти. Звонок подействовал сразу: дверь бурно открылась. "Как,
без пальто? Не впущу..." Но он уже перешагнул через порог и
махал рукой, тряс головой, стараясь справиться с одышкой.
"Пфуф, пфуф",-- выдохнул он, приготовившись к чудесному
объятью,-- и вдруг заметил, что в левой, уже протянутой вбок,
руке -- ненужная трость, а в правой -- бумажник, который он,
по-видимому, нес с тех пор, как расплатился с автомобилем.
"Опять в этой черной шляпище... Ну, что ж вы застыли? Вот
сюда". Трость благополучно нырнула в вазоподобную штуку;
бумажник, после второго совка, попал в нужный карман; шляпа
повисла на крючке. "Вот и я,-- сказал Лужин,-- пфуф, пфуф". Она
уже была далеко, в глубине прихожей; толкнула боком дверь,
протянув по ней голую руку и весело исподлобья глядя на Лужина.
А над дверью, сразу над
писанная картина. Лужин, обыкновенно не примечавший таких
вещей, обратил на нее внимание, потому что электрический свет
жирно ее обливал, и краски поразили его, как солнечный удар.
Баба в кумачовом платке, до бровей ела яблоко, и ее черная тень
на заборе ела яблоко побольше. "Баба",-- вкусно сказал Лужин и
рассмеялся. "Ну входите, входите. Не распистоньте этот столик".
Он вошел в гостиную и как-то весь обмяк от удовольствия, и его
живот под бархатным жилетом, который он почему-то всегда носил
во время турниров, трогательно вздрагивал от смеха. Люстра с
матовыми, как леденцы, подвесками отвечала ему странно знакомым
дрожанием; перед роялем, на желтом паркете, в котором
отражались ножки ампирных кресел, лежала белая медвежья шкура,
раскинув лапы, словно летя в блестящую пропасть пола. На
многочисленных столиках, полочках, поставцах были всякие
нарядные вещицы, что-то вроде увесистых рублей серебрилось в
горке, и павлинье перо торчало из-за рамы зеркала. И было много
картин на стенах,-- опять бабы в цветных платках, золотой
богатырь на белом битюге, избы под синими пуховиками снега...
Для Лужина все это слилось в умилительный красочный блеск, из
которого на мгновение выскакивал отдельный предмет,--
Никитин Юрий
Ильин Андрей
Корнев Павел
Буркатовский Сергей
Круз Андрей
Лукьяненко Сергей