сталь штыков и на блестки, которые вдруг вспыхивали на меди пушек, как
маленькие солнца.
впереди - обработанные поля и луга с неглубокими балками, еще впереди -
таинственные черные горы, покрытые лесом, за черными горами - еще
выступающие скалы, и на высоком горизонте - вечно прелестные, вечно
изменяющиеся, играющие светом, как алмазы, снеговые горы.
плечо, недавно перешедший из гвардии высокий красивый офицер Бутлер,
испытывая бодрое чувство радости жизни и вместе с тем опасности смерти и
желания деятельности и сознания причастности к огромному, управляемому одной
волей целому. Бутлер нынче во второй раз выходил в дело, и ему радостно было
думать, что вот сейчас начнут стрелять по ним и что он не только не согнет
головы под пролетающим ядром или не обратит внимания на свист пуль, но, как
это уже и было с ним, выше поднимет голову и с улыбкой в глазах будет
оглядывать товарищей и солдат и заговорит самым равнодушным голосом о
чем-нибудь постороннем.
кукурузного жнивья, и стал подходить к лесу, когда - не видно было, откуда -
с зловещим свистом пролетело ядро и ударилось в середине обоза, подле
дороги, в кукурузное поле, взрыв на нем землю.
конных чеченцев с значками. В середине партии был большой зеленый значок, и
старый фельдфебель роты, очень дальнозоркий, сообщил близорукому Бутлеру,
что это должен быть сам Шамиль, Партия спустилась под гору и показалась на
вершине ближайшей балки справа и стала спускаться вниз. Маленький генерал в
теплом черном сюртуке и папахе с большим белым курпеем подъехал на своем
иноходце к роте Бутлера и приказал ему идти вправо против спускавшейся
конницы. Бутлер быстро повел по указанному направлению свою роту, но не
успел спуститься к балке, как услышал сзади себя один за другим два
орудийные выстрела. Он оглянулся: два облака сизого дыма поднялись над двумя
орудиями и потянулись вдоль балки. Партия, очевидно не ожидавшая артиллерии,
пошла назад. Рота Бутлера стала стрелять вдогонку горцам, и вся лощина
закрылась пороховым дымом. Только выше лощины видно было, как горцы поспешно
отступали, отстреливаясь от преследующих их казаков. Отряд пошел дальше
вслед за горцами, и на склоне второй балки открылся аул.
никого не было. Солдатам было велено жечь хлеб, сено и самые сакли. По всему
аулу стелился едкий дым, и в дыму этом шныряли солдаты, вытаскивая из
саклей, что находили, главное же - ловили и стреляли кур, которых не могли
увезти горцы. Офицеры сели подальше от дыма и позавтракали и выпили.
Фельдфебель принес им на доске несколько сотов меда. Чеченцев не слышно
было. Немного после полдня велено было отступать. Роты построились за аулом
в колонну, и Бутлеру пришлось быть в арьергарде. Как только тронулись,
появились чеченцы и, следуя за отрядом, провожали его выстрелами.
ранило, и он возвращался в самом веселом и бодром расположении духа.
кукурузным полям и лугам, песенники по ротам выступили вперед, и раздались
песни. Ветру не было, воздух был свежий, чистый и такой прозрачный, что
снеговые горы, отстоявшие за сотню верст, казались совсем близкими и что,
когда песенники замолкали, слышался равномерный топот ног и побрякивание
орудий, как фон, на котором зачиналась и останавливалась песня. Песня,
которую пели в пятой роте Бутлера, была сочинена юнкером во славу полка и
пелась на плясовой мотив с припевом: "То ли дело, то ли дело, егеря, егеря!"
Петровым, с которым он и жил вместе, и не мог нарадоваться на свое решение
выйти из гвардии и уйти на Кавказ. Главная причина его перехода из гвардии
была та, что он проигрался в карты в Петербурге, так что у него ничего не
осталось. Он боялся, что не будет в силах удержаться от игры, оставаясь в
гвардии, а проигрывать уже нечего было. Теперь все это было кончено. Была
другая жизнь, и такая хорошая, молодецкая. Он забыл теперь и про свое
разорение и свои неоплатные долги. И Кавказ, война, солдаты, офицеры, пьяный
и добродушный храбрец майор Петров - все это казалось ему так хорошо, что он
иногда не верил себе, что он не в Петербурге, не в накуренных комнатах
загибает углы и понтирует, ненавидя банкомета и чувствуя давящую боль в
голове, а здесь, в этом чудном краю, среди молодцов-кавказцев.
его веселым шагом шагала под эту музыку. Ротный мохнатый серый Трезорка,
точно начальник, закрутив хвост, с озабоченным видом бежал перед ротой
Бутлера. На душе было бодро, спокойно и весело. Война представлялась ему
только в том, что он подвергал себя опасности, возможности смерти и этим
заслуживал и награды, и уважение и здешних товарищей, и своих русских
друзей. Другая сторона войны: смерть, раны солдат, офицеров, горцев, как ни
странно это сказать, и не представлялась его воображению. Он даже
бессознательно, чтобы удержать свое поэтическое представление о войне,
никогда не смотрел на убитых и раненых. Так и нынче - у нас было три убитых
и двенадцать раненых. Он прошел мимо трупа, лежавшего на спине, и только
одним глазом видел какое-то странное положение восковой руки и темно-красное
пятно на голове и не стал рассматривать. Горцы представлялись ему только
конными джигитами, от которых надо было защищаться.
так-с, как у вас в Питере: равненье направо, равненье налево. А вот
потрудились - и домой. Машурка нам теперь пирог подаст, щи хорошие. Жизнь!
Так ли? Ну-ка, "Как вознялась заря", - скомандовал он свою любимую песню.
Марьей Дмитриевной. Марья Дмитриевна была красивая белокурая, вся в
веснушках, тридцатилетняя бездетная женщина. Каково ни было ее прошедшее,
теперь она была верной подругой майора, ухаживала за ним, как нянька, а это
было нужно майору, часто напивавшемуся до потери сознания.
Дмитриевна накормила его и Бутлера и еще приглашенных из отряда двух
офицеров сытным, вкусным обедом, и майор наелся и напился так, что не мог
уже говорить и пошел к себе спать. Бутлер, также усталый, но довольный и
немного выпивший лишнего чихиря, пошел в свою комнатку, и едва успел
раздеться, как, подложив ладонь под красивую курчавую голову, заснул крепким
сном без сновидений и просыпания.
ночь перед выходом своим к русским.
когда русские подходили к аулу. Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю
разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и
внутренность огажена. Сын же его, тот красивый, с блестящими глазами
мальчик, который восторженно смотрел на Хаджи-Мурата, был привезен мертвым к
мечети на покрытой буркой лошади. Он был проткнут штыком в спину.
Благообразная женщина, служившая, во время его посещения, Хаджи-Мурату,
теперь, в разорванной на груди рубахе, открывавшей ее старые, обвисшие
груди, с распущенными волосами, стояла над сыном и царапала себе в кровь
лицо и не переставая выла. Садо с киркой и лопатой ушел с родными копать
могилу сыну. Старик дед сидел у стены разваленной сакли и, строгая палочку,
тупо смотрел перед собой. Он только что вернулся с своего пчельника. Бывшие
там два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные
стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все
ульи с пчелами. Вой женщин слышался во всех домах и на площади, куда были
привезены еще два тела. Малые дети ревели вместе с матерями. Ревела и
голодная скотина, которой нечего было дать. Взрослые дети не играли, а
испуганными глазами смотрели на старших.
него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее.
свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое
испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была
не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение,
гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание
истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было
таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.
страшными усилиями все с такими трудами заведенное и так легко и
бессмысленно уничтоженное, ожидая всякую минуту повторения того же, или,
противно религиозному закону и чувству отвращения и презрения к русским,
покориться им.
его о помощи, и тотчас же принялись за восстановление нарушенного.
крыльца на улицу, намереваясь пройтись и подышать воздухом до утреннего чая,
который он пил обыкновенно вместе с Петровым. Солнце уже вышло из-за гор, и
больно было смотреть на освещенные им белые мазанки правой стороны улицы, но
зато, как всегда, весело и успокоительно было смотреть налево, на